И она с облегчением предалась расспросам. Чем больше она узнавала, тем яснее ей становилось, что все не так просто.
Такими ли уж “угнетенными” были самки племени, если по его законам могли воспользоваться правом “развода”? Именно самка, прожив с самцом, который ее выбрал, обязательный срок — один детородный сезон, — могла в любой момент безнаказанно уйти от него. Не отпустить или преследовать ее — преступление, наказуемое изгнанием самца из племени. Ушедшую от мужа самку мог взять в жены любой другой самец, и она должна была подчиниться — опять минимум на один сезон.
Самец же, взяв жену, уже не мог без ее согласия отказаться от нее. Как бы ни был он ею недоволен, он должен был содержать и терпеть ее столько, сколько она пожелает. Если же он, пытаясь спровоцировать самку на уход, начинал дурно с ней обращаться, по повелению вождя он наказывался — сперва публичным сечением, повторно — подрезанием крыльев, а в третий раз — смертью…
Верховная власть в племени принадлежала вождю. Такая ли уж эта власть неограниченная, если вождь остается на своем посту лишь до тех пор, пока превосходит всех прочих самцов в силе, ловкости и плодовитости? (Отсюда, кстати, желание Рамбая во что бы то ни стало иметь потомство.) Если учесть, что Ливьен не имела информации, кто конкретно правит ее Городом, дикарская “диктатура вождя” показалась ей, пожалуй, даже “демократичнее”, чем форма правления ее собственного народа.
Первым делом Рамбай слетал куда-то и, принеся сосуд из ореховой скорлупы, залил трещину на крыле Ливьен его содержимым — тягучим соком каучука. Сок быстро затвердел, и теперь она снова могла летать, но не могла сложить крылья, что было довольно неудобно. В Городе ее вылечили бы более эффективно, но секретом искусственной регенерации дикари пока не владели. Однако со временем крыло срастется и само.
Затем Рамбай дал ей костяную иглу с буроватой грубой нитью клещевинного шелкопряда, и Ливьен кое-как починила обмундирование.
Вернув ей способность летать, Рамбай вновь не предпринял никаких серьезных мер, которые могли бы предотвратить ее побег. Он только попросил ее произнести вслух: “Ливьен никогда не покинет тебя, Рамбай, без твоего разрешения”. Глупо? Как сказать. Произнеся эту фразу, она поняла, что действительно никогда не нарушит эту клятву.
Урании в отличие от цивилизованных бабочек ведут ночной образ жизни. Потому еще Рамбай так обрадовался встрече с Ливьен, что именно нынешней ночью должен был состояться ежесезонный Праздник Соития, а он уже отчаялся найти самку, способную понести от него. Именно сегодня ночью Рамбай собрался вести Ливьен к Большому Костру, чтобы представить ее вождю и публично объявить своей женой. Он сообщил ей об этом до обидного легко, как о решенном деле, но Ливьен, зная теперь его удивительно добродушный нрав, решила не упорствовать. Только уточнила:
— Я правильно поняла: то, что я официально буду названа твоей женой, ни к чему меня не обязывает?
Рамбай поуточнял значения слов “официально” и “обязывает”, а потом подтвердил:
— Ты должна будешь сезон прожить в моем гнезде. А позволишь ли ты мне оплодотворить себя, зависит от твоей воли.
Натурализм его ответа слегка покоробил ее, но само положение вполне устраивало. В конце концов она была спасена от гибели в пасти кота и от изнасилования, и капризничать в ее положении было по меньшей мере некорректно. Она только спросила полуутвердительно:
— У тебя уже были жены?
— Да. Сначала — три, и потом, когда они ушли, еще одна… самка. И больше Рамбай никого не приводил в гнездо.
— Почему они уходили?
Рамбай нахмурился, но, помолчав, ответил:
— Они не могли зачать от моего семени. Я еще не понимал этого и, достигнув зрелости, взял сразу трех жен. Я мог прокормить их. Рамбай — лучший охотник.
Настроение у него явно испортилось, и Ливьен пожурила себя за бестактность. Но любопытство опять пересилило:
— Зачем же ты взял потом еще одну?
Он отвечал неохотно:
— Вайла была самой красивой девушкой племени. Она целый сезон тайно приходила ко мне и просила взять ее. Она хотела в мужья только Рамбая. Другие самцы знали это и не брали ее: она была бы им плохой женой. Вайла плакала и говорила, что сможет зачать от меня. Она очень этого хотела. Но этого не случилось.
Рамбай замолчал, отвернулся и уставился в стену. Ливьен прикусила язык. Ей очень хотелось узнать, куда же делась красавица Вайла, но она удержалась и не стала бередить явно не зажившую еще рану.
Конечно же, она не собиралась прозябать здесь весь “детородный сезон”. План ее был таков: пожить тут еще два-три дня, укрепить свою дружбу с Рамбаем, а затем — уговорить его отправиться вместе с ней на поиски экспедиционного каравана (справиться с этой задачей в одиночку она вряд ли смогла бы).
Такой поворот был тем более вероятным, что не только она расспрашивала Рамбая, но и он проявил живейший интерес к “Городу мамы”. Ливьен рассказывала ему о хитинопластовых тоннелях улиц, переполненных весельем и случайными встречами, где для полета даже не нужно двигать крыльями, а следует лишь подняться к потолку, и поток искусственного ветра сам донесет тебя туда, куда нужно. Рассказывала о сферических парфюм-галереях, где сливки общества предавались наслаждению дегустации самых утонченных ароматов. Рассказывала и об инкубаторах, в которых не гибнет ни одна личинка, проходя путь от гусеницы и куколки до полноценной бабочки…
Правда, все это она и сама помнила уже не слишком хорошо, все это относилось к довоенному времени. И она рассказывала ему о сейсмических, электростатических и термитных минах махаонов, о нашествиях зараженных бешенством лесных клопов, об искровых автоматах и о кладбищах личинок…
Глаза Рамбая вспыхивали то восхищением, то бешенством. Она была уверена, что рано или поздно сумеет уговорить ею отправиться с ней.
Наступила ночь.
Ливьен и Рамбай выпорхнули из дупла и полетели на еле уловимый запах Большого Костра. Впервые ночью в лесу Ливьен была без оружия и вне группы горожан-коллег. И, как ни странно, именно это заставило ее почувствовать, что лес — не враждебное и непонятное ей существо, а скорее, наоборот, — добрая мать, давно забытая дочерью, но всегда готовая принять ее.
Луна двигалась вместе с ними, и Ливьен отчетливо слышала, как то тут, то там падали на землю спелые плоды и сухие ветки, слышала, как цикады оглашают чащу золотистым звоном, и даже раздающийся время от времени крик неизвестной птицы казался не угрожающим, как обычно, а напротив — приветливым и радостным…
Может быть, так ей кажется оттого, что рядом с ней Рамбай, и исходящее от него ощущение силы, надежности и спокойствия так не походит на вечную настороженность ее соплеменниц, стократно усиливающуюся в лесу?
Где-то в направлении их полета все яснее слышалось ласковое журчание ручья. Так и должно быть — поселение не могло расположиться слишком далеко от водоема.
Вскоре между стволами мелькнул свет, а еще через несколько минут они вылетели к поляне с костром. И глазам Ливьен предстало живописнейшее зрелище. Точнее — действо, ведь составляющими его являлись не только зримые образы, но и звуки, и запахи.
Ритмичная пульсация низкого, на пределе слышимости, но мощного гула создавалась ударами копий воинов о натянутые меж деревьев толстые флуоновые паутины-струны. В такт им, искрясь, менялся цвет пламени огромного костра. Рамбай уже рассказал Ливьен о механизме этого чуда: костер выложен слоями специально подобранных горючих веществ, и слои эти имеют такую, точно рассчитанную, толщину, что скорость их сгорания соответствует ритму музыки. Так же ритмично менялись и запахи: слои были пропитаны благовониями.
Над костром в неистовом воздушном танце кружилось не менее пятидесяти обнаженных самок-девственниц, крылья которых, покрытые серебряной пыльцой, отражая огненные блики, создавали в полутьме калейдоскоп из быстро сменяющих друг друга геометрических орнаментов.
Темп волшебного танца и ударов по струнам нарастал. Ливьен, уже усевшаяся вместе с Рамбаем на ветку ближайшего к костру дерева, онемела от восторга.
Внезапно на ее слух со всех сторон обрушилась волна гортанных и в то же время мелодичных выкриков. Она огляделась. Деревья были усыпаны бабочками. Это были пары или группки — самец и две или несколько самок. И все они пели.
Пел и Рамбай, воздев руки и ритмично раскачиваясь из стороны в сторону. И Ливьен тоже захотелось включиться в этот хор, влить свой голос в раскатистый гармоничный поток… Но она не знала слов, не знала языка, на котором пелся этот гимн вечности жизни. (Так интуитивно она определила смысл этого песнопения.)
Оно прекратилось так же неожиданно, как и началось. Хоровод танцующих рассыпался, и в тот же миг из Костра в звездное небо фонтаном искр ударил разноцветный фейерверк. Гигантская лилия расцвела и опала. Костер горел теперь ровным желтым пламенем, а над ним зависло странное сооружение. На небольшой прозрачной площадке из паутины возлежал стройный мускулистый самец с головой, украшенной высоким башнеобразным убором. Нетрудно было догадаться, что это и есть вождь племени. Десятки нитей, словно спицы от оси, тянулись от его ложа к держащим их, порхающим в некотором отдалении, воинам.
В прерываемой лишь потрескиванием костра и журчанием ручья тишине вождь негромко произнес отрывистую фразу. Подданные нестройным хором ответили ему. Вождь вновь что-то коротко произнес, и с ветки одного из деревьев слетела пара бабочек — самец и самка.
Приблизившись к вождю, они зависли на расстоянии нескольких шагов от него. Вождь то ли проговорил, то ли пропел несколько фраз.
— Что он говорит? — шепотом спросила Ливьен.
— Рассказывает им, кто они, — шепнул Рамбай в ответ.
— Не поняла…
— Рассказывает им об их прошлой жизни, и теперь все сказанное станет их точным прошлым.
Ливьен не поняла все равно. Единственное разумное предположение: этот обряд — аналог уточнения анкетных данных перед регистрацией брака у горожан. Да, пожалуй, так.
Вождь закончил, самец-жених что-то ответил ему.
— Сказал, что все верно, — не дожидаясь вопроса, шепнул Рамбай.
Ливьен молча кивнула.
Вновь заговорил вождь.
— А теперь?
— Рассказывает им их будущую жизнь.
Предсказание? Или просто напутствие?
Вождь замолчал. Неожиданно самец и самка сложили крылья, быстро взялись за руки и рухнули вниз. У Ливьен перехватило дыхание. Но примерно в метре от вершины языков пламени бабочки отпустили друг друга и, взмыв вверх, полетели к своему дереву. Зрители загомонили, но тут же притихли: следующая пара уже порхала возле вождя.
Много раз повторялась одна и та же процедура. Вождь называл имя и к нему подлетал жених с одной или несколькими невестами. Брачующиеся выслушивали наставления и, совершив ритуальное падение к Костру, возвращались на свое место.
— Как он может упомнить их всех, да еще и подробности их жизни? — поразилась Ливьен.
— Не помнит, — пояснил Рамбай. — Советуется со жрецами, и они говорят ему все, что знают.
— Где они? — не поняла Ливьен.
— Они держат носилки. А слова передают по нитям.
Это было невероятно, но не верить Ливьен не имела никаких оснований. Возможно, дикари владеют каким-то особым языком, передающимся подрагиваниями нити?
Уже несколько десятков самцов представили вождю своих избранниц. И вот очередная пара падает вниз… Но что это?! Они не отпустили руки друг друга и упали прямо в огонь!
Толпа взревела. Ливьен в ужасе закрыла лицо руками.
— Вождь сказал, что не дает им права быть мужем и женой, — спокойно сказал Рамбай. — Самка была неправильная, и у нее могли быть неправильные личинки.
“Искусственный отбор — вот что это такое, — догадалась Ливьен, — уничтожение генетических отклонений”.
— И он приказал им умереть?
— Нет. Они могли бы отказаться друг от друга и разлететься в разные стороны. Но они не захотели этого.
— Почему?
— Одиночество для самки — позор.
Как это страшно и красиво.
— Быть одной — позор? — уточнила Ливьен.
— Да, если тебя уже пытались взять в жены.
Закусив губу, она покачала головой. Потом спросила:
— Но почему она не убила себя одна?
Рамбай посмотрел на нее, словно жалея. Как смотрят на тяжелобольных.
— Как он мог жить без нее, если он ее выбрал?
С момента гибели несчастных влюбленных еще несколько самцов получили разрешение на брак. Но Ливьен все никак не могла смириться с увиденным.
— И он что, не знал, что она “неправильная”?
— Знал. Но не всем неправильным отказывают в браке. Это определяют жрецы. Он надеялся.
Три бабочки — самец и две самки, — взявшись за руки, рухнули в Костер. Ливьен не стала уточнять причину этого поступка. Но Рамбай сам шепнул ей объяснение:
— Неправильный был самец. Он отпускал их, но они не захотели позора.
“Какая дикость, — подумала Ливьен, понимая теперь, почему урании называют себя “эйни-али” — “дети любви”. — Какая прекрасная дикость!”
Примерно через час вождь произнес:
— Рамбай.
Кивнув Ливьен, тот устремился к центру. Она с замиранием сердца последовала за ним. А если разрешения не будет? Неужели и она по своей воле сожжет себя?
Вождь говорил. Рамбай отвечал. Вождь говорил снова. До сих пор Ливьен видела только два исхода: разрешение на брак или самоубийство. Волнуясь, но рассуждая трезво, она пришла к выводу, что второй вариант маловероятен, ведь Рамбай уже был женат, значит, раньше ему уже давали это разрешение, и принадлежность к иному виду не является для жрецов патологией, которую следует уничтожать. Возможно, потому, что она не могла передаваться по наследству, ведь жены Рамбая не могли забеременеть от него…
И тут Ливьен испугалась. Теперь, когда Рамбай нашел невесту-маака, его “патология” МОЖЕТ передаваться…
Она потеряла способность мыслить и тупо разглядывала вождя. Он был даже моложе Рамбая. Чуть ниже среднего роста самца маака, но одновременно и мощнее, и утонченнее. Уже привычные теперь ее глазу коричневые пятна внизу крыльев не казались ей уродством, а тонкие стрелки по краям были похожи на диковинные украшения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11