Тогда в Сибири жили куда как лучше, чем в Китае.

Не здесь ли пробегали горбачи Отмотавшие свой срок каторжники.

, кайлившие на рудниках злато и серебро? Заработанные деньги они прятали в одежду, а утаенные самородки вживляли в тело – в бедра, в ягодицы, в икры ног… Раньше в деревнях тут, в хозяйственной пристройке, устраивали оконце с широким подоконником, куда на ночь ставили крынку с молоком, клали хлеб с салом, а то и дорогой сахар с солью. Для беглых. И не здесь ли укрывались староверы-раскольники? В глубине таежного моря, где мошка покрывает шевелящимся ковром все живое, они выращивали гречку, картофель, капусту, растили детей, верили истово в своего Бога. Где они сейчас? Куда завела их вера? Неизвестно, куда нелегкая занесла староверов, а вот двужильный, ревущий механический «кот» вскоре выбрался на проселок. Здесь уже чувствовалась цивилизация – петляла колея, попадались окурки, гнусно желтели проталины мочи. Километра через три Бродов обогнал УАЗ, с ревом разминулся с каким-то несчастным типом на «Буране», сбросил газ, вошел в вираж и невольно заулыбался – ну, здрасьте вам, считай, приехали. Дорога, повернув, вынырнула из леса, и перед Бродовым открылись знакомые ландшафты – высокий берег речки, столетняя сосна, заснеженный пригорок с россыпью домов. Блестел на солнце крест на куполе церквухи, столбами вились в небо печные дымы. Это была его родина, пенаты – поселок Бирюлинский. Хоть и небольшой, в глуши, зато с историей. Когда-то в старину здесь стоял острог, похаживали в годы смуты белые и красные, а сейчас жил люд степенный, работящий, не разучившийся трудиться и в эпоху социализма. Соль земли русской – сибиряки.
«Как там в песне-то поется? „Еду я на родину“». Бродов резво пересек мосток, молнией взметнулся на пригорок и, проехав старые торговые ряды, в снежном вихре повернул направо – вперед, вперед, мимо бани, библиотеки, милиции, продмага. И вот он, отцовский дом. Добротный, двухэтажный, за высокой оградой. Бревенчатые хоромы с отоплением и канализацией, построенные с любовью, смекалкой и надолго. Да, непрост был бродовский родитель, ох как непрост, и в победу коммунизма не верил. А потому, отслужив срочную, на стройки пятилетки не пошел, ударил по технической части. По части сгинувших автомашин, кранов и бульдозеров – их при прокладке газо– и нефтепроводов тонуло по Сибири множество. Социализм, оно, конечно, учет и контроль, однако строительные организации лезть в болота не желали и утраченную технику списывали. А Глеб Бродов грязи не чурался и добро народное из трясины доставал – вымораживал его с верными товарищами, как в Якутии в старину извлекали туши мамонтов. Затем техника ремонтировалась, приводилась в божеский вид и по подложным документам использовалась по назначению. Строила дороги, возводила дома, рыла траншеи. Только вот работала не на закрома родины, а на конкретных, знающих свое дело людей. Отсюда и достаток, и деревянные дворцы, и отапливаемые круглогодично теплицы. Не сто пятьдесят рублей зарплаты в месяц в два захода.
«Так, говоришь, начало всех начал? – Бродов тронул могучую калитку на пружине, не спеша вошел, отодвинул засов, приоткрыл ворота. – М-да, надежный причал». Сел на своего механического зверя, зарулил во двор и увидел зверя настоящего, живого, во плоти и шерсти. Котяру Тимофея. Огромного, башкастого, настоящего сибиряка. Тот еще был мелкий хищник, древнее животное – ужасный ловелас, невиданный бретер и жуткий хулиган. Видели не раз, как он ухлестывал за соболюшками, псы во всей округе не связывались с ним, а однажды он по-крупному поссорился с лисой, с весьма печальными для той лисы последствиями. Сейчас же хищник пребывал в засаде – судорожно бил хвостом, алчуще скалил пасть и не сводил глазищ с вороны, разгуливающей у сарая. Гневно он посмотрел на Бродова, испортившего ему всю малину, матерно мяукнул, зашипел и живым болидом, рыжим и хвостатым, полетел куда-то в сугробы за хозблок. Ездят тут всякие на механических уродах, рычат непотребно, распугивают дичь. И где теперь, спрашивается, добычу взять? Мыши все в округе пойманы, крысы передушены, змеи на зимовке, кроты ушли в подполье. Поневоле полезешь чей-нибудь курятник. В общем, чудо как хорош был хищник Тимофей, не рыжий сибирский кот, а настоящий орел. А вот собачьей будки во дворе что-то не было видно – и не бином Ньютона, и не квадратура круга, любому местному понятно, почему это так В сибирских селах собаки нет в тех дворах, где хозяин сидел.

.
А между тем послышалось движенье, мощно отворилась дверь, и на крыльцо ступил хозяин дома Глеб Иванович Бродов. Такой же, как и сын, огромный, рослый, только вот не бритый гладко, по-городскому, а с окладистой бородой.
– Ну, Данила, здорово, – спустился он с крыльца к Бродову-младшему, мощно поручкался с ним, с чувством обнял. – Давненько не виделись.
– Здравствуй, батя. – Данила закряхтел, радостно оскалился. – Ну уж давно. С прошлого семинара. Недели две будет.
Ладно, разговоры разговаривать на морозе не стали, пошли в дом. В светлую, обставленную добротной мебелью просторную комнату с высоким потолком, большими окнами, внушительной, в зеленых изразцах печью. Пахло чистотой, хлебом, глаженым бельем. Родительским домом.
– Здравствуй, мама, – расцеловался с матерью Данила, вытащил пуховый, наверное, уже сотый по счету платок. – Вот, для тепла. А где наша геройская баба Аля?
На полном серьезе сказал, без тени улыбки. Его бабушка по отцу, Алена Дормидонтовна, за свою долгую жизнь повидала всякого. Дочь двоеданца Старообрядец, плативший за веру две дани.

-мельника, раскулаченного товарищами, она добровольцем в Отечественную отправилась на фронт, воевала, была ранена, выжила в концлагере и вернулась домой беременная и наполовину седая. Однако не пропала. Вскоре вышла замуж за крепкого сибиряка, вырастила и воспитала четырех сыновей и сейчас, похоронив супруга, жила у старшего – в полнейшем уважении, довольствии и радости. Хоть и на девятый десяток пошла, а умирать не собиралась. Зубы все свои, осанка статная, взгляд живой, оценивающий, с незлобивым юмором. Так смотрят бывалые, много чего видевшие люди. В общем, та еще бабушка, божий одуванчик, хранительница и разжигательница бродовского очага. А вот и она…
– Значит, приехал, – отворачиваясь от жара, внесла баба Аля домашний хлеб, привычно положила на стол и посмотрела на Данилу так, будто тысячу лет его не видела. – Внучок…
– Здравствуй, ба. – Бродов с осторожностью обнял ее, вытащил оренбургский платок, который через кольцо продеть можно. – Носи на здоровье.
Платок был серый, один в один как у матери и, наверное, тоже сотый по счету. А что привезешь еще-то? Вроде все есть.
– Спасибо, внучек, – кивнула бабушка и тонко улыбнулась со скрытой иронией: – Ты все в своем репертуаре. Ну что, ребята, хлеба поспели, можно начинать.
Дважды уговаривать никого было не надо, сели за стол. На нем – всего горой, и свежее, с пылу с жару, и томленое, бочковое, из-под гнета. Шпигованная поросятина и малосольный ленок, тушеная медвежатина и лососевая печень, вареная икра и жареные пельмени. А котлеты из сырка – рыбы, чье мясо слаще куриного, картошечка, грибки, светящиеся изнутри вилки капусты. И конечно же, омуль, омуль, омуль, гастрономическая гордость байкальской земли. Только вот что-то мало стало его в озере, в знак искреннего уважения называемого исстари морем.
– М-м, холодненькая. – Бродов-старший открыл бутылку, привезенную Бродовым-младшим, не торопясь налил, дернул взволнованно кадыком. – Ну, за нас, за семью, за фамилию. Бывайте, други, живы и здоровы.
Чокнулись, выпили, взялись за еду. Не торопясь, со вкусом и молча. Какие могут быть разговоры, пока не утолен первый голод? Не скоро налили по второй, потом выпили в охотку под лососевую тешу, и слово за слово, не спеша, потекла застольная беседа. О том, о сем, об этом. Только боже упаси не о политике, не о Думе, не о выборах, не о темпах роста нашей жизни и не о харях, что каждый день показывают по телевизору. Зачем портить аппетит?
– Ну-ка, сын, давай-ка моего, – сказал после жареных пельменей Бродов-старший и ловко потянул к себе объемистый графинчик. – А то все пьем, пьем, а толку…
В графине том, Данила знал, был брусничный, двойного гона, первачок. Адская штука, хоть и прозрачен, как слеза. Ни малейшего сивушного духа, лишь слегка отдает лесом и травами, а спичку поднесешь – чистая аква вита, горит ярким синим пламенем. А еще развязывает языки, кружит головы и валит с ног самых крепких мужиков. Та еще огненная водица, с ней ухо нужно держать востро.
– Ну, благословясь, будем. – Бродов-старший поднял стакашек, на мгновение замер, посмотрел на Данилу: – За тебя, сынок. Расти большой.
Данила ему нравился. И даже не потому, что сын, наследник, кровинка, а потому что мужик в него, Бродова-старшего, пошел. Вырвался из океана-тайги к настоящим морям, выучился, заматерел, офицером стал. Старшим, морским, вперед положенного срока. И потом, когда приперло, жопу никому лизать не стал, плюнул и на карьеру, и на чины, в одной шинелишке вернулся домой. И ведь не пропал, не сгинул, показал себя, в люди выбился. Да еще как выбился. Ладный мужик, бродовской породы. Такой и на зоне будет человек. Хотя упаси его, господи, от напасти такой, сохрани и пронеси. Самого-то Глеба Ивановича бог не уберег, положил ему однажды путь извилистый, тернистый – за колючий орнамент. Только там старший Бродов не потерялся, выжил, остался человеком. Хотя и понял со всей отчетливостью, что не в больших деньгах счастье. Освободился по УДО Условно-досрочное освобождение.

, вернулся домой и с тех пор ни-ни, на золотые горы не зарился. Занялся хозяйством, слился с землей, летом, ближе к осени, подавался в тайгу – за панцуем, за корнем жизни женьшенем, говорят, рожденным от удара молнии Существует древняя легенда о том, что женьшень растет у родников, возникших в результате удара молнии.

. И ведь везло же ему чертовски, ни разу не возвращался без добычи. Причем не без какого-нибудь там панцуя-танзаны – в руки ему шли сипие и упие, а однажды он нашел шестилистный липие Традицирнно различают несколько сортов женьшеня. Самый дешевый, «почанцза», имеет один лист, «альт-аза» – два, двадцатилетний корень имеет три листа и называется «панцуй-танзана», четырехлистный – «сипие». У шестидесятилетнего, или «панцуй-упие», – пять листов, столетний шестилистный женьшень называется «панцуй-липие», его находка вызывает настоящую сенсацию.

. Вот было шуму-то, гаму. И денег…
Графинчик между тем потихонечку пустел, брусничная аква вита летела птицей под оленину, неспешно текла, согревала душу, по-родственному сердечная негромкая беседа. Потом все захотели песен и затянули ладно, хором, с подголосками: «Ох ты горе мое горе, злая мачеха Сибирь». Хорошо пели у Бродовых, слаженно, с чувством, с душой. Правда, не долго – едва дошли до баллады о бродяге, который Байкал переехал, как в окошко постучали. Это по-соседски зашел на огонек знакомец Бродова-старшего, бурят Хагдаев. Собственно, не просто знакомый – любезный друг, испытанный подельник, правая рука. Свой человек в доску.
– Здравствуйте, однако, – ухмыльнулся он, показал прокуренные зубы и, будучи немедленно определен за стол, шмыгнул носом дружески и добро. – Ну что, Данилка, как дела? Как, командир, однако, живешь-можешь?
Вот так, хоть и ростом под потолок, и плечищи не про всякую дверь, а все одно – Данилка. Даром что столько лет прошло, все одно остался Бродов-младший для Хагдаева мальчишкой. Шустрым пареньком, трепетно внимающим занимательнейшим байкам – о Золотой Бабе, о Чертовой скале, о легендарной бурятской шаманке Одэгон, очень-очень сильной шаманке, однако. Да, что-что, а рассказывать Хагдаев умел, да и темы разговоров знал не понаслышке. Потому как сам происходил с байкальского острова Ольхон, энергетического центра всей великой Сибири, из тамошних шаманов, и та самая ведунья Одэгон приходилась ему дальней Родней. Все предки у Хагдаева скакали на бубне, который по шаманским понятиям является конем, а колотушка – кнутом, по всем трем мирам, Нижнему, Среднему и Верхнему. Они почитали верховного бога Бурхана и врачевали людей, так что хочешь не хочешь, а получил он в наследство неподъемное бремя сокровеннейших знаний. Однако же держался скромно, в бубен хэсэ не бил, использовал свои волшебные способности для нужд сугубо земных – отыскивал в трясине для Бродова-старшего все эти «Камацу», «Като» и «Катерпиллеры». Ну а еще попутно общался с Бродовым-младшим – своих-то детей у Хагдаева не было. Кого только ни просил – и хозяев скалы Саган-Заба Бурал саган нойона с Буралше саган хатан, и духов горы Сахюртэ Сарма саган нойона с Сахюртэ саган хатан, и рядовых богов бумал-бурханов, и самого Бурхана – без толку. Как видно, без дьявола Шитхыра и его треклятых злых духов бохолдоев дело здесь не обошлось.
– Как можем, дядя Степан, так и живем, – отозвался Данила, уважительно кивнул и вилкой загарпунил маринованный грибок. – Стоим на страже результатов приватизации.
Приватизацию, честно говоря, он не одобрял. Ну да, раскромсали, раздербанили, растащили по углам подгоревший пирог социализма. Замешанный на поте, на крови, на слезах миллионов людей. Вот тебе и вся перестройка. А еще говорят, на чужой каравай рот не разевай, – фигня, врет пословица. Жрут в три горла. И ведь никто не подавится.
– Да, приватизация, однако, – согласился Хагдаев, с горечью вздохнул и начал издалека, вроде несколько не в тему: – Вот в Монголии в позапрошлом веке не было воровства. А все потому, что в ущельях Алтая на особых местах стояли большие чугунные козлы. Полые, однако, внутри. По сути это были печи. Так вот, пойманного вора связывали, сажали на такого козла и растапливали смолистые дрова. Потом уходили. Человек, однако, кричал, ощущал запах жареного мяса, звал на помощь. На зов прибегали волки, облизывались, ждали, пока остынет пища… Так вот, к чему это я, Данилка, говорю.
1 2 3 4 5 6 7