Стул не зашатался – его попросту отобрали. Разговор окончен. Теперь от меня ничего не зависит. Только от налоговой полиции. Но какие выставят условия? Пойдут ли наши на них? Будут ли иметь право пойти: мы – государственная спецслужба, а не частная лавочка. Прибавил начальству заботы…
– Но было бы лучше, окажись ты контрразведчиком, – вернулся, чтобы закрыть эту тему, к первым разговорам Старший. И объяснил причину: – Их быстрее выкупают и меняют. А с вами, видимо, придется повозиться. Все.
Следующим на выход требуют Бориса. С ним, судя по всему, говорили по-иному: спустившись обратно, тот молча и нервно закуривает. Ждем, когда окурок вомнется в нижнюю ступеньку.
– Сказали, что меня спасут только деньги.
– Сколько? – решается спросить Махмуд.
У него вообще непонятная роль. Вначале хотели отпустить, потом сказали:
– За тебя, парень, ничего не дадут, поэтому сидишь за компанию. Но выйдешь последним, чтобы ФСБ не село нам на хвост. Зато когда выйдешь, с удовольствием набьешь им морды, – кивнули на нас с Борисом.
– Набью, – охотно поддержал идею водитель. – Дайте только выйти.
– В плен можно бесплатно только войти, а выход – уже мани-мани. Так что твоя свобода зависит от них.
Потому и прорвалось у Махмуда с тревогой:
– Сколько?
– Миллиард. За меня и тебя. Это последняя цифра. Если ничего не придумаем, с нами возиться не будут.
Наверху прокукарекал петух. Но нет, это не красные дьяволята, не неуловимые мстители налетели нас спасать. На самом деле ходит по двору такой, орет днем и ночью. Как и боевикам, дали ему кличку – «Петух с куриными мозгами». А он, наверное, просто ошалел от бомбежек.
А мы ошалеваем от суммы. Миллиард – это же сначала надо найти сто миллионов, потом двести, триста…
Из рассказа сослуживцев Бориса Таукенова:
Когда от посредника узнали эти нули, сначала подумали, что ослышались. Откуда? Да и ребята столько сделали для Чечни, чеченцев! Сколько беженцев вывезли, сколько устроили на работу в Нальчике, скольким помогли поехать лечиться!
Старейшины, муллы Балкарии решили ехать в села, около которых произошло пленение, поговорить с людьми по-соседски. Вернулись ни с чем. Жена искала Бориса в окрестностях Грозного около сорока суток. Приехавшая туда же теща попала под бомбежку, сломала ногу. Брата, колесившего по республике, поймали, поставили к стене, стреляли над головой: еще раз приедешь без денег, не отпустим. Когда родственники пришли с собранным со всех закоулков, с выделенной головным банком суммой в четыреста миллионов рублей, посредник усмехнулся: за такие деньги вам даже труп не отдадут.
Махмуд тянется к пачке сигарет, закуривает. Неловко оправдывается:
– Я не курить. Зуб болит.
Остается лежать у огарка свечи, зажженной для вызовов. Протачивает на ее мягкой белой спинке бороздку, спуская вниз озерко расплавленного воска. Свеча в таком случае сгорает значительно быстрее, но что свеча, когда на тебя навесили ценник. Миллиард… А почему не назвали мне цифру? Или я иду у них на обмен?
– Долбаный петух, – смотрит вверх Махмуд. – Кто будет сушняк?
Протягивает остатки чая. Отпиваем по глотку. Молча укладываемся спать.
– Николай, тебя твои не бросят? Искать будут? – неожиданно спрашивает Борис. Хочет хотя бы с этой стороны получить какую-то надежду…
– Даже не сомневаюсь.
– Ты так уверен? Государству всегда было наплевать на своих людей.
Резкая оценка удивляет, но сегодня не до споров.
Насчет государства не знаю, но ее спецслужба, налоговая полиция, не бросит. Сейчас перебираю в памяти людей, с которыми служил, руководство – нет, наши станут биться до последнего.
– Тогда тебе повезло. А меня в последний раз чаще всего окружали подлецы. Которые мечтали нагреть руки на моей должности и моей мягкости… Извини, можно мы с Махмудом поговорим по-балкарски?
– Конечно.
Они зашептались, а мне совестно. Если разговор со Старшим лично мне дал хоть какую-то надежду, то у ребят он ее отобрал. Я уверен в тех, с кем служил, они разочарованы, потому что не могут припомнить никого, кроме родственников, кто попытается хлопотать за них.
Поэтому топчу, скрываю свое возбуждение – его ни в коем случае не должны чувствовать ни Борис, ни Махмуд. Иначе… В камере или должны сидеть одни смертники, или надежда должна быть у всех.
10
Свечи сгорели, керосин в лампе кончился. Вместо Хозяина бьет себе голову о притолоку Младший Брат: «Бери-давай». Махмуд помог Борису докурить сигареты, теперь вместе жгут спички, выковыривая из земляных ступенек старые окурки и выбирая из них самые большие.
Я который день баюкаю правое ухо. Заныло, засвербило неожиданно, хочется поковыряться в нем только что найденным гвоздем. Ухо – не зуб, его даже если и оторвешь, болеть все равно не перестанет. На зуб вспомнилась и присказка, продаю ее Махмуду: «Зуб, зуб, не болей, дам тебе пять рублей». А вот чем успокоить свою боль? Сделал ладонь лодочкой, уложил в нее ухо – поплыл то ли в полусне, полубреду.
– Эй, подъем, уборка, – напоминает Борис.
То ли раньше не замечали, то ли уже за наше пребывание по углам нависла паутина. Так что повод объявить генеральную уборку – без дураков, жены от такой нашей добровольности пришли бы или в недоумение, или в восторг. Чистим углы, осторожно стряхиваем себе же под ноги пыль из одеял. Собрали все окурки, спички, щепочки, выкопали ложкой в углу кюветик, засыпали мусор, утрамбовали. На целых полтора часа растянули минутное дело. Дома бы наверняка сказал, что угробил время. Но ныне мы со свободою живем в разных измерениях.
Счет пленным дням ведем утром и вечером, да и в промежутках раз по пять друг у друга переспросим.
И вот на двадцать первые сутки пребывания в сплошной темноте вместо ужина принесли новость:
– Собирайте постели. На новое место?
Хозяин принял наши пожитки, вернул одно одеяло.
– Сидите, ждите.
Гадать о будущем бесполезно, выбор что в плюс, что в минус. Можно предположить, что в наших делах что-то продвинулось и нас хотят перебросить поближе к месту обмена. Но можно думать и иначе: с переговорами ничего не получается, находиться в селе становится опасно, и нас перебрасывают обратно в лес, в «волчок».
Кажется, предположили подобное все одновременно, потому что зашевелились, пытаясь найти себе занятие. Но нет занятий в плену, кроме как сидеть и ждать. Сидим почти месяц. Чего ждать? Самому себе и в пустоту столько вопросов уже задано, что ответ, хотя бы односложный, можно выдолбить зубилом на камне. Но то ли зубило потерялось, то ли камень попался слишком крепкий. Нет ответа.
А повезли снова в лес. По плохой дороге узнаем, по царапающим веткам да комарам, залетевшим в кабину. Кто-то из нас попытался отогнать их от лица, но жестко клацнул затвор:
– Руки. Не шевелиться!
Но заедают ведь!
Это еще не заедали. И даже когда машина остановилась и комары уже не на ходу впрыгавали в «уазик», а приходили отведать свежатинки целыми кланами, мы их вспомнили как укол перед операцией – всю жизнь бы так жить.
– Вылезаем… Идем. Смелее. Нагнись, нащупай руками лаз.
Венец выложен из бревен, вниз ведет и деревянная лестница. Наверное, никогда не привыкну спокойно лазить в незнакомые ямы с завязанными глазами. Так и кажется, что в них что-то копошится и шевелится.
Яма неглубока, выпрямиться нельзя. Отползаю в сторонку, освобождая место ребятам. Вскоре все трое сидим на корточках, ждем, когда разрешат снять повязки:
– Можно смотреть.
Видим! В квадратном отверстии сквозь ветки нависшего над головами дерева – видим ночное небо. Впервые за месяц.
В люк вталкивают наши пожитки. Подсветили фонариком. Яма – два на два. Пол сырой, словно только недавно сошла вода. Сверху – дубовый накат.
Все это отмечаем краем глаза. В первую очередь – постелиться, пока есть свет.
– Короче, огня не зажигать, не шуметь.
Боксер! Снова с нами. Теперь хотя и начнутся расстрелы через каждые пять минут, но между ними слово-другое дополнительные проскочат.
– Полковник, знаешь, что такое огнемет?
– Знаю.
– Короче, к люку не приближаться. Кто высунется, шарахаем прямо внутрь. Слышите, шакалы воют?
– Да, – первым распознает вой Борис.
– Это хорошо, значит, непуганы, значит, давно не стреляли в этих краях. Утром поговорим.
На люк укладывается деревянная решетка, над ней долго, с сопением, колдуют.
– Короче, решетка на растяжках из гранат. Тронете – взлетите к Аллаху в гости.
– Глубинные, глубинные фанаты ставь, чтобы в клочья всех разнесло, – подает совет незнакомый парень.
Сдержанно улыбаюсь: есть глубинные бомбы, но гранат таких еще не придумали. Или профан, или нагнетает страсти. Но в любом варианте растяжка – дело тонкое. Тот же шакал или кабан пробежит, заденет – и доказывай на небесах, что ты не верблюд и даже не контрразведчик. Там второй экземпляр «Грозы…» вряд ли найдется.
– Держите сигареты. Жратву утром посмотрим. Короче, спокойной ночи.
Нет, чеченцы народ все же удивительный. И в яму на растяжки посадят, и спокойной ночи пожелают – и все один человек в течение одной минуты.
Потоптались какое-то время вокруг логова, ушли. На ощупь поправляем постели, разбираемся в одеялах. И вот тут-то поняли, что нас опустили не просто вниз. Нас окунули в кишащую комарами прорубь. Миллионы, мириады зудящего шерья, толкаясь и спотыкаясь, пошли на запах, зазывая все новых и новых знакомых на нежданный пир.
– Сколько же вас, – Махмуд первым сдергавает с шеи повязку и начинает ее крутить, отгоняя стервецов.
Юркнули под одеяло, попытались, как в «волчке», замереть в коконах. Но духота не давала дышать, а в малейшую щелочку тут же с победным зудом устремлялась хвостатая комариная комета. Какое в Чечне, оказывается, враждебное небо: в выси – гудящее от самолетов, ниже – вибрирующее от «вертушек», а над самой макушкой – зудящее от комарья. И ни от кого ждать добра не приходится.
Уснуть невозможно. Встаем с Махмудом. крутим повязками, как на испытательном турбореактивном полигоне, хлестая по щекам, давая под зад, выметывая нежданных посетителей. Передышка – ровно на секунду. И снова все вокруг зудит, кусает, сосет. И не знаешь, то ли старых бить, то ли от новых отбиваться. Борис молодец: поерзал-поерзал, но затих. С одной стороны, мы гоняем вентиляторами воздух, а утром еще выяснилось, что он сунул нос в какую-то нору в углу, откуда поступал более-менее прохладный воздух. Про то, что из нее может высунуться какая-нибудь тварь, подумалось вяло: авось и не высунется.
Бьемся с полчищами вдвоем с Махмудом. Тысячу раз раненные, иссякаемые на глазах друг у друга. Сил нет даже ругаться. Несколько раз подходила охрана, протыкала яму узким лучом фонарика:
– Чего не спите?
– Комары заедают.
– Да их здесь море. Сами мучаемся.
Но они-то хоть на поверхности, а мы на глубине! Кому «мокрее»?
В то же время – кому плачемся?
Сморило под утро. Как мечтали о свете, сколько раз представляли встречу с солнцем. Но лишь стало размываться, теряться средь листьев небо, а вместе с ним – комариный столб, мы с Махмудом и свалились в разные углы.
Но Борис один не выдержал радости встречи с солнцем.
– Эй, уже утро, – прополз он трясогузкой по нашим ногам к люку. – Вверху солнце.
Вверху – да. А к нам в яму, словно боясь подорваться на растяжках, оно опускаться не осмеливалось. Лишь легонько, словно неженка девушка притрагивалась воздушной ноженькой к холодной воде, касалось белых проводков, опутавших наш выход на свободу.
– Живы? – поинтересовались сверху охранники. – Давай миску.
Просовываем ее в щель, в протянутую руку. Боевика не видно, наверное, без маски и потому не подходит близко. Дисциплина, однако. А мы сами себе напоминаем зверей в зоопарке. Им точно так же в вольер подают еду.
Солнце, подсмотрев за охранником из-за роскошной гривы росшего над нами дуба и убедившись, что в яме ничего страшного нет, любопытства ради все же заглянуло вниз. Без маски. Правда, на всякий случай решетку убирать не стало, перенесло ее тень на дно ямы. В эти светлые кривые квадратики мы и вползли, подставляя лица теплу.
– О, тараканы, – презрительно разочаровалось солнце от увиденного.
Открыли глаза. Нас, как подопытных мышей в клетке – нет, тараканов же! – рассматривали две маски.
– Нет, они будут Нельсонами Манделой, – не согласился другой, отметая примитивизм напарника.
Подбор псевдонимов на этом не закончился, и в конечном варианте все выглядело очень даже пристойно: я – Антон Павлович (Чехов им почему-то припомнился), Борис – здесь ума и юмора много не потребовалось – Ельцин, Махмуд – Эсамбаев. Гордости охраны не стало предела:
– Клево. У нас в тюряге писатель, президент и танцор.
Неизменной осталась лишь примета. Если звучало: «Полковник, на выход», – это к плохому. Когда имя Чехова или мое – тревог не ожидалось.
Самым большим неудобством оставались комары. Они наполняли жилище часов в десять вечера и буйствовали, устраивая на наших телах оргии, до семи утра.
Конец варварству и наглости положили, догадавшись и осмелившись закрыть люк. Снимаю майку, разрываем ее пополам. Как раз прикрыть отверстие. Часа за полтора до сумерек обкуриваем яму, усиленно работаем вентиляторами – разве только не взлетаем сами – и замуровываемся. Пяток – десяток комаров остается, но что они без обходов и охватов, таранов и подмоги той орды, что топала ногами, била крыльями, царапалась и укладывалась слоями по майке сверху.
– От кого прячемся? – не поняла маневра и охрана.
– От комаров.
– Искусали, что ль?
Что им кусать. Рассмотрев себя на свету, поняли образ с тараканами – усатые и бородатые. И начинающие худеть. Вроде не двигаемся, лежим и спим, а пиджак уже свободно заправляется в брюки. Стало похуже и с едой: утром и вечером – перловка в комбижире. Для моего послеафганского гастрита – первейшее «лакомство». Нужно выбирать: или мучиться от голода, или от боли.
Отказываюсь от ложки. Пью лишь чай. День, второй. Когда-нибудь должен ведь этот комбижир кончиться!
Кончилось все – и комбижир, и перловка.
– Жратвы нет.
На нет и суда нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19