Позвонили из Токио.
– Нью-йоркский художественный музей просит вас представить что-нибудь для Выставки современного искусства.
Это был владелец моей галереи. Голос его дрожал от волнения, которое он безуспешно пытался скрыть.
– Обязательно представьте свою «сотку», хозяин будет в восторге.
– Картина продана. Делайте с ней, что сочтете нужным.
– Вы же понимаете, какой удостоились чести. Владелец хочет отправиться в Нью-Йорк и приглашает вас.
– Обставьте это как-нибудь без меня. Я не планирую никуда выезжать.
Раньше я бы выразился куда грубее. Теперь голос по телефон звучал таким далеким.
– Я так и думал. Хорошо, мое дело предложить, а как вы поступите, уж решайте сами. Постараюсь как-нибудь объясниться с владельцем картины. Только не удивляйтесь, если вам пришлют букет.
– Мне ничего не нужно. Передайте, что я уже получил свое вознаграждение.
– Вам, похоже, нравится в горах.
– В такие времена – да. И я бы предпочел, чтобы меня не беспокоили.
– Я вас понял. Меня просят устроить с вами интервью, мы ведь ограничимся живописью? Не хотелось бы посвящать их в остальные аспекты.
– Согласен.
– Вам что-нибудь нужно?
– Нет, пока все есть. Я повесил трубку.
Тут же снова раздался звонок.
– Что-нибудь радостное сообщили?
Это был Номура.
– Наведался в отдел новостей культуры. Если согласишься, есть шанс неплохо заработать. С газетой договоримся.
– Забудь.
– Я так и думал. По телефону тебя не уговоришь. Просто любопытно было узнать твою реакцию. Не волнуйся, газетчикам о твоей берлоге ни слова.
– Не надо делать вид, будто оказываешь мне одолжение.
– А картина, которую хотят отправить на выставку, висит в галерее?
– Не знаю.
– Не знаешь?
Ох, чувствую, тут какой-то подвох. Меня чутье еще не подводило.
– Неужели.
– На эту тему можно книгу написать.
– Не стану мешать, коль скоро ты не мешаешь мне рисовать картины.
– Хотел попросить об одном пустячке.
Номура понизил голос.
– Что приятнее, убийство или это?
– Попасть на выставку? Мне безразлично.
– Значит, убивать больше понравилось?
– Недобрую игру ты затеял. Словами балуешься. Впрочем, я художник, и слова – не мой инструмент.
– Ничего я не затеял. Сказать по правде, мне просто немного завидно. Ты прирезал кого-то своими знаменитыми руками. Эти пальцы творят картины, которые ценят по всему миру.
– Если завидуешь, не стоит писать обо мне книгу.
– Пожалуй, что так. Давненько не было поводов помучиться. В последний раз такое случилось в колледже, когда я решил стать писателем. Отлично помню.
Выдержав секундную паузу, Номура повесил трубку.
Я направился в мастерскую и попробовал смешать на палитре оттенок пушистых паховых волос Акико. Я долго старался и наконец получил вполне приемлемый цвет.
Наносил я его кистью. Самым кончиком, вырисовывая волосок за волоском.


Глава 5
ВИЗИТ

1

Нацуэ рассматривала новую картину на холсте двадцатого формата.
Она стояла перед картиной и пожимала плечами. В ее черных волосах виднелось несколько белых прядей. Растерянно глядя на эти волосы, я ждал, что она скажет. Вернувшись с пробежки, я, как обычно, принял душ. Как раз тогда Нацуэ и приехала. Она вошла в дом и сразу поднялась на второй этаж.
– Что это?
– Новая картина.
– Нет, серьезно. Ты чем ее рисовал? И, кстати говоря, почему?
– Не понравилась? Как тебе, интересно, «Нагая» придется?
В центре полотна начала проступать обнаженная Ахико.
– Ты чем рисовал?
– Стеками. Набрал прутьев, наточил стеков. С сотню, наверно, да только половину выбросил – никуда не годные получились. Так сказать, промышленные отходы.
– Эти, что ли?
Нацуэ опустилась на корточки возле картонной коробки.
Там осталось штук пятьдесят стеков, на самом дне. Остальное я отвез Акико.
– Вот так сюрприз. Изобрел новый метод.
Я сунул в зубы сигарету. В мастерской не отапливалось и мне стало зябко. Спустился в гостиную, развел в камине огнь.
Нацуэ не выказывала намерения спускаться. Я начал переодеваться, снял халат, надел рубашку, толстый свитер и наконец услышал шаги: Нацуэ спустилась по лестнице, но заходить в гостиную не спешила.
– Знаешь, ты когда-то полотно изрезал, у меня сердце кровью обливалось. Теперь я понимаю, что к твоим картинам нельзя так относиться – они существуют совсем в ином измерении.
Наиуэ стояла в дверном проеме, не пытаясь зайти в комнату. Этот жест говорил сам за себя: она чувствовала себя отверженной.
– Разреши мне ее продать.
Голос Нацуэ немного дрожал.
– Даже не продать, а представлять. Я не ради денег.
– Меня продажа картин вообще никогда не интересовала. С голоду не умереть – и достаточно.
Я взглянул на Нацуэ, которая все еще стояла в дверях, и вымученно улыбнулся.
– Ладно, забирай, пока я ее в клочки не искромсал.
Нацуэ пулей сорвалась с места. Взбежала по ступенькам на второй этаж, в мастерскую, и скоро уже спускалась вниз, зажав под мышкой картину.
– Я тогда поеду, без секса. Сейчас из этого ничего хорошего не выйдет – я все буду о картине волноваться.
Я рассмеялся. У меня уже из головы вылетело, как выглядела эта картина – будто приснилась. Через пару дней вообще забуду о ее существовании.
Я подкинул в огонь свежее поленце.
– Думаю, она вполне сгодится на выставку современного искусства. Поздновато, правда, но, может, покажу ее как авторскую работу. В таком случае дороже выйдет. Это мне оставь, ладно?
– Без проблем.
К тому времени я уже потерял интерес и к Нацуэ, и к полотну.
– А та обнаженная…
Нацуэ даже не порывалась зайти в гостиную.
– Это твой идеал, да? Я с первого взгляда все поняла. «Идеалом» Акико можно было назвать лишь в шутку: для меня эта девушка была реальна как никто.
– Не думала, что у тебя есть образ женщины-мечты. Впрочем, ты не перестаешь меня удивлять.
– Хватит.
– Ничего, если мы сегодня не будем спать?
– Нормально.
Нацуэ зашла в комнату и прижалась губами к моим губам. Я взял ее за плечи и отстранил от себя. Она устремила на меня проницательный взгляд, потом отвернулась и вышла.
Я подкинул в камин поленце и смотрел на разгоревшееся пламя. Время пролетело незаметно. Помню только, как я подкладывал дрова в огонь.
За окнами смеркалось. Пора было ехать к Акико, а я так и валялся на диване.
С гор доносились ночные звуки. Ухо улавливало ощутимую разницу: днем природа звучала по-другому.
Я поднялся на второй этаж, в мастерскую, и какое-то время стоял перед портретом Акико. Во мраке отчетливо проступал обнаженный силуэт на полотне. Он что-то мне говорил, мне одному, а я ему что-то отвечал.
С Акико я бы никогда не стал настоящим мужчиной. Когда наши губы соприкасались и сливались тела, даже тогда я не был мужчиной.
Как бы там ни было, а я напишу для нее портреты – тот, что здесь, и тот, что у нее в доме. Оба нарисую. Может, это приблизит меня хотя бы на пару шагов к обретению заветной мужественности.
Я включил свет.
Выдавив на палитру черной и белой красок, стал накладывать тени. Тени, которые после я уже не смог бы передать оттенками и полутонами – уныние сердца. Я нарисовал их в зрачках Акико, на ее щеках и в основании шеи. На кончиках ее пальцев. Тени, которые все равно потом скроются под краской цвета кожи.
Когда я наконец взглянул на часы, стояла глубокая ночь.
Я спустился к очагу, налил себе выпить и очень скоро захмелел. В полупьяном состоянии я решил, что попробую стать мужчиной. Получится ли стать полноценным самцом? Что-то мне подсказывало, что все равно не выйдет, но во хмелю мнилось, что попробовать все равно стоит. Прежде чем окончательно напиться, я пошел спать.
Зазвонил телефон.
Стояло утро. Не обращая внимания на трезвон, я облачился в свою одежду для пробежек и вышел на улицу. Первый пот выступал минут через тридцать, и еще минут тридцать надо было перепотеть тот первый пот. А если по каким-то причинам я не бегал, фаза гидроцефалии затягивалась на целый день, и весь день я ходил с чувством, что в голове бултыхается вода.
Зима не обольщает – не то что осень. Воздух жалит. Все прозрачно и ясно, никакой смуты. Я бежал, задрав голову. Вокруг заплатами лежали снежные наносы, словно тени на пейзаже.
Вернувшись в хижину, я принял душ, открыл банку пива, уселся в гостиной, и тут снова зазвонил телефон. Я предположил, что это Акико, и поднял трубку.
– Как поживаешь, сэнсэй?
Голос Номуры.
– Отлично. Отрезан от всего мира.
– У меня тут парень нарисовался, точь-в-точь твое отражение. Он может открыть тебе нечто о тебе самом. Хочешь, организую встречу?
– Не хочу никаких встреч.
– Повторюсь, ты увидишь себя со стороны. Разве неинтересно?
– Знаешь, Номура, я тебе кое-что объясню: Художник не рисует зеркальных отражений. Во всяком случае, я не рисую и зеркалам не верю.
– А зеркала тут ни при чем. У этого парня нет ядра, стержня, он полый внутри. Я же говорю, он – твое отражение.
– Мне неинтересно.
– Он убил человека, но его не судили – судья признал его невменяемым. Я как раз статейку о нем пишу, и мне подумалось, а не свести ли вас, ребята. Не подумай, я не утверждаю, что ты умственно неполноценен, просто в этом человеке ты мог бы увидеть себя.
– Тоска зеленая.
– Это ты о себе? Нагоняешь тоску, значит?
– Ты видел отражение самого себя в каком-нибудь приятеле? Мне это куда интереснее.
– Я писатель.
– Тогда не путайся и поищи другие отражения.
– Ну встреться с ним ради меня, я прошу.
– И не думай.
– Но со мной же встречался, ведь встречался же?
– Любопытно было посмотреть, как воспринимают мир такие, как ты.
– Я его привезу.
– Не надо.
– Если он со мной приедет, тогда тебе придется с ним встретиться. Я прошу твоего разрешения.
– Если я не хочу с ним видеться, то и не увижусь – попросту глаза закрою.
– Все, мы приедем.
Больше говорить было не о чем, и я повесил трубку.
Едва стемнело, подъехала машина Акико. Гостья ни словом не обмолвилась о том, что я не приехала накануне, и вместо этого сослалась на вылазку в город.
– Виллы пустеют: все разъезжаются. В городе как в супермаркет зайдешь – сразу заметно.
– Вполне предсказуемое явление.
Акико не делала попыток подняться в мастерскую. Наверно, боялась узнать, что я работаю над другим полотном. Холст у нее дома был уже покрыт толстым слоем краски, хотя я нарисовал одно лишь лицо.
– Рождество скоро, сэнсэй.
– Рождество? Надо же.
– В городе повсюду музыка будет. Правда, зимовать мало кто остался. Пустынно там как-то.
Я и не думал ни о каком Рождестве, давно уже праздники меня не интересовали. Даже в Нью-Йорке я не проникался новогодним настроением. Наоборот даже, накатывала депрессия.
– Давай поставим у тебя елку, – предложил я.
– Ты серьезно?
– Почему-то мне захотелось.
Акико рассмеялась, будто я сморозил что-то смешное. Спрашивать я не стал.

2

Под самый канун Рождества приехал Номура со своим знакомцем.
Для разнообразия он приехал за рулем полноприводного микроавтобуса. Я не пошел в отель, из которого он звонил. Номура сказал, что сам приедет, и по тону было понятно, что у него нет особого выбора.
– Я видел вашу картину. Воистину был тронут. Меня зовут Койти Осита. Впрочем, не скажу, что она меня сильно впечатлила.
Осите было лет тридцать. Меня поразили его ясные глаза. Взглянув на меня, он кивнул в знак приветствия и все время улыбался. Вот только в глазах его застыла печаль.
– Статью о нем писал, но так до сих пор его и не понял. Его освободили из зала суда – признали невменяемым, но я все равно его не понимаю, так же как и тебя.
Я стоял на террасе. Как раз вернулся с пробежки и пил пиво.
– Сменим тему?
Я не повернулся к Осите, чтобы с ним поздороваться.
– Сэнсэй не в настроении. Может, пройдемся?
Осита послушно кивнул и направился гулять по лиственничной аллее.
– Странное вышло дело.
– Не рассказывай, мне неинтересно.
– Ты единственный можешь его понять. Он вполне логично выражается, но, по сути, живет в придуманном им самим мире. Так что вся его так называемая логика – чушь собачья, так мне кажется. Когда он увидел в галерее твою картину, словно одичал. Я вообще ничего не понял.
– Не пытайся сделать то, на что ты в принципе не способен, тем более за чужой счет.
– Мне от тебя подачки не нужны.
– Что, все писатели на голову больные?
– В каком это смысле, больные?
– Да ладно, забудь.
– Работа у меня такая: понимать непонятное.
– Хочешь совет? Есть вещи, которых ты никогда не поймешь. И сообразительность тут ни при чем: это надо чувствовать, такие вещи находятся вне твоего восприятия. А попытки ломать голову – пустая трата времени.
Номура сунул в зубы сигарету и закурил. Ветер утих, лучи солнца обогрели землю; на террасе стало тепло.
– Много я повидал убийц на своем веку. Ходил по тюрьмам, расспрашивал о происшествиях десятилетней – двадцатилетней давности. Криминологию изучал.
– И что?
– Я просто не успокоюсь, пока не пойму.
– Твои рассуждения крутятся вокруг твоей собственной персоны.
– Может, ты и прав. У меня, наверно, просто еще в голове не уложилось, что можно чего-то не понимать.
Номура присылал мне какие-то свои книги, но я их не читал. Мир слов находился где-то за пределами моего понимания.
– Такое чувство, что снега пока не будет, – сказал я.
– О чем ты?
– Хотелось, чтобы снег пошел. Говорят, по другую сторону пика снег часто идет, а здесь его практически не увидишь. Хотя и тут в иные годы такие сугробища наваливает – дома по самую крышу засыпало.
– А при чем здесь снег?
– Я не хочу поддерживать этот разговор, вот и сменил тему.
– Хочешь, чтобы я уехал?
– Ты и так засыпал меня вопросами. Что еще тебя интересует?
– Но я ни о чем серьезном не спрашивал.
– Все просто: мы живем в разных измерениях.
– Смеешься надо мной?
– Ни в коем случае. Человек, как я, убийца, – существо куда более низкое, чем ты, тот, кто об этом пишет. На взгляд общества все обстоит именно так: ты надо мной возвышаешься.
Номура поправил очки, сползшие на кончик носа. Очки были бифокальные и увеличивали глазные яблоки. Это мне показалось забавным, и я засмеялся.
– Ну давай, смейся, – сплюнул собеседник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25