Те сочувственно разводили руками: за собой нужно следить самим, туда-сюда, движение. Правда, один раз принесли дополнительно еду днем, а затем передали и несколько таблеток анальгина.
Сам Борис переносил жар и ломоту стоически, стонал лишь во сне. Днем же приговаривал:
– Простуду когда лечат, она заканчивается через семь дней. А если не лечить, то сама проходит через неделю.
Но какой же тяжкой оказалась эта неделя! И я, наверняка и Махмуд невольно «примеряли» болезнь на себя: как станет крутить, в случае чего, нас? Хватит выдержки, элементарных сил перенести простуду? Какими осложнениями она потом аукнется?
Перед ужином загибаю ручки ложек: выгнутую протягиваю Борису, вогнутую оставляю себе, волнообразная достается водителю.
– Это твоя чашка, – отделяю одну пиалушку для больного.
До сегодняшнего дня внимания на личные вещи особо не обращали, да в темноте не очень-то и разберешься с этим, но сегодня… Нам болеть нельзя.
– Гигиена, – зачем-то оправдываюсь.
Только бы Борис ничего не подумал лишнего. С Махмудом легче – тому приказал в юморной форме, и проблем нет. Борис намного тоньше, чувствует глубже, воспринимает острее. Неужели болезнь будет камнем преткновения и вот так незаметно станет делить нас, раздвигать по углам? Нежелательно. Да не то что нежелательно – недопустимо подобное.
– Все правильно, – неожиданно сразу поддерживает мое решение Борис и сам отодвигает свою посуду подальше от нашей. – Я посплю пока.
Не спит. То мелко трясется от озноба, то постанывает. Встаю, разминаюсь. Умоляю и заклинаю: «Не болеть, не болеть, не болеть»…
Труднее оказалась болезнь Махмуда, свалившая его сразу после второй бани. И хотя нас вывели купаться днем, вода от этого теплее не стала. Борис после болезни уже осторожничал с водой, я учился на чужих ошибках, и мы с ним обмылись с берега. Водитель же запрыгнул в реку, да еще вдобавок вздумал стираться. Долго вертел, оглядывая, плавки, потом понюхал их, скорчил гримасу и забросил как можно дальше на противоположный берег.
А вечером не встал на ужин.
– Эй, перестань. Давай кушай, – требовал от него невозможного Борис.
Не приведи Господь никому болеть вдали от дома. А в неволе – тем паче. С болезнью борешься только сам, вся надежда только на организм. Выдержит? Справится?
А простуда, словно потренировавшись на Борисе и недовольная отрицательным для себя результатом, решила добавить дозу. Более всего Махмуд жаловался на грудь, и, взяв на себя роль медбрата, я объявил Хозяину:
– У него начинается воспаление легких.
Был так категоричен, потому что знал: легкие находятся именно там.
– Мы можем его потерять.
Хозяин вошел в землянку, пощупал горячий лоб больного. Затем взял кусок бечевки, замерил расстояние по голове от уха до уха. Этот же полукруг пропустил под подбородок. Длина оказалась разной, и, сжав голову водителя, охранник принялся сдавливать, уминать «лишнее» около ушей. Мы со страхом смотрели на его ручищи.
– Меня так дед лечил, – авторитетно успокоил боевик.
Ну, если дед и до сих пор жив… Правда, Махмуд больше на голову при нем не жаловался.
– Прикинь: есть два шприца и пенициллина на три укола, – забеспокоился, сообщив о своей заначке, и Че Гевара. – Будете колоться? Туда-сюда, движение создадите.
– Да, – ответил за Махмуда.
– А ты умеешь? – подозрительно глянул тот на меня.
– Нет. Но все равно будем.
– Я не хочу становиться подопытным. – натянул одеяло водитель.
– Несите, – попросил я охранника. – И, если есть, одеколон или спирт. И кусочек ваты.
Мои познания в медицине по сравнению с остальными, как я понял, позволяли ходить мне если уж не профессором, то кандидатом наук – как минимум. Но ведь и навыки в самом деле имелись. Особенно в начале восьмидесятых, когда служил в десантной дивизии в Каунасе и нас «посадили на парашюты», то есть подняли по тревоге в связи с событиями в Польше. Разведрота получила польскую форму, все остальные – боеприпасы, определялись пять аэродромов, на которые планировалось приземление дивизии.
Афганистан в это время шел полным ходом, и больше всего тревогу били медики: наши солдаты умирают там не потому, что получают тяжелые ранения, а оттого, что боятся вида крови и не умеют перевязывать друг друга.
Тревога дошла до командования десантных войск, и нас, будущих «поляков», повели в первую очередь не на стрельбы и вождение, а на медицинскую подготовку. Что солдаты в Афгане – у нас, офицеров, она вызвала шок, когда начмед, подполковник Сердцев, распотрошил индивидуальный пакет и попросил объяснить назначение каждой его части. Особенно булавки, почему-то оказавшейся ржавой.
Не сумели, не угадали. Не то что логики не хватило, а элементарного воображения. А Сердцеву бальзам на его эскулапскую душу. Поднял булавку, как знамя с засохшими пятнами крови на баррикадах:
– Когда осколок или пуля попадают в живот, человека можно положить только на спину. Согласны? От болевого шока мышцы расслабляются, и мы умираем не от самого ранения, а от удушья – язык западает в горло и… – Сердцев посмотрел на притихший зал. – Значит, для чего нужна булавка?
Мы, имевшие сотни парашютных прыжков со всех типов самолетов, днем и ночью, на лес и воду, прошедшие десятки учений, передернулись от страха.
– Правильно, – не пощадил нас начмед и вслух произнес то, о чем и подумать-то боялись. – Цепляете булавкой язык к воротнику гимнастерки и после этого можете оставлять раненого одного.
Но и это оказалось еще не все. У каждой профессии есть тонкости, и подполковник с удовольствием поделился ими:
– Только не прокалывайте язык вдоль, по бороздке, хотя это и самое безболезненное место. Если дороги плохие и машину с раненым будет трясти, язык может разорваться на две половинки. Как у удава. Прокалывайте поперек.
Все откровенно передернулись и, наверное, пожелали себе чего угодно, но только не ранения в живот.
Благо, ума хватило не вводить войска в Польшу. Скорее всего, ее спас Афганистан: и доказывать никому не требовалось, что две горячих точки страна не потянет. Так что поляки остались со своей «Солидарностью» и Лехом Валенсой, а вместо наших офицеров по Варшаве разгуливают натовские (это к вопросу о независимости), мы не тронулись из Каунаса (правда, потом все офицеры прошли через Афганистан), а медицину вот вспомнил в чеченском подземелье. Тут же даю себе зарок. Если первую, афганскую войну прошел нормально, на второй, здесь, попал в плен, то на третьей меня убьют. Значит, на третью я просто не поеду. Если выберусь, конечно, отсюда…
– Не дамся, – запротестовал Махмуд, когда принесли шприц и одеколон. – Ты хоть раз в жизни делал уколы?
– Сыну. Лет пятнадцать назад. Ложись.
– Я стоя.
– А стоя я не могу.
– А у меня плавок нет, – выдал последний аргумент – так сдают противнику последний редут перед поражением, гордо и с сожалением, – Махмуд.
Да разве можно остановить наступающих, когда неприятель хил и болен!
Но, наверно, и в самом деле уколол неумело, потому что водитель застонал:
– Больно же!
– Ему надо потеть и больше пить! – безапелляционно говорю Хозяину и Че Геваре: уж если медик – то медик, а их слушаются все.
Принесли теплое одеяло, сменную футболку и чай. Укутали больного с головой – грей себя сам и выкарабкивайся. Очередные уколы любви и уважения его ко мне не прибавили, но вроде начал принимать их как неизбежность. А в конце уже не охал и ахал, а задумался о будущем: шприцем набрал из пузырька одеколон и перелил его в освободившийся флакончик пенициллина. Так что наше хозяйство пополнилось двумя иглами, пузырьком и одеколоном. А насчет сроков болезни прав оказался Борис: когда лечишься – проходит за семь дней, пускаешь на самотек – выкинь неделю. Правда, Махмуда мы продержали на «больничном» чуть дольше, выпрашивая под его болезнь дополнительный чай.
А вот мне не только с горячим чаем, но и с горячей пищей пришлось расстаться до конца плена. Зубная боль словно пульсировала у нас по кругу, ей как бы некуда было деться из ямы, и поэтому переходила от одного к другому. Борис переболел ими быстро, так что следом подошла моя очередь. Язык тут же отыскал дырку в зубе мудрости, и с этого момента, как ни мерз и ни голодал, берег его пуще глаза. Даже и теплую воду пил, как голубь, наклонив голову набок.
А время застывало. Мы раскачивали его кисельные берега, расталкивали взглядами цифры на календарике, дробили сном. Неожиданно вдруг заметили, что к нам стали лучше относиться. Конечно же, все связали с новой надеждой на освобождение, но проза жизни всегда подрубала крылья поэтическим мечтам. Как узнали уже потом, в соседнем отряде захватили в заложники коммерсанта, и он то ли попросил, то ли пригрозил:
– Только не бейте, за меня могут заплатить хороший выкуп.
Улыбнулись:
– И бить будем, и выкуп возьмем.
Случайного удара сапогом в висок хватило, чтобы коммерсант лишился жизни, а боевики – выкупа.
Вот так невольно, на чужом несчастье, и выживали – от нас тут же убрали всех «бешеных», которые били Бориса только за то, что он «Ельцин», а меня – и просто так. Потому что скучно. И полковник, русак.
К сожалению, все это не убавляло времени, не заставляло его вертеться быстрее. Часы и минуты мы объявили главным своим врагом. Вернее, сначала я объявил водителю, что отныне он старший в группе, то есть Махмуд-апа. Тот в ответном слове превознес меня в «блиндаж-баши», но как пели по вечерам у костра под расстроенную гитару боевики, так и продолжали тянуть вместе с бесконечной песней – проклятием России – и наш пленный мотив.
И так же нескончаемо шли дожди, беспрерывно работал «Град». Иногда ради интереса ждали: кто быстрее устанет – природа или творение рук человеческих – ракетная установка с внушительным погодным названием?
Первой уставала, сдавалась природа. И тогда солнце, уже слабеющее под осень, с усилием раздвигало в тучах щель и любопытно оглядывало землю: что новенького произошло без меня в чеченской войне?
О новом узнали почти сразу.
– Грозный взяли.
– Когда?
– Неделю назад.
– Так «Град» бьет по городу?
– По нему. Но Басаев сказал, что теперь никогда не уйдет из него.
Лично мне стало грустно и совестно. Не принимал эту войну с самого начала, в плену научился ее ненавидеть, а все равно кольнуло: сдать город! Армия, Россия не смогли удержать перед боевиками один город! Или опять идут политические игрища и Грозный не думали удерживать?
Бедные солдаты. Несчастные жители. Клубок подлости и глупости, отчаяния и безнадежности, горя и самоотверженности…
Вспомнилось здание с раненым колобком. После недельной бомбежки вряд ли осталась в живых даже лиса, будь она хоть трижды хитрой. А что с жителями? И в конце концов, а точнее, перво-наперво: кто станет заниматься нами, если из Грозного ушли войска и власть?
– Что, полковник, грустишь? Жалеешь, что Грозный потерян?
Соврал:
– Да нет, о своем.
– Мы тоже думаем о своем: все блокпосты ваши окружены, вот решаем, что с ними делать. Или голодом морить, или расстрелять, или выпустить…
Из рассказа полковника налоговой полиции Е.Расходчикова:
Когда город отошел к боевикам, а слухи о взятии Грозного ходили за неделю до штурма, у нас оборвались все связи и наработки по вашему освобождению. Ведь действовали-то в контакте с местной ФСБ, их посредниками. Ничего не оставалось делать, как возвращаться назад, в Москву. И начинать все сначала.
Только и Москва не могла ответить на сотни вопросов, и главные из них – где вы, у кого и, вообще – живы ли? И азарт уже пошел, заработало чисто профессиональное самолюбие: неужели не вытащим?
Где-то через неделю прошусь на прием к Алмазову. «Сергей Николаевич, надо лететь обратно в Чечню. Из Москвы мы его не вытащим. Разрешите?» Вижу, что волнуется, любой исход, а печальный в первую очередь, ляжет ведь на его плечи. «Кого хотите взять с собой?» – «Геннадия Нисифорова» – «Он в командировке в Тамбове» – «Завтра утром будет здесь, вечером вылетим». Не позавидуешь начальникам, когда им приходится отдавать приказы, связанные с риском для подчиненных. «Давайте, действуйте. Разрешаю принимать любое решение, исходя из ситуации. Только осторожнее. Если еще пропадете и вы… »
Так снова оказались с Геннадием в Чечне. Мы ее прошли с самого начала боевых действий, знали друг друга настолько, что на рисковые мероприятия, «стрелки» – встречи с бандитами – ходили по одному: если что?то случится, допустим, со мной, Гена будет знать, каким образом и где меня вытаскивать. Точно так же он надеялся на меня.
В Грозный дорожка нам, конечно, оказалась закрыта. Стали подбираться к командирам отрядов самостоятельно, без посредников, которые частенько ради своей выгоды искажали информацию, задерживали ее. Ходили, конечно, в рванье, чтобы не привлекать особого внимания, ни о каких средствах связи или охране не могло быть и речи. Тем не менее по старым связям удалось выйти на главаря, который вас захватил. Он представился Рамзаном. С ехидцей посмотрел на меня:
– А ты не из налоговой полиции. Наверняка из ФСБ.
– Да, я бывший комитетчик. Более того, из «Альфы». Ну и что из этого?
– Вот тебя бы взять. Мечта жизни.
– Но это нужно еще попробовать.
– Ладно, давай попробуем поработать по Иванову. Ты уважаешь мои интересы, я попробую уважить ваши.
– Но Иванов жив? Мы не пустышку тянем?
– Жив. Даже что-то пишет, недавно листки отобрали.
– Мне нужно подтверждение, что он жив на сегодняшний день. И с этого момента начнем работу.
– Будет тебе подтверждение. Но только он давно уже не у меня.
14
Заметил: я перестал подходить к двери. Слишком тяжело возвращаться обратно в темноту. Я пресытился ею, а переполняясь, привыкаю. И больше уже раздражает не она, а недоступный свет, проблески неба сквозь листву, паутинные компакт-диски, лазерно отсвечивающие на мокром солнце. Мы становились с ног на голову и привыкали к этой позе. И последний штрих: раньше думал – когда выйду, а теперь – лишь бы выйти…
В блиндаже намного глуше все звуки, и постепенно отучились вслушиваться и в жизнь за решеткой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19