Когда мы узнаем, что оно пришло по назначению, мы реализуем заключенный нами пакт. Пакт со смертью — каждый своей собственной рукой.
Внемли моей мольбе. Помоги нам обрести успокоение. Следует искупить вину.
Вот наш завет, сын. Мой единственный сын, которого я не знаю, но которому я поверил свою печаль. Живи с ней, чти ее, ибо я прошу тебя совершить благородное деяние.
Твой отец
Генрих Клаузен".
* * *
Холкрофт положил письмо на стол текстом вниз и посмотрел сквозь иллюминатор на голубое небо над облаками. Вдали виднелся дымовой шлейф другого самолета. Ноэль пробежал взглядом вдоль белой полоски, пока не наткнулся на серебряную точку на краю неба.
Он стал думать о письме. В который уже раз. Письмо слишком сентиментально! Эти исполненные мелодраматизма фразы были явно из другой эпохи. Что, впрочем, не ослабляло силу воздействия письма, напротив, добавляло убедительности тому, что было в нем сказано. Искренность Клаузена нельзя было подвергнуть сомнению, этот крик вырвался из души.
О чем, к сожалению, в письме упоминалось лишь мимоходом, так это о самом гениальном плане. Гениальном по своей простоте, необычном в смысле использования фактора времени и финансовых законов, с помощью которых этот план одновременно проводился в жизнь и надежно защищался. Ибо те трое поняли, что значительная сумма, которую они утаили, была так велика, что ее невозможно было спрятать на дне озера или в банковском сейфе. Сотни миллионов долларов должны были вращаться в международной финансовой сфере, и их сохранность ни в коем случае не должна была зависеть от нестойких валют или жуликоватых брокеров, которые могли бы втихаря конвертировать и распродавать эти сомнительные вклады.
Большие деньги надо было положить на депозит и ответственность за их неприкосновенность возложить на одно из наиболее почтенных в мире учреждений — «Ла Гран банк де Женев». Подобное учреждение просто не могло бы допустить никаких злоупотреблений, если бы встал вопрос о снятии вклада: это была финансовая скала. Все условия договора, заключенного с вкладчиками, должны были строго соблюдаться. Все было абсолютно легально с точки зрения швейцарских законов. Сделка была тайная — как это обычно и бывает в подобных делах, — но неукоснительно связанная уважением к существующему законодательству и в этом смысле полностью созвучная времени. Букву контракта невозможно было нарушить; цели же контракта излагались в сопутствующем письме.
Даже допустить возможность обмана или нарушения условий договора было немыслимо. Тридцать лет... пятьдесят лет... для финансового календаря это весьма незначительный срок.
Ноэль потянулся к атташе-кейсу и раскрыл его. Он сунул письмо в кармашек и достал документ, составленный советом директоров «Ла Гран банк де Женев». Документ был заключен в кожаную папку, точно завещание, — чем он до некоторой степени и являлся. Холкрофт откинулся на спинку кресла и отогнул металлический зажим, после чего папка раскрылась, и его взору предстала первая страница документа.
Мой завет, мысленно повторил Холкрофт.
Он побежал глазами по строчкам, уже ставшим ему знакомыми, перелистывая странички и останавливаясь на наиболее важных пунктах.
Друзей Клаузена и его сообщников по этой суперкраже звали Эрих Кесслер и Вильгельм фон Тибольт. Эти имена имели значение не столько для того, чтобы установить личность обоих, сколько для поиска их оставшихся в живых старших детей. Это было первое условие договора. Хотя официальным распорядителем вклада являлся некий Ноэль С. Холкрофт, американский гражданин, депозит мог быть выдан лишь по предъявлении подписей старших детей всех тех вкладчиков и лишь в случае, если директора женевского банка удостоверялись в том, что каждый ребенок соглашался с условиями и целями, поставленными вкладчиками относительно расходования этих средств.
Если же отпрыски вкладчиков чем-то не устраивали директоров «Ла Гран банк де Женев» или если их сочли бы некомпетентными для выполнения условий контракта, следовало обратиться к их младшим братьям или сестрам с целью установления их соответствия этим условиям. Если же все дети будут сочтены не соответствующими возложенной на них миссии, многомиллионный депозит должен будет дождаться детей в следующем поколении, когда вскроются новые конверты с последующими инструкциями, и сделают это еще не родившиеся на свет чиновники женевского банка. Словом, выход из возможного затруднения был обескураживающим: в следующем поколении!
«Законный сын Генриха Клаузена в настоящее время носит имя Ноэль Холкрофт, живет с матерью и приемным отцом в Америке. В определенный день, назначенный директорами „Ла Гран банк де Женев“», — не менее чем через тридцать лет и не позже чем через тридцать пять лет с настоящего момента, следует вступить в контакт с вышеозначенным законным сыном Генриха Клаузена и ознакомить его с его обязанностями. Ему следует разыскать своих сонаследников и разморозить вклад в соответствии с условиями, изложенными далее. Он станет распорядителем этого вклада, который следует распределить между всеми жертвами холокоста, членами их семей и оставшимися в живых родственниками".
Трое немцев изложили причины, по которым они избрали сына Клаузена главным распорядителем депозита. Ребенок попал в семью достойную и богатую — в американскую семью, помимо всего прочего. Все детали первого брака его матери и ее бегства из Германии держались втайне ее преданным супругом Ричардом Холкрофтом. И чтобы обеспечить эту тайну, 17 февраля 1942 года в Лондоне было составлено свидетельство о смерти младенца мужского пола по фамилии Клаузен, а в Нью-Йорке было соответственно выдано свидетельство о рождении ребенка мужского пола по фамилии Холкрофт. Последующие годы должны были и вовсе предать все эти события смутного прошлого полному забвению. Младенец Клаузен должен был превратиться в мужчину Холкрофта, который не будет связан никакими узами со своим прошлым. И все же это прошлое невозможно было перечеркнуть, и поэтому он был идеальным кандидатом на уготованную ему роль, удовлетворяющим требованиям и целям составленного контракта.
В Цюрихе создавалось международное агентство по контролю за распределением вклада, в то же время источник этих средств должен был содержаться в секрете. И если бы потребовался некто, кто мог бы выступить в качестве доверенного лица, им должен был стать американский гражданин Холкрофт, имена же прочих не следовало упоминать. Никогда. Они же были детьми нацистов, и их разоблачение немедленно возбудило бы подозрения, возникла бы необходимость проверить источник этого депозита, который неминуемо бы вскрылся. И если бы этот депозит подвергся проверке и его источники стали бы известны хоть в наималейшей степени, тут же всплыли бы уже давно позабытые конфискации и экспроприации. И международные суды потонули бы в исках претендентов...
Но в случае, если доверенное лицо не имеет никакого отношения к нацистскому прошлому, не будет и повода для тревоги, для подозрений, для проверки. Не будет и требований о возмещении ущерба по тем давним экспроприациям и конфискациям. Холкрофт будет действовать заодно с двумя другими, и каждый будет обладать правом голоса, но лишь он один может действовать в открытую. Дети Эриха Кесслера и Вильгельма фон Тибольта должны оставаться в тени.
Ноэль опять подумал, кто же такие эти дети Кесслера и фон Тибольта. Скоро он узнает.
Последнее условие контракта было не менее поразительным, чем все предшествующие. Деньги следовало распределить соответствующим образом в течение шести месяцев после размораживания счета. Данное условия обязывало всех троих отпрысков полностью посвятить себя возложенной на них миссии. Именно этого и требовали вкладчики: абсолютной преданности делу. Отныне все трое перестают принадлежать себе, в их судьбе должны произойти глубокие перемены: они должны пожертвовать частью своей жизни. Но беззаветная преданность делу требует вознаграждения, поэтому в конце шестимесячного срока в случае успешного завершения операции по распределению этих средств среди жертв холокоста цюрихское агентство прекратит свое существование, а каждый из троих потомков получит по два миллиона долларов.
Два миллиона долларов. За шесть месяцев.
Два миллиона!
Ноэль стал размышлять, что все это значит для него в личном и профессиональном плане. Это свобода. Манфреди сказал, что он талантлив. Да, он был талантлив, но его талант крайне редко проявлялся в творениях. Ему приходилось заключать контракты, которые он предпочел бы отвергнуть; составляя проекты, он вынужден был идти на уступки там, где архитектурная интуиция подсказывала ему не уступать; приходилось отказываться от интенсивной работы, ибо финансовые затруднения вынуждали его тратить время на выполнение куда менее предпочтительных заказов. Он постепенно становился циничным.
Ничто в этом мире не вечно, но когда приходится постоянно делать скидку на фактор физического износа, то и сам неминуемо подвергаешься моральной амортизации. Никто не знал этого лучше Холкрофта, архитектора, некогда обладавшего обостренным чувством совести. Возможно, он вновь обретет это утраченное чувство. Когда получит свободу. С двумя миллионами долларов.
Холкрофта удивили собственные мысли. Он уже принял решение. Он был готов поступить так, как не собирался поступать до тех пор, пока не обдумает это предложение. Во всех мельчайших деталях. И теперь он собирался выкупить свою столь неуместную в современном мире совесть за деньги, которые, как он уверял себя, способен был отвергнуть.
Так что же они собой представляют, эти дети Эриха Кесслера и Вильгельма фон Тибольта? Женщина и мужчина-ученый. Но помимо разницы в поле и в профессии они были причастны к той жизни, о которой он почти ничего не знал. Они были там. Они все видели. Они были достаточно взрослыми детьми тогда — и не могли забыть... Они жили в страшном демоническом мире, имя которому было Третий рейх. Ему, американцу, будет о чем их порасспросить.
Порасспросить? О чем?
Но он уже все решил. Он сказал Манфреди, что ему потребуется какое-то время, по крайней мере, несколько дней, прежде чем он сможет принять решение.
— Неужели у вас в самом деле есть выбор? — спросил его швейцарский банкир.
— Разумеется, есть, — ответил Ноэль. — Я не продаюсь ни при каких обстоятельствах. И меня не страшат угрозы, посланные мне тридцать лет назад бандой маньяков.
— И правильно. Обсудите все с матерью.
— Как? — изумился Холкрофт. — Мне казалось, вы сказали, что...
— Что все должно оставаться в тайне? Да, но для вашей матери сделано единственное исключение.
— Почему же? Мне кажется, она уж должна быть последней, кому...
— Она — первая! И единственная. Она оценит это доверие.
Манфреди прав. Если Холкрофт согласится, то ему волей-неволей придется приостановить дела своей компании и начать кругосветное путешествие в поисках детей Кесслера и фон Тибольта. Это возбудит любопытство матери, а она не из тех женщин, что оставляют свое любопытство неудовлетворенным. Она начнет докапываться, и, если ей случайно станет известно о миллионах, спрятанных в Женеве, и о роли Генриха Клаузена в этой гигантской краже, мать может взорваться. Ведь в ее памяти еще живы воспоминания о бандитах-параноиках из Третьего рейха. И если она обнародует то, что станет ей известно, международный суд наложит на депозит бессрочный арест.
— А если она не поверит?
— Вы должны ее убедить. Это письмо убедительно, и, если потребуется, мы тоже вмешаемся. В любом случае было бы полезно знать о ее реакции, пока мы не приступили к делу.
Какова же будет ее реакция? Ноэль ломал голову, думая об этом. Альтина не из тех заурядных матерей, каких тысячи. Он-то очень рано понял, что мать — натура особенная. Она совсем не соответствовала стандартному представлению о богатой манхэттенской матроне. Здесь, в кругах нью-йоркской знати, ее подстерегали всевозможные ловушки: лошади, яхты, уик-энды, проводившиеся на роскошных курортах в Калифорнии, но ей была чужда безоглядная погоня за успехом и за престижем.
Она уже прошла через все это. Позади у нее бурная жизнь в Европе тридцатых годов, где она, молодая бесшабашная американка, оказалась, вырвавшись из-под опеки родителей, у которых осталось какое-никакое состояние после финансового краха и которые предпочитали жить, сторонясь своих менее удачливых конкурентов. Она вращалась в высших слоях британской аристократии, в кругу завсегдатаев парижских кафе, водила знакомство с энергичными новыми хозяевами Германии. И из этих бурных лет она вынесла трезвость ума и спокойствие души, порожденные любовью, усталостью, ненавистью и яростью.
Альтина была человеком особого склада, в равной степени друг и мать; их дружба была глубока и не требовала постоянного подтверждения. В каком-то смысле, думал Холкрофт, она ему даже больше друг, чем мать, ибо в роли матери она чувствовала себя не вполне комфортно.
— Я совершила в жизни слишком много ошибок, мой милый, — сказала она ему однажды, смеясь, — чтобы доверять силе авторитета, который имеет биологическое происхождение.
И вот теперь ему предстояло попросить маму вспомнить о человеке, которого она в течение долгих лет старалась забыть. Испугает ли это ее? Вряд ли. Усомнится ли она в целях, которые изложены в переданном ему Манфреди документе? Вряд ли, если прочитает письмо Генриха Клаузена. Какие бы воспоминания ни уязвляли душу матери, она была женщиной умной и чувствительной. Люди меняются, им ведомо чувство раскаяния. Ей придется это признать, сколь бы неприятным для нее ни было это признание в данных обстоятельствах.
Наступил конец недели. Завтра воскресенье. Мать с отчимом проводили выходные за городом, в Бедфорд-Хиллс. Завтра утром он поедет туда и поговорит с ней.
А в понедельник предпримет первые шаги, чтобы приготовиться к возвращению в Швейцарию, где ему надо разыскать пока еще неизвестное агентство в Цюрихе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70