Дело разгласилось. Не желая отдавать преступника на расправу Руфу, которого ненавидел, Турн отдал его поселянам в жертву на праздник Терры-Палес и те уложили Авла в Сатуру (жертвенную корзину) Этим эпизодом мы закончили наш предыдущий рассказ «При царе Сервии».

.
Авл был крепкий, сильный мужик, едва достигший пожилого возраста; его многие жалели в деревнях и кто-то во время праздника, когда жертвоприносители были не совсем трезвы, вложил с жертвой в корзину Сатура острый камень, об который обреченный богине Земле перетер веревку, связывавшую ему руки, распутал узы ног, и убежал, опущенный в болотную топь.
Полагали, что такую помощь мог оказать среди пирующих только этруск или грек, человек не почитающий римских богов.
Таких иностранцев всегда было немало при сельских гульбищах, но управляющий Турна, Грецин, имевший сильную склонность к винной кружке, проговорился своим приятелям, старшинам, что Авла спас никто иной как жених его дочери, Вераний-вейент, невольник-оруженосец царевича Люция Тарквиния.
Грецин-управляющий, как все рабы, боялся наступления старости, уже близкой к нему, потому что тогда господин отдаст и его в жертву какому-нибудь божеству из мелких покровителей сельского хозяйства. Хвастаясь своею ловкостью придворного слуги, Вераний обещал будущему тестю спасти его от гибели в Сатуре и в доказательство своего уменья, спас Авла.
Грецин был в восторге от ловкости Верания, но тот не брал за себя его дочери, поклявшись при всех деревенских старшинах отложить свадьбу до тех пор, пока не освободит из рабства своего отца, дряхлого свинопаса.
Турн смутно знал обо всем этом от своих сыновей и родственников, но не придавал ничему подобному ровно никакого значения, совершенно равнодушный к случившемуся казусу: это до него лично, как и все деревенское, не касалось.
Поселяне, напротив, были сильно огорчены бегством жертвы и с тех пор все свои неудачи, недороды, и градобития, приписывали именно этому событию, вызвавшему гнев Терры на то, что ей принесли в жертву вора и убийцу.
По их просьбам Турн стал отдавать им только заведомо хороших, невинных людей, каких они сами себе намечали заранее, а сельские жрецы с тех пор, кроме разузнавания о беспорочности жертвы, стали еще принимать строгие меры к устранению возможности бегства обреченных, – наносить им раны и наглухо зашивать этих несчастных в полотно.
В главной сущности своего характера добродушный Турн Гердоний все-таки был сыном своей эпохи, – временами суровый и строгий, он не мог назваться кротким, слабым, как Арунс.
Мужественный и энергичный, Турн даже не понимал идей смягчения нравов, как этого не понимал и Брут, тоже в глубине души добрый.

ГЛАВА Х
Сивилла и Турн

Считаемый отцом Верания свинопас Балвентий был дряхлый старик из пленных вейентов, слабого здоровья, подслепый и глуховатый, с разбитою грудью, когда-то израненный на войне, откуда его взяли в рабство, апатичный флегматик, над которым молодежь забавлялась, выкидывая всевозможные штуки, что и было главною причиной столь долгой отсрочки его гибели: сын и дочь Грецина умоляли пощадить еще год «Поросячий ум», говоря, что без Балвентия они с тоски пропадут, и не хотели верить обещаниям Верания спасти его, как Авла.
– Теперь уже этого нельзя, – говорили они, – деревенские всего его изрежут и зашьют.
Балвентий, при всей своей глупости, аккуратно исполнял возложенные на него обязанности присмотра за свиньями, копчения окороков и набивания колбас, ничем не вызывая господского гнева, но Турн, вопреки всем просьбам управляющего и доводам в пользу старика, все-таки назначил его жертвой этого года без всякого предвзятого умысла, просто по той причине, что надо кого-нибудь отдать народу, а этот свинопас казался хуже других по его хилости.
– В прошлом году ты и так отдал пастуха, который был гораздо крепче, – возразил он сурово Грецину, не допуская дальнейших просьб.
В те времена римляне не освобождали рабов. До самых Пунических войн даже идея возможности этого была не знакома им. Со старыми, увечными людьми или негодными к труду по неловкости, глупости, лености, а также имевшими склонность к какому-либо пороку вроде пьянства, воровства, драчливости, они поступали, как с ненужным домашним скотом – убивали их.
Это было в порядке вещей и никем не осуждалось.
Вспомнив о назначении Балвентия жертвой, Турн решил съездить к царю в Рим под вечер, и торопливо пошел к священной роще, направляясь в ту ее часть, где находился источник Терры, взять священной воды (aqua lustralis), чтобы полить ею выбранного старика, произнося над ним свой обет, при передаче его поселянам.
Немного не доходя этого места, помещик на минуту остановился озадаченный; ему показалось нечто странное, будто под развесистым старым деревом около источника стоит дочь его управляющего Грецина Амальтея, обнявшись с младшим внуком фламина Руфа, Виргинием, а поодаль, как бы спрятавшись за другое дерево, стоит и хохочет без звука другой внук фламина, Вулкаций, с какою-то растрепанною женщиной, виденною Турном где-то в здешних местах, памятною ему по наглости выражения физиономии.
Но Турн, так как ему уже перешло за 40 лет, не вполне доверял своим глазам, считая все это за простую шутку воображения, настроенного и на семью родового врага, и на семью управляющего; ему некогда было вглядываться в происходящее, потому что Амальтея, Виргиний и Вулкаций через момент исчезли из вида, как бы опасаясь быть застигнутыми врасплох, но не помещиком, которого они не видали, а нагрянувшею туда небольшою толпою поселян, чествователей богини, шумно толковавших и здесь про набег этрусков.
Оставшаяся растрепанная женщина выскочила из-за дерева с целым ворохом писанных свитков в руках и, обращаясь к Турну, заговорила:
– Царь, купи мои предсказания о судьбах Рима!.. Купи песни Сивиллы!.. Я ученица волшебницы Кумского Грота; Аполлон послал меня к тебе. Все исполнится, царь, что ты задумал теперь и зачем пришел сюда; все исполнится на тебе, если ты купишь мои песни, в благоприятном смысле, а если не купишь – в дурном.
Несмотря на всю свою озабоченность набегом этрусков и бедою Брута, Турн заинтересовался этой молодою девушкой, которую видал в здешних местах, но не знал, что она Диркея, дочь старухи, когда-то бывшей нянькою внучат Руфа, живущей на покое в его усадьбе. Он не знал, что эта хитрая невольница помогает своему господину плесть козни против Турна, вместе с Вулкацием, не знал, что их интриги близки к роковому концу.
Он расхохотался, отвечая:
– Дура!.. Я не царь и надо мною не может исполниться, ни в хорошем, ни в дурном смысле то, что я задумал и зачем пришел сюда: я пришел добыть кувшин священной воды, чтобы обречь в жертву невольника; провались ты в болото с твоими предсказаньями!..
И пред толпой началось настоящее представление, так как Диркея была искусною актрисой.
С этою Сивиллой как будто от грубого окрика, сделался припадок эпилептической истерики, похожей на бешенство; с пеной у рта, с выкатившимися глазами, она замахала руками, заметалась, разбросав все свои хартии, как бы бессознательно повторяя слова Турна:
– Не царь!.. Не царь!.. Провались!.. Провались в болото!..
Можно было думать, что колдунье стыдно зрителей, при которых она так явно срезалась, ошиблась, приняв помещика за царя по его роскошному костюму.
В глядевшей публике некоторые засмеялись над ее неудачей, но другие понурились со вздохом.
Диркею в округе давно считали за колдунью и верили ее словам, будто Кумская волшебница передала ей часть своей силы, но Турн этого ничего не знал, потому что не интересовался ходом жизни поселян и слуг, жителей округа, где была его усадьба.
– Ах, не к добру все это!.. – Раздался грустный возглас поблизости.
Турн, взглянув, узнал своего управляющего Грецина, подозвал его к себе, и заговорил про Балвентия, повторяя свой приказ вызвать его из свинарни в господский дом для объявления ему решенной участи.
Грецин не посмел надоедать господину новыми просьбами об отсрочке этого еще на год под тем предлогом, будто столь искусного колбасника трудно найти.
Купив глиняный пузырек воды священного ключа, Турн отдал его Грецину, и они отправились каждый в свою сторону.
Но Турн не успел выйти из рощи, как до него ясно донеслось громкое пение сильного, молодого голоса Сивиллы.
Оправившись от искусственной истерики, Диркея вознамерилась вернуть померкший блеск своего престижа у публики, и запела бессмыслицу; это по непонятности, всегда оказывалось самым могущественным средством овладеть умами невежественных, суеверных людей, какими в те времена были даже и образованные. Это подействовало и на Турна.

Прощанье Сивиллы
Царь гневно отверг,
И блеск его силы
В болоте померк...
Невинную жертву
На муки снесут;
От злобного Рока
Друзья не спасут.

Турн при этих звуках уныло поник головою в раздумье; несущаяся из рощи песнь пронзала ему сердце своим скорбным тоном, точно волшебница подчиняла его волю своей магнетическим внушением силы духа, стараясь что-то напомнить ему забытое, вышедшее из головы давным-давно, как не имеющее значения в практике жизни, не нужное, но тем не менее, существующее на свете, находящееся близко, близко... тут... с ним... в нем самом...
– Я царь!.. – Воскликнул Турн в охватившем его ужасе.
Его предки переселились в Ариций из земли рутулов; он считал себя прямым потомком царей этого племени, потомком знаменитого Турна, который во времена старины незапамятной намеревался жениться вторым браком на Лавинии, дочери царя Латина, но убит Энеем в поединке.
Это был миф, в который однако Турн верил непоколебимо, как и все в Риме, где в те времена еще вовсе не было религиозных скептиков, какими уже начинала изобиловать Греция.
Турн торопливо вернулся в священную рощу, призывая волшебницу.
– Сивилла!.. Сивилла!.. Я куплю твои песни.
Но колдунья презрительно отскочила, забормотавши нараспев римские пословицы:

Дальше от Зевса, –
Дальше от молний!..
Бойся царей!..
В высь заберешься, –
В бездну сорвешься
Глубже морей!..

– Диркея! – окликнул ее Грецин. – Разве не слышишь?.. Эй!.. Диркея!.. Господин согласен купить твою тарабарщину... стой, вернись, Диркея!..
Но она убежала без оглядки, покинув Турна с разбитым сердцем; оно горько у него ныло, пронзенное еще больнее этим завываньем прорицательницы.
– Ты ее знаешь, – обратился он к управляющему, – кто она?
– У фламина, если изволишь помнить, господин, был прежде управляющий на вилле Антилл; так это его дочь, – ответил Грецин с поклоном. – Мать ее служила нянькой.
– Оттого-то она и знает тайну семьи моей... гм...
– Когда ее отец сорвался с дерева, расшибся и умер в жестоких страданьях, с нею что-то поделалось странное. Сначала сельчане думали, что эта девка с перепуга умом повредилась, но потом заходила молва другая: повредилась – то она, повредилась... это само собой... но тут так вышло, что Сивилла Кумская шла нашими местами, не то к царю, не то в Этрурию к лукумону, или оттуда домой, не ясно мне это помнится, куда она шла, но попала на похороны Антилла, увидела эту девку, облюбовала, приголубила, отгадала ее тайну с первого взгляда: болтовня об ней давно ходила, будто у нее любовь с Вулкацием младшим, а Сивилла-то и открыла и ей и всем, что ходит к ней не Вулкаций, а сам Аполлон, под его видом... боги, вишь, всегда так... не в своем виде...
– Вулкаций ли, Аполлон ли, – молвил Турн в горьком раздумье, – и то и другое одинаково не хорошо для меня... жаль, что негодяй Авл убил сторожа, а не... ее... не эту каркающую ворону!..

ГЛАВА XI
Свободный раб

Турн ушел. К Грецину подскочила его дочь.
– Ну, что – заговорила она, вся точно кипящая от тревоги. – Просил ты?
– Не посмел... сердит он был, точно бешеный кот; охота, должно быть, плоха нынче, только две тетерки болтались у него за плечами, а крупного ровно ничего, ни одной штуки дичины... Он сразу начал про «Поросячий ум»... так, мол, и так... к полудню, чтобы готов был «пред его светлые очи».
– А ты?
– Хотел просить, да тут ввязалась эта Диркея... Эх, чтобы ее собаки разорвали! Рассердила его еще пуще... Он пошел было домой, да потом, ты видела, воротился... Я не посмел просить. Как хочешь, своя кожа всего дороже.
– И бедного деда уложить в Сатуру!..
– Я ему самого жирного поросенка в изголовье подложу вместо подушки. Вераний божится, что он его спасет.
– Вераний... Ах, отец! Мнится мне про него что-то гадкое... Не верится, что «Поросячий ум» его отец.
– А в таком случае, к чему же он около него ластится? Вераний богатый раб, любимый царевичем; у него и золото водится, и эмалевые пуговицы; кольцо с жемчугом навязывал мне в подарок, да я не взял, боюсь, увидят из деревенских, толки пойдут; господин подумает, я это украл. Балвентий-свинопас и глуп, как поросенок; его справедливо прозвали «Поросячий ум». Если он не отец Верания, то к чему же царский оруженосец говорит это? Какая ему выгода быть сыном свинопаса, глупого, дряхлого?
– Не знаю, отец, не знаю... А не нравится мне все это... Ультим не верит, что Вераний спасет старика, и горько, горько расплачется, если деревенские возьмут его...
– Твой этот брат тоже умом недалек, смахивает на поросенка; я ему в утешенье позволю взять целую связку колбас: пусть разложит их звездою, лучами, на груди жертвы.
– А я хоть кисть винограда в общую гирлянду вплету с девушками.
– Ты станешь в этом году зашивать жертву, а Ювент назначен закрыть лицо обреченного платком, который вышит его сестрою.
Амальтея грустно вздохнула и хотела что-то возразить или добавить к услышанным сообщениям, но отец перебил ее, говоря как – то смущенно, с запинкой.
– Амальтея!.. Вот уже больше трех лет Вераний твоим женихом числится, а дело на лад не идет... Отчего это?
– Разве ты забыл, отец?.. Ты сам с ним поссорился.
– Поссорился-то поссорился... но... но и помирился.
– Вераний стал являться в нетрезвом виде, грубил тебе; я при нем стала просить, чтобы ты не отдавал меня за пьяницу, а он, точно в насмешку, ни с того, ни с сего, объявил, будто узнал своего отца в Балвентии и не женится, пока не освободит его от рабства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13