– Что пользы мне в этом знании, синьор? – с недоумением спросил Мигуэлото.
– Польза была бы только для меня, потому что теперь я вынужден прочитать тебе этот список. Ты должен, видишь ли, узнать, как относятся ко мне все эти религиозные мародеры, в особенности те, которые находятся на службе Орсини или благородных неаполитанцев. Если бы все эти господа отошли в вечность, а ведь даже и лучшие из нас должны умереть в один прекрасный день, они стали бы искать себе новых повелителей. Разве худо было бы быть на рынке первым? Ты мог бы, кроме того, напеть им те прекрасные песни, которым я учил тебя, а именно: про золотые рыцарские шпоры, гражданские титулы и так далее, в особенности же начальникам швейцарцев и немцам, которые настолько тщеславны, что каждый из них, кто только не рыцарь, считает себя обиженным.
– Значит, я должен стараться привлечь на нашу сторону даже приверженцев его святейшества?
– Желает господин комендант получить когда-нибудь более высокий титул? – с досадой спросил Цезарь. – Что ты за трусливый дурак? Неужели ты думаешь, что Датарий, первый министр церкви, стал бы поддерживать мои планы, если бы они не клонились ко благу церкви?
– Следовательно, ваша светлость не питает недоверия к нему?
– Я сотнями глаз наблюдаю за действиями каждого, – ответил Цезарь. – Это, кстати, напомнило мне, что мне необходим хороший осведомитель у Орсини. Бедный Анджело, как видно, погиб.
– Старик Гравина вбил себе в голову, что это он уведомил вас о поездке его сына Паоло Орсини в Рим, и повесил его на флюгере своего дворца.
– Что делать!.. Один умер, надо на его место поставить другого. Что, если бы Джованни из катакомб напал вблизи дворца Орсини на избранного мной человека, и последний стал искать во дворце спасения, а затем под предлогом благодарности поступил бы туда на службу.
– Превосходный план, синьор!
– Ах ты, умница!.. Ты не лишен сообразительности! – иронически заметил Цезарь. – Не мешало бы поставить наблюдателей и у нашей прекрасной сестрицы.
– Нет, синьор, болтливый отец Биккоццо, который все узнает от духовника донны Лукреции, доминиканца Ланфранки, еще никогда не обманывал нас. Меня удивляет, как серьезный и мудрый Ланфранки может доверяться такому простодушному болтуну, как этот Биккоццо.
– Эге, да ведь и я делаю тоже самое! – испуганно воскликнул Цезарь. – Впрочем, нет! Я найду людей, которые будут ползать всюду, где я ни пожелаю. Но чародейство моей прекрасной Фиаммы начинает действовать. Итак, ступай и выстави стражу!.. Я пойду к Фиамме приветствовать ее поцелуем солдата, если она не будет разыгрывать недотрогу.
Вслед за этим он стал спокойно подниматься по узкой лестнице башни и в сопровождении Мигуэлото вошел в узкую калиточку. Они прошли по многочисленным комнатам, убранным со старомодной пышностью. Отсюда вел вниз целый ряд винтовых лестниц и коридоров, которые в свою очередь соединялись с другими залами, приспособленными отчасти для жилья, отчасти для тюрем. Все посты входов и выходов были заняты гвардией Цезаря.
– Кто твои самые важные заключенные? Ты успел расспросить о них? – спросил Цезарь, когда они спускались по темным лабиринтам.
– Я не смею считать заключенной донну Фиамму, хотя ее обвиняют в ужасном преступлении, а именно, в том, что она, будучи монахиней, сделалась любовницей неверного – турецкого султана, – ответил Мигуэлото.
– Ну, отношение к ней будет зависеть от того, что она думает. А кто помещается наверху?
– Джакомо Кантано, апостолический протонорий, брат Николая, убитого по справедливому приговору вашей светлости в Сермонете, – ответил комендант. – Говорят, он сошел с ума и целый день виснет у решетки своего окна, смотря на небо, словно ждет оттуда посещения.
– Пусть его ждет! Но что за музыку мы слышим?
– Это – музыкант Томазино. Из любви к своей повелительнице Екатерине Сфорца он отравленными письмами покушался на жизнь его святейшества. Ему оставили флейту, а так как в его темнице царит почти вечный сумрак, то у него нет другого развлечения, кроме музыки.
– Он с таким безнадежным отчаянием дудит в свою флейту, что было бы милостью отправить его самого на виселицу. Ну, пусть живет, проклятый отцеубийца! Но здесь страшно темно, Мигуэлото, а судя по холодному и влажному воздуху, мы находимся у входа в пещеру или на повороте.
– Скоро у нас будет достаточно света, хотя с большим удовольствием я поднялся бы и принес лампу, чтобы вы могли видеть удивительно символические картины на стенах, – с легким ужасом произнес Мигуэлото. – Эта галерея ведет к гробнице императора Адриана, где донна Фиамма упражняется в своем черном искусстве и, как говорят, по желанию вызывает дьявола! Некоторые утверждают, что она заставила говорить большую каменную голову в коридоре, и вызвала дух императора Адриана из его каменного гроба, крышку которого не могла поднять никакая человеческая сила.
– Дальше, дальше, и брось болтать эти бредни! – презрительным тоном произнес Цезарь, но в глубине души и он ощущал жуть.
Всеобщая вера в волшебство и чернокнижие и в этом удивительном человеке нашла своего верного сторонника.
В то же мгновение его внезапно охватило подозрение, что комендант замыслил против него измену, и завел его в западню. Он выхватил кинжал, и если бы не заметил почти сейчас же в полу галереи отдаленного круглого, как бы исходящего из колодца, отблеска света, то дон Мигуэль, пожалуй, обратился бы в то же состояние, что и император, про дух которого он только что рассказывал.
– Пойди и принеси факел, этот свет будет мне путеводной звездой, – сказал Цезарь, пряча кинжал. Комендант низко поклонился и исчез в темноте.
ГЛАВА XVII
Цезарь осторожными шагами приближался к светящемуся месту и видел, как красноватый отблеск постепенно все сильнее освещал высокие стены галереи. Герцог подошел к круглому отверстию в полу, похожему на колодец. Посредине возвышалась массивная гранатовая колонна, с которой соединялись сводчатые потолки нижнего зала. Вскоре Цезарь открыл, что колонна внутри полая, и в ней находилась витая лестница, спускавшаяся, очевидно, в нижний зал, и стал наблюдать удивительное зрелище.
Глубоко внизу помещался просторный зал, по-видимому, вырубленный в скалах, на которых было заложено основание крепости Святого Ангела. Его стены, украшенные иероглифами и мистическими египетскими письменами, покоились на головах громадных кариатид. За этими безмолвными хранителями тайн смерти, судя по темноте, находились гроты или подземные ходы.
На алтаре, устроенном на лежащих сфинксах, светилось громадное, но по-видимому, безвредное пламя, так как оно горело в громадном саркофаге невероятно сильным светом без дыма и даже не плавило восковой фигуры, помещавшейся посреди его. Цезарь улыбнулся, но не без тайного беспокойства, узнав в фигуре сходство с самим собой.
На груди фигуры лежал череп с каким-то предметом, похожим на свежее сердце человека, или животного. Две старых ведьмы были заняты поддерживанием огня какими-то странными веществами, охапки которых находились вблизи них.
Кроме того, тут были восточные фиалы с редкими маслами, нефтью и неизвестными теперь жидкостями, большей частью изобретения арабских и греческих химиков, пучки ядовитых растений, растущих на кладбищах и на развалинах, блестящий золотой песок, раздробленные бриллианты и еще множество редких предметов, а именно: летучие мыши, сердца голубей, змеи, ящерицы, черепахи, различные части тел пресмыкающихся и хищных зверей, куча предметов, похожих на глаза, и, наконец, множество прекрасных цветов.
Цезарь сразу же узнал в колдуньях еврейских аптекарш из римского гетто, известных под именем Нотте и Морта, что значит «ночь» и «смерть». Обе были высокого роста и худощавы, обе стары и, тем не менее, удивительно сильны и подвижны, обе неописуемо безобразны, причем кожа Нотте была удивительно темного цвета, а Морта была так худа, что походила на живой скелет, и вполне заслуживала свое прозвище. Их отец был еврей, необычайно искусный врач. Говорят, что своим искусством он был обязан союзу с дьяволом, который по прошествии нескольких лет бросил его, вследствие чего врач впал в нищету. Но более осведомленные люди оспаривали эту сказку, и утверждали, что мудрый еврей пристрастился под старость к тайным наукам и, тщетно стараясь постичь их, потерял и рассудок, и состояние. Обе дочери были неустанными помощницами в его занятиях и таким образом получили свои познания в химии и в распознавании трав, а если верить молве, то и в тайных, запрещенных науках. По всем признакам, отец оставил их в ужасной бедности, теперь же сестер считали страшно богатыми, хотя они продолжали жить в той же нищете, причем никто не знал их настоящих имен.
Удивительно было то обстоятельство, что при таких слухах они до сих пор избегли внимания церковного суда, которые особенно следил за занятиями черной магией, считая их преступлением. Передавали, что у сестер были могущественные, хотя и тайные, покровители, мести которых они помогали своими тайными знаниями. А так как все преступное связывалось, естественно, с именем Борджиа, то рассказывали, что жадный Датарий уже не раз пытался наложить на сестер свою инквизиторскую руку, но, благодаря вмешательству Цезаря, ничего не мог поделать с ними.
Цезарь почти не удостоил взглядом этих отвратительных созданий. Он обратил свое внимание на фигуру, которая, несмотря на то страшное в своей красоте, что сейчас выражало ее лицо, искаженное ужасной гримасой, приковала к себе его взоры. Это была женщина, дивно сложенная, с правильными чертами мраморной статуи и гордым, огненным выражением, свойственным потомкам древних властителей. На ней была длинная черная, обвитая серебряной змеей, одежда, расстегнутая у ворота, как будто ее бурно вздымавшаяся грудь требовала воздуха. Она лежала на ступеньках саркофага в позе, выражавшей вынужденную покорность и горячее нетерпение, дико водила кругом глазами, вздрагивала при каждом треске и вспышке пламени и то бранила ведьм за медленность, то хватала раскрытую книгу, раскрашенную страшными фигурами, и безумным голосом начинала читать заклинания. Серебряную диадему она откинула в сторону, и ее длинные черные локоны, падавшие на плечи, резко оттеняли их пластичную округлость и белоснежную кожу. Выражение ее лица было одновременно и божественным, и демоническим. Безумная страсть, надежда и отчаяние, любовь и ненависть при всей ее необыкновенной красоте сообщали ей что-то дьявольское. Затем все это сменялось одним и тем же – по-видимому, обычным для нее – выражением гордости и сверхъестественной скорбью павшего ангела.
– Он не идет, он не идет, и вы насмехаетесь надо мной своей безумной болтовней и бессильными травами, – воскликнула она. – Сейчас он прижимает к сердцу жену, клянется ей в любви, жалуется на долгую разлуку с ней, и у него нет ни мысли, ни вздоха, ни единого воспоминания для всеми покинутой Фиаммы! Да и почему бы он пришел? Есть ли у меня какое-либо обаяние, способное снова привлечь его? Какие чары могут быть в красоте, которая надоела ему, прежде чем он покинул меня, чтобы отправиться в проклятую Францию! Да, да, ведь я состарилась от скорби! Как вы думаете, на сколько лет я старше, чем это царственное дитя из Навары, Шарлотта Д'Альбрэ, ставшая женой Цезаря?
– Нет, дочка, когда ты будешь так же стара, как Нотте, тогда будет время считать годы! – ответила темнокожая прорицательница, обливая гадюку синеватым маслом, отчего распространился противный запах. – Ну, как эссенция из волчьих костей лезет в нос.
– Ей только семнадцать лет, а я уже считаю двадцать третью несчастную зиму! – беспокойным тоном промолвила Фиамма. – Не надо больше, не надо больше, дайте мне умереть!.. Для чего мне жить?
– Есть смысл пожить на этом свете, уж хотя бы ради того, чтобы избавиться от того, – свистящим голосом прошептала Морта. – А что касается красоты, то лишь тогда жалуйся на свои исчезнувшие прелести, когда ты будешь также худа и безобразна, как Морта!
– Ты – лживая книга и еще более лживый пророк! – воскликнула Фиамма, отбросив таинственную рукопись. – Когда прошло очарование любви, может ли магия помочь восстановлению ее силы? Или изменник думает, что он может попирать меня ногами? О, Цезарь, ты сделал из меня демона. Берегись, чтобы он не погубил тебя!
Наступило молчание, и Фиамма, опершись горячей щекой на руку, стала смотреть на горящий саркофаг.
– Здесь горит прах гордого императора. Чего еще может требовать гордый сын Запада? – уныло промолвила она.
– Я говорила тебе, дочка, что надо было бы сердце живого человека, а не мертвого оленя! – сказала Морта, махая длинным, костлявым пальцем над содержимым черепа.
– Ты так же безжалостно говоришь, как смерть, имя которой ты носишь! – содрогаясь от ужаса, промолвила Фиамма. – До сих пор мы сделали все, что предписывали нам приказания дона Савватия и книга, которую он мне дал.
– Дон Савватий! О, если бы он, считающий себя большим мастером, захотел увидеть тщетные усилия и позор своих обманчивых средств! – сказала Нотте.
– Да, сестра, не наша вина, если сегодня ночью Борджиа придет в соприкосновение с Колонна только тем, что вступит в их дворец, в котором Колонна не смеет показаться под страхом смерти, – заметила злобная ведьма.
– Колонна! Колонна! О, если бы в небесах был святой, которого я смела бы молить о милосердии! – воскликнула несчастная Фиамма, и, плача, бросилась на ступени сфинкса.
– Не отчаивайся слишком рано, дочка, – сказала Нотте, тронутая или испуганная этим немым страданием. – Если не действуют чары твоего неизвестного мага, так у нас самих есть еще другие, которые значатся в книгах нашего отца. Будь только терпелива!
– Нам необходимо горячее человеческое сердце, а не холодное оленье, – презрительно проговорила Морта.
– Возьмите нож и вырежьте мое, потому что оно горит у меня в груди! – безумно воскликнула Фиамма.
Сестры снова обменялись таинственным взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78