– Я – выдающийся писатель-криминалист и этим горжусь. Так происходит помимо моей воли, и я не могу тебе этого объяснить.
– Ты меня не понимаешь, я себя не понимаю, вот и все.
– Как думаешь, а Оситу ты понять сможешь?
– Я уже более-менее понял. Что тут сказать? Ты говорил, его признали невменяемым, но это не так. Пусть доктора и эксперты что угодно говорят, все это – слова.
Номура еле заметно кивнул. Я вынул из холодильника две банки пива и вскрыл их.
– Одна для меня?
– Нет.
– Потому что я не понимаю?
– Обижайся, если тебе так хочется, – все равно тебе не понять.
Номура снова покачал головой.
Легкий ветерок сорвал с веток сухую хвою, и она осыпала нас желтым дождем. Было чувство, что только тронь – и хвоя испарится.
Вернулся Осита.
Он стоял под террасой и улыбался, словно не зная, что предпринять.
– Поднимайтесь, – сказал я, и Осита взбежал по ступеням. Номура пристально за ним наблюдал.
– Мне хочется порисовать. Что вы видели?
– Камень. Тусклый, будто выцветший.
– Камень, значит?
Я встал, забрал из гостиной альбом для набросков и принялся зарисовывать углем валун. Тусклый, словно выцветший – такой, как описал Осита. Я бы назвал этот камень зимним.
Я вышел на террасу. Гость взглянул на набросок и разинул рот от изумления.
– Откуда вы знаете, что я видел?
– Это не то же самое. Наверняка форма другая.
– Это то, что я видел. Я его узнаю.
– Я нарисовал зимний камень, не больше.
Когда я это проговорил, Осита счастливо заулыбался.
– Господин Номура, наверно, вы на меня разозлитесь и скажете, что я глупость говорю, но это – тот самый камень, который я видел. Да, он другой формы, но это не важно. Я видел его. И когда увидел в галерее картину сэнсэя, было такое чувство, будто я сам это нарисовал. Вот и сейчас то же самое.
Я вырвал набросок из альбома – не слишком аккуратно вышло, и у рисунка получился зазубренный край.
– Бери, дарю.
– Вам не жалко?
– Чепуха. Мне просто захотелось сделать набросок, и только.
– Спасибо. Когда вернусь в Токио, наверно, побоюсь на него смотреть.
– Тогда выбросьте.
– Слушайте, вы что, оба надо мной потешаться вздумали?
Рассерженный Номура вскочил с места. Пожалуй, я переборщил. Осита виду не подал, будто понимает, что здесь происходит.
Я был не так оторван от мира, как Осита, и представлял, каково сейчас Номуре.
– Вы не против, если я попрошу вас уйти?
Осита, не переставая улыбаться, кивнул.
– Мы еще встретимся? – спросил он.
Я не ответил. Разочарованный Номура еле слышно вздохнул.

3

В сочельник пошел снег.
Начался он днем, а к вечеру все было укутано белым покрывалом.
Когда я подъехал к дому Акико, солнце почти село. Я прибыл, поднялся к ней в мастерскую и встал перед ее портретом.
Елку она не наряжала. Почему-то ни один из нас об этом не обмолвился. Мы пили вино, ели рагу, которое она готовила три дня.
Снег заглушал все внешние звуки, и клацанье столовых приборов было слышно необыкновенно отчетливо.
Мы поели, я поднялся в мастерскую и встал перед холстом. Лицо Акико было почти закончено. На синем фоне Акико безошибочно узнала свое лицо. Стеки. Переплетение линий. Я писал Акико, и не ее вовсе – мои сокровенные мысли излились на полотне в виде цветов и линий, и получилась та самая девушка.
Я смешивал и пробовал и наконец нашел нужную линию и цвет.
Меня охватило спокойствие – ушло напряжение, не осталось сил начинать что-то новое.
– Удивительно. Похоже, ты способен выразить линиями что угодно.
– На то она и абстракция.
– Рисуй еще.
Обычно через час работы я отбрасывал стеки. Наверно, боялся, что удовлетворенность неким образом затянется. Я спустился в гостиную, за мной молча последовала Акико.
– Еще пару дней так порисую.
Через пару дней портрет будет готов. Потом настанет перерыв, когда я не смогу писать – вероятнее всего, просто не найду темы для следующей работы.
Я сел на диван и прислушивался к снегу. Падающий снег издает звук – отчетливый звук, который не способно уловить ухо. Временами я даже ощущал звук тумана.
Акико принесла коньяку – бутыль, которую я позаимствовал из запасов владельца хижины.
– Не садись сегодня за руль, оставайся у меня.
– Так и поступлю. С горы ехать страшнее, чем подниматься на гору.
– Знаешь, так смешно слышать от тебя рассуждения о страхе.
Акико засмеялась.
Я прислушивался к звуку снега и размышлял, как правильнее будет назвать то, что испытывает ко мне Акико: страстью или влюбленностью. Можно было использовать и другие слова, но эти вполне отражали суть различия. В любом случае я не привык слишком вдумываться в слова.
Акико присела рядом на кушетке. Тихо посмеиваясь своим мыслям, я коснулся ее волос. Ощутил что-то вроде ностальгии по ушедшей юности. Мне даже ненадолго понравилось это чувство.
– Я засыпаю, – сказала Акико.
Мне спать не хотелось, да и ей, вероятно, тоже.
Мы встали и пошли в спальню. Я разделся, прохладный воздух пощипывал кожу. Кровать тоже была холодной. Мы обнялись. Было темно: сквозь занавешенные шторы исходило слабое свечение снега. Наши тела согрелись.
На следующий день я провел в мастерской два часа и закончил картину. Синий фон рассекали алые и красновато-коричневые линии. Существовавшая внутри меня Акико явственно проступила на полотне – словами такого не выразить. Настоящая Акико внимательно изучала полотно.
– Я поехал: хочу другую картину дописать, – сказал я, но хозяйка не обратила внимания на мои слова: она статуей замерла перед полотном. Я вяло доехал до хижины по запорошенной снегом дороге.
В мастерской ждала «Нагая Акико».
Решив обойтись без утренней пробежки, я встал к холсту.
Через пятнадцать минут после того, как я взял в руки кисть, весь вымок от пота. Через полчаса уже приходилось отираться полотенцем.
Меня то и дело одолевала иллюзия, что будто бы я обнимаю обнаженное тело девушки. В неистовстве я рисовал и постанывал. Вернулись силы, меня переполняла уверенность в себе. Дыхание стало прерывистым, я кричал. Пот стекал со лба, затмевая все перед глазами. Я мысленно сжимал в руках изображение Акико.
Когда я пришел в себя, уже наступил вечер.
Картина была завершена.
Я отбросил кисть, палитру и провалился в небытие. Чувство самореализации сменилось внутренней пустотой. И в тоже самое время я испытывал небывалое удовлетворение.
Закурил. В темноте шевелилось тело нарисованной Акико. На ее лице улавливалась улыбка. Я сел на пол и сидел, пока не стало зябко.
Медленно встал, спустился в гостиную и развел в камине огонь. Пламя разгоралось неспешно, в очаге потрескивали сухие поленца.
Я наполнил ванну водой.
Раздевшись в гостиной, пошел в ванную и долго отмокал в теплой воде. Снова пошел снег – мне не надо было смотреть в окно, чтобы это почувствовать.
Я вышел из ванной, надел чистое белье, свежую рубашку, свитер, брюки.
Комната прогрелась. На улице, как я был уверен, шел снег. Я достал из холодильника колбасы, сыра, открыл банку сардин. Все это поставил поближе к огню.
Принялся пить коньяк.
Зазвонил телефон.
– Опять снегопад.
– Чем занимаешься?
– Весь день смотрела на картину. В какой бы форме я ни предстала, все равно это я. Совершенно не то, что смотреть на себя в зеркало. Вроде как взглянула на потаенные стороны своего существа, жуть какая.
– Это не ты, а моя Акико.
– Скажи, что не будешь смеяться.
– О чем ты?
– Теперь я хочу тебя нарисовать. Мне надо написать своего наставника, сэнсэя. Теми самыми стеками, которые ты для меня выточил.
– Это повод для смеха?
– Просто я побоялась.
Акико умолкла, я тоже ничего не говорил.
Сейчас она превращалась из девушки в женщину, и мне стало совершенно ясно, что к ней меня привлек не дешевый блеск молодости, а нечто другое. Была в Акико какая-то немочь. Акико недужила – тем же недугом, что и я, только в силу своих нежных лет этого она еще не понимала.
– Я сегодня не приду.
– Ничего, я по твоему голосу поняла. Ты такой изможденный и в то же время исполненный жизнью.
– Может, ты и права.
В банке с сардинами закипело масло. Я подхватил жестянку пальцами, поставил ее на стол. Меня разморило от жара.
– Спокойной ночи, – проговорил я.
– Теперь, наверно, буду хорошо спать – потому что голос твой услышала.
– Поспи.
Я повесил трубку.
Подложил в огонь большое полено и наблюдал, как к нему подбираются языки пламени.
Время от времени отправлял в рот кусочек сыра, или колбасы, или сардинку, потягивая коньяк.
В основном я либо немного хмелею, либо окончательно набираюсь. Теперь же я был просто пьян – давненько со мной такого не случалось, после тюрьмы уж точно.
Я впал в ступор. Когда коньячная бутылка опустела наполовину, я пришел в себя. Вся еда куда-то делась.
Спать я не пошел – просто сидел и смотрел на огонь. О живописи я даже и не помышлял: я понял, что рисовал исключительно ради самого процесса.
Время от времени перегорало какое-нибудь поленце, с треском распадаясь пополам. Я брал кочергу и сгребал половинки в одну кучу, и скоро пламя разгоралось с новой силой.
Когда от содержимого бутылки осталась всего лишь треть, я наконец поднялся.

4

Побегать пришлось чуть подольше – необходимо было выгнать с потом последствия вчерашнего дебоша. Похмельем я бы это не назвал, просто не покидало чувство, что в голове полным-полно воды. Тропу, по которой я обычно бегал, занесло снегом, и временами я утопал по колено. Вопреки обыкновению дышалось тяжело, из глотки вырывались клубы густого белого пара.
Я вернулся в хижину.
Вдалеке показалась машина – словно бы водитель только и ждал моего возвращения. Из автомобиля вышли двое и, с трудом вышагивая по снежным сугробам, направились к хижине. Я не потрудился расчистить с утра тропинку.
Проигнорировав появление чужаков, я зашел в дом, развел огонь и принял душ.
Когда я в банном халате вышел в гостиную, чужаки стояли на крыльце перед дверью, явно чем-то недовольные.
– В чем дело? Вы обзвонились.
– Накаги, вы же видели, что мы идем.
Одному было что-то от двадцати до тридцати, другой был явно постарше. Оба производили достаточно ясное впечатление – знаком такой типаж.
– У меня заведенный порядок, и мне бы не хотелось, чтобы кто-то его нарушал, иначе я не стал бы уединяться в горах.
– Может, у вас к нам нет интереса, а вот мы пришли как раз к вам.
Старший сунул мне под нос полицейский жетон. Я, не обращая внимания, пошел на кухню и достал из холодильника банку пива.
– Нам известно о вашей судимости, так что перестаньте голову морочить.
Я пожал плечами, открыл банку. Надо сказать, в халате в непротопленной комнате было зябко. Я переоделся в рубашку, натянул свитер, между делом попивая пиво. Молодчик хотел было что-то сказать, но старший его остановил.
Когда я вышел на террасу, увидел следы: детективы натоптали возле крыльца. Стулья, столики на террасе припорошило снегом. Детективы подошли и встали под карнизом – как раз там, где стоял я.
– Вы знакомы с писателем по имени Ёочи Номура? Старший говорил спокойно, ровным тоном.
– Он во что-то вляпался?
– Мы считаем, что он был здесь.
– Наведывался однажды. Не помню, сколько уже дней прошло. Это было исключение – мы обычно встречаемся в Токио, хотя он приезжал в здешний городок.
– Что вы пытаетесь от нас утаить?
Молодчик избрал нарочито оскорбительную манеру разговора. Устроили игру плохой коп – хороший коп, пытаясь тем самым спровоцировать подозреваемого.
– Малыш, ты нарушаешь мой распорядок дня.
– А ну-ка повтори.
Послышался шорох цепованных шин: к нам приближался автомобиль. Детективы тоже его заметили – это был «мерседес» Нацуэ. Она вышла из авто, кутаясь в собольи меха. На ногах у нее были резиновые сапоги, туфельки на высоком каблуке она несла в руках, пробираясь по огромным сугробам. Детективы обескураженно наблюдали за этим представлением.
– Так и думала, что ты не станешь чистить дорожки, поэтому захватила сапоги. Здравое решение.
Нацуэ, выдыхая клубы белого пара, поднялась на террасу.
– У тебя гости?
– Незваные. Я как раз пытался их спровадить.
– Замолкни, Накаги, не то наденем на тебя наручники и посмотрим, как ты тогда запоешь. Нечего тут умника из себя строить, зэк.
– Ладно, парнишка, говори, какое у тебя дело.
– Ёочи Номура убит.
– Интересно. Где?
– Труп обнаружили в Токио, в его машине. Похоже, в этой машине он вернулся из Нагано. В дневнике он написал, что встречался с вами.
– И получается, что я его убил.
– Почем знать.
Я, конечно, не ожидал столь скорой кончины Номуры, однако и удивлен не был. Преждевременная смерть – не новость в наши дни, люди умирают и не от руки убийц.
Мне вспомнилось лицо Койти Оситы.
– Вы же догадываетесь, по какой причине мы к вам заглянули. Мы опекаем таких, как вы, – тех, кто однажды преступил закон. Нам известно, что незадолго до своей гибели Номура приезжал в Нагано. Когда я говорю «Нагано», то подразумеваю вас.
– Визит его был краток.
Нацуэ закусила губу.
– Как только у вас хватает наглости называть его зэком?
– Вы кто такая? – Это спросил коп постарше. – Мы – представители властей.
– Так вы считаете, что имеете право от лица властей называть этого человека зэком?
– Он молод, горяч. Бывает, скажет лишнее.
– А вы стоите рядом и не пытаетесь его остановить. Нацуэ указала на старшего детектива.
– Вам известно, за что этот человек попал за решетку. За свое преступление он должен был получить условный срок, это была вынужденная самооборона. Ваша братия утверждает, что он убил с намерением. Ваша работа – провести расследование и найти доказательства этого намерения, и вы, полицейские, ее не сделали. Вы же все прекрасно понимаете. Перед вами – человек с чистым сердцем. Когда он увидел деяние рук своих, то сказал, что намеревался убить, а вам подобные поленились докопаться до правды.
– Мы не в курсе прошлых дел, мэм, мы приехали сюда по другому вопросу.
– Тогда прекратите клеймить его зэком и оставьте свои домогательства. Вы хоть и называетесь детективами, но не имеет права устраивать здесь следствия.
– В этом я с вами не соглашусь, мэм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25