Но то обстоятельство, что в жилах Перонетты и матери Марии-дез-Анжес течет одна кровь, показалось мне… как бы получше выразить мысль… естественным , ибо разве не были они обе так не похожи на всех остальных?
В первый же день нашего знакомства мы потихоньку удрали из монастыря, воспользовавшись временем, которое отводилось для самостоятельных занятий. (Предложение исходило от Перонетты. Раньше за мною такого не водилось: ослушания я себе все же не позволяла.) Гуляя, мы добрались до самых дальних мест. Когда зазвонил Ангелус и я было кинулась бежать на его зов, чтобы успеть в церковь, Перонетта схватила меня за плечо и, пристально посмотрен мне прямо в глаза, произнесла:
— Мы ничего не слышали.
— Но ведь нам попадет, — возразила я. — Нам придется мыть тарелки целую неделю.
— Не придется. Ты не забыла, кто я? — ответила Перонетта. — А ну-ка скажи вслух!
— Ты Перонетта, — проговорила я.
— Дальше, — потребовала она, — продолжай.
— Племянница матери Марии-дез-Анжес.
Перонетта взяла мою руку в свою, и мы продолжили нашу прогулку.
Я находилась в каком-то нервном возбуждении и болтала без умолку. Помнится, я говорила ей латинские названия всего, что мы видели, живого и неживого. Наконец, после того как я невнятно пролепетала названия тонкого, лишенного коры дерева и разновидности грибов, густо облепивших его обнаженные корни, Перонетта выпустила мою руку и, обратившись ко мне, произнесла:
— Ах, милая! Ну признайся же, что ты строишь из себя такую зануду оттого, что ужасно нервничаешь.
Я призналась, что так и есть.
— Arrete! Волноваться не нужно. А если станешь опять занудствовать, я закую тебя в кандалы. — Она сделала жест рукой. Мне показалось, что я вот-вот разревусь. Она засмеялась и, вы не поверите, дала мне пощечину: быстрый шлепок рукой по щеке, легкий и жалящий, от которого остались боль и взволнованность. Я почувствовала, как щека вспыхнула горячим румянцем, кровь застучала в висках. Приложила к щеке ладонь и не отпускала, пока не почувствовала, что кожа немного остыла. Поморгала, чтобы осушить слезы и вновь обрести способность видеть. Пожалуй, я никогда не казалась себе такой веселой, бодрой… такой живой.
Перонетта вскоре опять завладела моею рукой, и мы пошли дальше, к морю, сквозь рощу, петляя меж стволов высоких деревьев. Сперва я почувствовала морской запах, затем расслышала шум волн, разбивающихся о прибрежные камни. Внезапно лес кончился, и мы оказались стоящими на вершине песчаной дюны; крутой спуск вел к пляжу, начинаясь прямо у наших ног. Я последовала примеру Перонетты и съехала по песчаному склону. Мы сделали это по-крабьи, на собственных ягодицах. У меня прямо дух захватило от подобного озорства. Мы подбежали к воде. Перонетта пошла дальше по скользким, покрытым тиной камням, огромным глыбам, вывороченным прибоем. Я следовала за ней. Наконец она вскарабкалась на самый большой камень, сняла туфли и кивком головы предложила мне сделать то же самое. Она явно не придавала этому большого значения, не то что я, стыдившаяся своих ног не меньше, чем остального тела. Мне казалось, я никогда не смогу снять обувь при посторонних. Я была в этом уверена. Но все-таки сняла. И вновь почувствовала, что Перонетта имеет надо мной какую-то власть. За то, что Перонетта помогла мне понять, что это можно сделать безбоязненно, я буду век ей благодарна, несмотря на все, что случилось после. Ей было нипочем оголить лодыжки не только передо мною, но и вообще «перед Богом и людьми». Ах, какой крик подняли бы сестры-монахини!
Мы долго сидели на камне, щурясь на высоко стоявшее солнце, овеваемые соленым, благоухающим ветром, пахнущим морем. Был отлив, и воды не было видно. Мне вспомнилось, что Мария-Эдита часто рассказывала, как далеко уходит море в здешних местах, и как затем мощная приливная волна несется к берегу с быстротой скачущей лошади, и что каждое лето здесь тонут один-два застигнутых приливом врасплох проезжих путника, зашедших слишком далеко на обнажившуюся отмель позагорать на солнце или пособирать морские раковины.
И вдруг Перонетта заговорила о своей семье. Отец ее был бретонец; ее мать, приходившаяся сестрой настоятельнице Марии-дез-Анжес — чье настоящее имя так и осталось мне неизвестным, — происходила из богатого нормандского рода.
— Мы богаты, — рассказывала Перонетта. — Жутко богаты… Да что толку, деньги не могут помочь.
Я не дерзнула спросить, что она имеет в виду, и промолчала, продолжая слушать. И неожиданно все предстало передо мною совсем в ином свете — и позолоченная маленькая скамеечка настоятельницы с вырезанными сценами из жизни святых, которую я видела в ее покоях, и ее шелковая ночная рубашка с вышитыми на ней крестами, святыми Сердцами Иисусовыми и гвоздями, которыми Он был распят. И, разумеется, множество книг, привезенных из Лондона и Парижа, и присылаемые из Мадрида сигарки.
— Моя тетя и я беженцы, — заявила вдруг Перонетта, — беженцы, нашедшие пристанище в монастыре. — И в ответ на мой недоуменный вопрос спросила сама: — Ты думаешь, мать Мария-дез-Анжес родилась, чтобы стать настоятельницей? Вовсе нет. — И моя новая подруга рассказала о таких вещах, о которых я и понятия не имела, хотя и произошли они уже в пору моего пребывания в С***. Конечно, я помнила какую-то суматоху, связанную с приездом несколько лет назад новой матери-настоятельницы, однако… — Моей тетушке, — поведала Перонетта, — предстояло войти в одну из лучших семей Ирландии. Все было давно решено. Старший сын, наследник всего состояния знатного рода из графства Керри (не помню, как звали его самого), огромное имение в горах неподалеку от Кахиркивина, там очень красиво. Тебе не случалось бывать в тех краях?
Я отвечала, что нет. Перонетта пожала плечами.
— Казалось, все идет как надо: ее ждало поместье, она строила планы на будущее, и уже рассылались приглашения на свадьбу, и… и вдруг события стали развиваться так, что все озаботились тем, как бы чего не дошло до моих слишком юных ушей, как бы все от меня скрыть. Увы, это им удалось. Но кое-что я тем не менее знаю: помолвку расторгли. Жених отбыл в Лондон, а тетушку послали сюда. Тот самый наш родственник, который упрятал сюда меня, купил ей нынешнее место…
— Купил? — переспросила я.
— В сущности, да, — ответила Перонетта. — А в результате, через вмешательство епископа, тетушка, то есть вторая ее ипостась, новоиспеченная мать Мария-дез-Анжес, получила бразды правления в этом монастыре… И ты не знала всего этого? — осведомилась Перонетта недоверчиво. — Разве подробности этой истории не вырезаны, словно на двух камеях, на каждом из твердых и жестких глаз этой жуткой сестры Клер? Ведь именно она была отодвинута в сторону силой интриг и денег.
Между матерью Марией и возглавляющей школу сестрой Клер действительно стояло нечто, их разделявшее, острое и холодное, словно клинок, я замечала это, хотя не догадывалась о причине; мне редко доводилось видеть их вместе и никогда не случалось слышать, чтобы они разговаривали.
Рассказала мне Перонетта и о своем брате, погибшем позапрошлым летом. Он был глухой, и его забодал набросившийся сзади бык, когда тот собирал полевые цветы. Со сломанной шеей он много часов пролежал, задыхаясь, под палящими лучами солнца. Как раз Перонетте случилось найти Жан-Пьера — так его звали — умирающим от потери крови. Пальцы брата все еще сжимали увядший букетик собранных им красных цветов; казалось, они угасают одновременно с биением его сердца. Ему таки удалось собрать последние силы и передать цветы Перонетте. Последнее, что он сумел сделать. Во всяком случае, она так сказала.
Что же касается ее papa , у него имелась любовница в Руане и его редко видели дома. В свое время он сколотил состояние на торговле — кажется, текстилем, — но теперь проживал вдвое против своих доходов. И лишь состояние нелюбимой жены несколько раз спасало его от кредиторов. Хорошо еще, что он вообще занимался делами, — таким было мнение Перонетты. Ведь кто отважился бы осудить его за то, что у него есть любовница.
— Ma mere… elle est folle . — И Перонетта выразительно покрутила у виска пальцем, несколько раз присвистнув, как это делает механическая игрушка, выскакивая из немецких часов, которые делают в Шварцвальде. Судя по рассказу девушки, ее мать нуждалась и постоянном присмотре. Оставшись одна, мадам Годильон вела себя позорно. Еще ребенком Перонетта не раз заставала ее терзающей себя каминными принадлежностями, а один раз даже деревянною ложкой на длинной ручке, о пропаже которой так сокрушалась кухарка. Дошло до того, что слугам пришлось забрать свечи из домовой часовни. А тут еще история, в которую она втянула не слишком крепкого на голову парня, работавшего на конюшне. Тут уже не оставалось ничего другого, как отправить его поскорее в швейцарскую лечебницу для умалишенных, недалеко от Люцерна.
Я была ошеломлена. Никогда не доводилось мне слышать, чтобы кто-нибудь говорил так свободно, так откровенно (так сумасбродно — потому что, пожалуй, Перонетта во многом пошла в свою сумасшедшую мать).
— Как ты думаешь, не пора ли нам возвращаться? — спросила я наконец; время летело быстро, и день был уже на исходе. — Пора, ведь правда же, — попробовала я проявить настойчивость.
— Разве ты не чувствуешь, как очищающе возвышенны лучи солнца? — ответила Перонетта после продолжительного молчания. И, расстегнув ворот платья, она подставила им шею. Затем откинулась на свое каменное ложе. Я не отрывала от нее глаз, получая удовольствие от самого ее присутствия, заставлявшего мое сердце биться чаще, а мои легкие с еще большею силой вдыхать морской воздух. О да, она оказывала на меня влияние в самом физическом смысле.
Я всегда робела подставить свою кожу солнцу, как робела сделать множество других вещей. Мне казалось, я обнажаюсь перед ним. Но как это оказалось славно — открыться его лучам! Разумеется, я не стала расстегивать ворот и не подняла до колен юбку, как Перонетта, но все-таки… я легла на спину рядом с ней… И, не закрывая глаз, погрузилась в сладостную полудрему. Должно быть, я все-таки заснула.
Внезапно я почувствовала что-то неладное. Какую-то перемену. Я быстро села. Этот звук… Звук несущейся воды… Приливная волна! Камни, которые вели к той глыбе, на которой мы сидели, уже почти ушли под воду, и волны подбирались к месту, где расположились две оказавшиеся в затруднительном положении барышни.
Я принялась яростно трясти Перонетту.
— Проснись, — закричала я, — просыпайся, пожалуйста ! Прилив…
Перонетта неторопливо приподнялась на локотках, глянула направо, налево и, к моему изумлению, снова легла.
— Перонетта! Мы ведь потонем!
— Не глупи. Прилив нас не достанет, — мягко проговорила она. — Этот камень, во всяком случае, вода не покроет.
— Но она уже покрыла все камни вокруг!.. Пожалуйста, поспеши!
Перонетта еще выше закатала юбку.
— А не лучше ли подождать и посмотреть, что произойдет? Посмотреть, как вода станет подниматься?
— Ну уж нет! — При полном приливе вода полностью отрезала бы нас от берега, от спасения. Я знала : мне угрожает смерть, я разобью голову о скалы, если попытаюсь доплыть до берега! Я попыталась надеть туфли. Шнурки! Я впилась в узел зубами, но не смогла развязать: пришлось повесить их на шнурках через плечо.
— Если понадобится, — сказала Перонетта, — мы доберемся вплавь.
— Но я не умею плавать! — произнесла я сквозь слезы. Это был детский плач, который делает черты ребенка некрасивыми, от которого вздрагивают плечи и кривится рот, но подруга моя наблюдала за мной с явным удовольствием.
— Ну хорошо, — с улыбкой согласилась Перонетта и потянулась за туфлями, — в таком случае нужно возвращаться. Теперь все в порядке? — Она со смехом взяла меня за руку и принялась болтать всякую чепуху, чтобы успокоить меня. Я пошла за ней по камням некоторые из них уже были в воде, они казались еще более скользкими и острыми, чем раньше.
Когда мы наконец добрались до берега и, задыхаясь, принялись карабкаться вверх по дюне, со мною случилась истерика. Я смогла перестать плакать, лишь сделав над собой значительное усилие . Но никакая сила воли не могла остановить дрожь, сотрясавшую все мое тело.
Я села посреди высокой травы, чтобы все-таки развязать узлы на шнурках, и только теперь заметила, как сильно порезала ноги. Босые подошвы сильно пострадали от острых раковин, покрывавших камни. Кровь сочилась сквозь прилипший к ступням песок. Только теперь я почувствовала боль. Перонетта по-прежнему улыбалась. Сперва я подумала, что она не поранилась. Но я ошибалась. Она поранилась, как и я. Возможно, я сочла бы ее слишком странной, если бы она не опустилась на колени, чтобы обтереть руками мои ноги и обмыть раны насквозь промокшим краем своих юбок.
— Ничего страшного, — утешила она меня, проводя по самым глубоким порезам, от чего я почувствовала невыразимую боль, и положила истерзанные мои ноги себе на колени. — Сейчас воздух подсушит ссадины. Говорят, морской воздух целебен… Наверно, потому меня и прислали сюда. — И она ласково поцеловала подошву моей покрытой песком ступни.
Но тут я увидела, как приливная волна захлестнула камень, где мы недавно сидели, и тот скрылся из виду. Меня так потрясло это, что мне захотелось покинуть берег. К моему удивлению, едва я высказала свое желание, Перонетта повиновалась.
Я побежала бы, но помешала боль. Ноги в туфлях ужасно саднило. Перонетта обулась, не обращая внимания на собственные раны; когда я предложила ей обработать порезы, она отвергла мою помощь, и… я поняла, что ей нравится боль.
— Сосредоточься на боли, — посоветовала она, — сосредоточься, любуйся ею, как ты любуешься солнцем, и произойдет чудо.
— Когда смотришь на солнце, — заметила я, — оно ослепляет. Чего здесь волшебного? — И я погрузилась в раздумья о том, как раздобыть бальзам и бинты для моих ран так, чтобы для этого мне не пришлось показывать их сестре, заведовавшей лазаретом.
Пока я шла, боль поутихла. Но ей на смену явилось все то, что мне предстояло ощущать в течение многих недель, за которые Перонетта полностью овладела мною, как давешняя боль, заставляя чувствовать то, чему я не могла найти имени, заставляя забыть вещи с такими простыми названиями:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88