Зачем губить семя царское? Берите хана. С ним – имилдеши два, два брата его молочных, и князь Зейнал-Аишь, родич ханский. Пока юрт стоял, пока не владели вы священным местом, мечетями, двором царским и троном повелителей казанских, потоле и надежда жила у нас, готовы мы были умереть с ханом! Теперь – берите его. А нас в чистое поле выпускайте. Там в последнем бою переведаемся!
– Пусть так будет! – согласился Воротынский.
И вот между раздавшимися рядами своих и чужих воинов, бледный, шатаясь от перенесенных волнений, от горя и стыда, до крови закусив губы острыми белыми зубами, идет Эддин-Гирей, садится на коня… За ним – двое юношей, молочных братьев, любимцев и наперсников хана, и старик, князь Зейнал-Аишь… Им подают коней, их окружают русские всадники и скачут, несутся все на другой конец города, где у Арских ворот царь Иван с хоругвью великой стоит. Затем ратники московские, выполняя слово, отступают, дают дорогу небольшому отряду татар, чтобы могли те в поле выбраться…
Но татары не верят благородству врага. Не идут по этой дороге, а прямо скачут вниз, со стены, к реке.
Тут как раз брод знакомый через Казанку…
По ту сторону – лес… Может быть, хоть этим семи-восьми тысячам человек удастся уцелеть?..
Нет, напрасно! Русские не дремлют!..
Отряды, что на Галицкой дороге стоят, увидали бегущих, ударили в погоню – и общая участь постигла этих храбрецов.
А на другом конце города, у хоругви священной московской другое происходит.
Против обыкновения, быстро прошел припадок болезни у царя. Раскрыл он мутные глаза и видит: сидит на седле… Адашев с одной стороны, Морозов с другой его поддерживают. Но не так уж крепко, как во время судорог, а осторожно, с почтением.
– Что со мной, Алеша? Что случилось? Разбиты мы? – вдруг тревожно спросил царь, вспомнив последнее, что он видел перед беспамятством…
– Победа, государь!.. Вот сейчас прискакал от Воротынского посланный… Хана к тебе полоненного ведут… Курбский Андрей последнюю шайку татар добивает. А с тобою, от устали, от ночи бессонной слабость приключилась просто, государь, великий князь всея Руси и царь казанский, – громко, первый назвал юного царя новым титулом Адашев.
– Слабость?.. Хан?.. Пленник?.. Я – царь казанский… Алеша, правда ли?..
Но тут и все окружающие поняли, что надо делать, и громко пронеслось в просторе начинающих темнеть лугов:
– Да живет государь, великий князь всея Руси, царь казанский!..
Снова бурные рыдания, но не мучительные, а восторженные, вырвались из груди Ивана, радостные слезы хлынули из глаз… И он, припав, как недавно перед тем, к древку хоругви, в восторге, весь сияющий, ликующий, не находя слов, лепетал пересохшими губами все одно и то же:
– Господи… Царица… Милосердная… Господи Спасе… Господи, слава Тебе, Вседержителю, слава Тебе!..
И быстро-быстро, оторвав правую руку от древка, стал осенять себя крестным знамением…
Все начали креститься и творить благодарственную молитву вслед за царем.
Ближе всего от Мурзалеевых ворот можно было проехать во дворец. Улицу здесь кое-как поочистили от трупов, которыми было все покрыто кругом. Пока возились с этим, духовенство, бывшее при войсках Ивана, в торжественном шествии, с иконами, с крестами, явилось на поле битвы. Отслужили молебен Богу… Тут же сам царь назначил место для будущей церкви. Здесь, где он смертный ужас пережил и восторг неописуемый, здесь должен храм стоять.
Затем царь в город вступил. И от самых ворот до дворца двойной стеною стояли пленники русские, получившие свободу только тогда, когда полки Ивана ворвались в город. На коленях, с воплями встречали они Ивана, восклицая:
– Избавитель ты наш! Царь наш пресветлый! Жизни своей не щадил – нас из неволи бусурманской, от мук адовых выручил!..
И бросали лучшие одежды свои под ноги царскому коню…
Солнце еще не село, а Иван вошел во дворец властителей казанских, занял место на троне стародавних, непримиримых врагов Москвы – ханов татарских, и принял поздравления на новом царстве, славной победой добытом!.. Те же бояре, воеводы, которые грубо смели перечить ему так недавно, теперь кланялись до земли, желали многая лета… Не выдержал Иван, заметил одному:
– Што ж, поживем!.. Поцарствуем. Ныне боронил меня Бог от вас… Его святая воля!
Переглянулись бояре, но ни звука не проронил никто в ответ.
А царь, словно спохватившись, что не у места счеты сводить задумал, благодарить всех стал за победу, ему доставленную.
Волей-неволей пришлось и Шах-Али, недавнему царю казанскому, мусульманину, гордость и веру забыть, поздравлять царя-гяура с победой над исламом.
Вошел он, низко поклонился и произнес своим бабьим бесстрастным голосом:
– Здрав буди, государь, победив супостаты! Красуйся невредим на своей вотчине, на Казани, вовеки!
И только пятна багровые на желтовато-бледном, обрюзглом лице говорят, что творится в душе у татарина лукавого…
Встал, отдал поклон государь и ответил:
– Царь-господине! Тебе, брату нашему, ведомо: много раз посылал я к казанцам, в покое бы жили с Москвой. Жестокость и злое лукавство казанское самому тебе хорошо, брате, ведомо! На себе его испытал! Много лет они лгали нам, обиды чинили. И Бог Милосердый теперь рассудил Казань с Москвою в честном бою. Отомстил Он Казани за пленных христиан, за пролитую кровь христианскую. Его святая воля.
Умный и сердечный ответ царя понравился сверженному хану казанскому, понравился всем окружающим.
– Ишь, повеселел татарин! – заметил кто-то, указывая глазами на Шах-Али, важно занявшего свое место справа от царя.
Принял поздравления Иван, принял вождей горных, которые поспешили новому владыке покорность изъявить, и вернулся в стан. Темнеть стало. Да и запах тления в Казани силен. Носится он надо всем городом от трупов татар, что умирали во время осады и не были схоронены.
А в ставке царской доложили Ивану: гость к нему давно жданный припожаловал, гонец из Москвы. От царицы вести добрые. Хорошо себя чувствует царица. И другой гость приятный объявился тут же: второй царевич астраханский, Абдаллах-Бек-Булат-бен с юношей-сыном своим, Саин-беком. Красивый, могучий юноша, чуть помоложе Ивана. А лицо такое простое, открытое, словно детское. Сразу видно: ни горя, ни коварства в жизни не знал молодой богатырь. Пока отец его с царем «карашеванье», обычные обряды при встрече творил, Саин поодаль держится, глаз не сводит с Ивана.
Вот старик и говорит:
– Позволь, великий царь, сынка моего показать тебе. Не оставь малого…
– Показывай, показывай царевича! – ласково говорит Иван.
Он знает, что недаром бояре два года старались богатого и влиятельного царевича в Москву зазвать. После Казани – Астрахань на очереди стоит. А для этого надо Москве и там такими же людьми заручиться, как был у нее Шах-Али, царь казанский… И Бек-Булат явился, наконец, да еще с собой сына привел.
Ласковым знаком подозвал Саина Иван.
А тот, забыв весь этикет, позабыв свой сан, прямо к ногам московского государя и нового царя казанского так и кинулся. И громко заговорил:
– Привет тебе, великий воин! Привет тебе, победитель казанский! Ехал я, знал, что к государю могучему еду… Приехал – и вижу, что героя видеть Аллах привел! Знаю я Эддина-царя, дядю своего. Знаю храбрость тех, кого победил ты! И полно мое сердце. Дивлюсь я храбрости и мощи ихнего победителя! Да процветет имя твое и род твой, как имя и род Искандера Великого!..
Впервые в жизни привелось слышать Ивану такую искреннюю, горячую и наивную лесть. Восточная, витиеватая речь музыкой прозвучала для юноши-царя. Сравнение с Александром Македонским заставило всю кровь кинуться в щеки и в голову. Как от вина опьянел Иван. С необычной живостью поднял он своими руками Саина с земли, крепко обнял, поцеловал, как только брата целуют.
– Еще раз приветствую тебя, брат мой и друг! Отныне – братом и другом считайся у нас, наравне с отцом твоим почтенным! – живо ответил Иван гостю, сумевшему в первую же минуту найти путь к сердцу честолюбивого молодого царя. Пытливо поглядел Адашев на Саина. Но прямой, открытый, полудетский взор азиата, неподдельный восторг Саина исключали возможность малейшей опасности со стороны этого «скоропостижного» фаворита царского. И Адашев скоро стал снова наблюдать, успокоенный, чтобы все кругом чинно, по заведенному искони порядку шло…
Дня через два, когда убраны были, с грехом пополам, десятки тысяч трупов, устилавших землю в самом городе, во всех посадах, и на лугах, и в окрестных лесах, был совершен крестный ход по уцелевшим стенам городским. Царь своими руками положил первый камень будущего соборного храма во имя Благовещенья Богородицы. Затем князь Горбатый поставлен был наместником казанским. Курбского Андрея, жестоко израненного в сече, царь приказал особенно беречь и лечить, а сам стал поговаривать о возвращении на Москву. Братья царицы, сообразив, что теперь за славным царем, за шурином ихним, им тоже хорошо жить будет на Москве, подбивали Ивана поспешать к молодой жене, которая готовится стать матерью. Адашев тоже торопил почему-то отъездом, хотя благоразумие подсказывало, что следует еще здесь побыть самому царю, поглядеть: какие порядки в завоеванном, новом краю будут заводиться…
Многие старые бояре так и советовали. Но Иван, подстрекаемый шуревьями и другими приближенными, стоявшими заодно с захарьинской семьей, только и твердил:
– Все образуется! В Казани – воевод оставлю… В Свияге – мои же люди верные. Авось вместе поуправятся с татарами да с мордвой… А мне домой теперя надобно! Может, поспею ко дню великому, своими очами увижу, что Бог пошлет? Сына ли, наследника, дочку ль сызнова?
Изо всей добычи богатой ничего царь себе не отобрал, кроме пушек, знамен и одного пленника: Эддин-Гирея, который скорее гостем у царя числился, чем побежденным врагом. Пушки все, весь запас боевой – оставлены наместникам Казани. Ясное дело, что еще много хлопот будет с луговыми и горными кочевниками, хотя сейчас все ихние князья толпою съезжаются, изъявляют покорность свою победителям… Да ведь татаре хитры. Перед силою – гнутся, а где можно, и зубы покажут… Вот и надобно для них камень за пазухой оставить… Иван приказал, чтобы с ним по Волге, в судах отборное войско пустили, для охраны его и брата Владимира. Но в назначенный час и трети ратников не оказалось на берегу.
– Где ж те полки, которым я велел на судах ехать?..
– Приказа твоего невозможно было исполнить, государь! – отозвался Адашев. – Теперя по реке спокойно проехать можно… Прибрежные кочевники не тронут нас. Крымцев бояться нечего… Астраханцы, на зиму глядючи, не поплывут за нами… А войска больше и сажать некуды! Галии все и другие суда – под добычу пошли… которая из Казани взята… Не бросать же добра! Не мало ушкуев с полоном освобожденным, христианским вверх уплыло… по твоему же приказу! Рать наша главная, воеводы все пешим путем, берегом самым, нагорной стороной на Васильгород пойдут. Та же тебе оборона. И не без умысла туды их послано!.. Сам потом смекнешь. А мы ден через пять и в Нижнем причалим. Чего опасаться тебе, государь? Тут не поле битвы!
Словно ударом бича коснулись эти слова до слуха Ивана. Ясно видел он, что, несмотря на все внешнее раболепство, никто из близких, окружающих его, не забыл минуты малодушия, овладевшего Иваном у Арских ворот, и с плохо скрытым презрением глядят и старые воеводы, и молодые приближенные на него, на господина и повелителя. Сознавая в душе, что они правы, царь молча сносил это презрение, давая клятву в душе: оправдать себя как-нибудь и, во всяком случае, отомстить молчаливым обидчикам!.. И теперь, хотя не улыбалась ему поездка осенью, на тесных стругах, с небольшой ратью по Волге, он все ж слова не сказал… Сели все на суда, отдали причалы, гребцы ударили веслами – и тронулась в обратный путь флотилия, с которою возвращался на Москву юный Иван, победитель грозного царства Казанского!..

Глава VI
ГОД 7060-й (1552), 11 ОКТЯБРЯ – 10 НОЯБРЯ

Победным, торжественным шествием явилось возвращение Ивана от Казани к Москве. Началось оно под вечер того самого дня, когда Иван отчалил от стоянки своей под Казанью, от берега Волги-реки.
Медлительно, скучно и тяжело тянулись сначала часы за часами, пока флотилия царская на веслах подымалась против течения среди темного простора разбушевавшейся могучей реки. Темные, свинцовые тучи осенние кроют небо. Темные, намокшие, наполовину оголенные леса и полуувядшая трава не красят попутных берегов. Ветер сверху налетает могучими порывами, еще больше замедляя ход тяжелых, неуклюжих ушкуев и стругов, причем нельзя даже воспользоваться парусами, чтобы ускорить тяжелый переезд.
Беляки гуляют по Волге, особенно вздутой от осенних ливней, и каждая высокая, мутная волна, увенчанная белым пенистым гребнем, с размаху налетая на нос царского ушкуя, ударяя в бока судна, заставляет последнее нырять, подпрыгивать и трепетать так, что голова кружится у спутников царя и самого Ивана. Не привыкли москвичи к водяному пути, да еще в непогодные дни осенние. Мелкий, холодный дождик, сеющий порою, довершает неудобства пути. Под наметом, который раскинут для царя посреди ушкуя, лежит Иван, переживая какое-то смутное, неприятное состояние. После шести недель беспрерывного нервного и физического напряжения это первая минута полного покоя для души и тела измученного юного царя. Но сладость такой желанной минуты отравлена неприятным колыханием утлой скорлупы, на которую с недоверием пришлось сесть Ивану, плеском весел, скрипом мачт суденышка, таким протяжным, таким печальным и похоронным воем и свистом ветра в снастях… Физическое недомогание, вызванное качкой, овладевает Иваном.
Мутит его; тоскует, ноет грудь!.. Тело, только в эту минуту отдыха получившее право напомнить о трудах и лишениях, перенесенных им за время осады, теперь все как разбитое, мучительно болит и дает о себе знать каждым нервом, каждым суставом. И ко всем этим физически неприятным ощущениям присоединилось внутреннее недовольство собой, окружающими, целым миром!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44