..
После этого практического урока он отпустил обоих юношей, в которых рассчитывал найти новых двух пособников своим тайным целям.
Но если в этих двух ошибся боярин, десяток других приспешников, из числа окружавшей Ивана челяди, рынд, боярских детей и бояр степенных, – все покорно выполняли программу первосоветника.
И разврат, и жестокость, и насилие над людьми маломощными, беззащитными позволял себе юный государь.
До сих пор не знали почти в народе, что он да каков он.
– Царь – отрок. Бояре правят! – толковали все.
А как бояре правят – всем дело знакомое.
И Русь, вся земля, со страхом и надеждой ждала: когда-то царь настоящий в свои года придет, державу в руки возьмет, от бояр люд оборонит, бедный люд земский, угнетенный, задавленный да боярскими поборами разоренный, внешними и внутренними врагами обиженный!
А тут вести пошли недобрые:
– Молод, а уж норовист наш царь. Где встретит хрестьянина, – коли конем не потопчет, так иначе обидит. Тварей бессловесных казнить да мучить охоч: глаза им колет, мясо из живых рвет да имена им хрестьянские дает, словно бы людей хрещеных изводит.
Вот какие толки пошли в народе, все шире и шире расходясь, словно круги от камня по воде.
Правда, в Иване проснулась какая-то жестокость, непонятная во всяком мальчике, но не в этом несчастном, видевшем кровь, насилие и измену вокруг; в ребенке, который много раз дрожал за свою жизнь и даже теперь, войдя в более осмысленный возраст, каждую минуту мог ждать, что его схватят, кинут в мешок каменный и задушат или с голоду там уморят, как дядю Андрея Старицкого, как Овчину, как десятки других, до горемычного князя Димитрия Угличского включительно…
И мальчик уже научился хитрить и лукавить не хуже взрослого, борясь за собственную жизнь, не только за власть.
На охоте, куда выезжал он со своими хортами, с толпой удалых сокольничих, доезжачих, выжлятников и прочей молодой и старой челяди, – только там и отдыхал мальчик телом и душой. Не надо было притворно улыбаться никому, гнуть голову, слышать голоса, от которых ярость немая, холодная закипала в груди!
Ветер здесь только свистал в ушах, улюлюкали удалые доезжачие, собаки заливались по следу, заяц пищал, когда приходилось приколоть его. И каждый раз, опуская нож в пушистую грудку бедного зверька, царь мысленно казнил своими руками постоянных обидчиков-бояр и даже, хищно оскалясь, неслышно шептал имена их.
– Молитвы, што ли, читаешь отходные зайцу? – спросил его как-то Челяднин, неотлучный спутник на охоте.
– Отходную, да только по гиенам злым, не по зайчишке серому.
– Ну, где тут гиен взять? Нетути их у нас!
– Не говори: попадаются! – загадочно проговорил Иван.
И только долго спустя понял Челяднин, в чем дело.
Вернется с охоты – свежий, довольный, радостный мальчик. Не узнать его. Ходит – глядеть любо – козырем. К бабке побежит, добычей, которую сам на поле поймал, хвастает. Псарям, сокольничим – всем провожатым – вина дать велит и денег хоть малость на каждого.
Но чуть появятся в покоях Андрей Шуйский, Темкин Юрий, Головин Фомка или другой кто из советников, родни или присных рода Шуйского, и опять словно завянет государь-малолеток. И глядит не по-своему, смеется или говорит каким-то чужим, фальшивым голосом.
И вот за последние дни, очень уж на охоту царь зачастил.
Но Шуйский спокоен. Среди челяди и псарей есть у него свои люди. Доносят, что кроме них и Челяднина пьяного – никто не видит царя.
Чужих сам царь подпускать не велит, боится убийц подосланных.
«Убийц? Сам ты себя убьешь, парень! – ухмыляясь в бороду, думает князь Андрей. – Душу и тело свое загубишь раньше времени! Не я буду Шуйский!..»
И не мешал он охоте царской.
Не знал, жаль, боярин, что говорилось там между царем и Челядниным. Порою только третий здесь был и слушал молча да длинные седые усы свои покручивал.
Отдыхают или зверя ждут все трое: царь, Челяднин и старый слуга царский, доезжачий Шарап Петеля, не то что отцу Ивана Васильевича, а еще деду его, великому князю и царю Ивану Третьему, верой и правдой служивший.
Много лет Шарапу. Скоро и все шестьдесят стукнет. А силен и бодр – получше иных молодых охотник. Из лука, из пищали, не целясь, в цель попадает, татарской сноровкой живому барану с маху башку стешет, любого степняка-коня в день укротит… Мало ли что умеет старый охотник!
Удивляется и любит его всей детской душою царь.
А Шарап Петеля и царство небесное отдал бы, чтобы только лишний раз улыбнулся его «царечек-ангелочек», как он Ивана зовет, которого и верхом ездить, и стрелять учил, и на руках часто нашивал…
Как-то, в споре, года два тому назад, своей рукой Шарап одного из псарей-ухарей молодых на месте уложил. Никто не знал за что.
– По пьяному делу! В споре! – только и твердил сам старик, очень набожный и тихий всегда.
И кто был при том, псари и доезжачие, то же самое сказали.
Ради заслуг старых, ради слез царя, не наказали строго убийцу: епитимью наложили. Ненароком убил-де.
Потом лишь Иван узнал: ухарь-новичок посмел при старике одну грязную клевету про царя-мальчика повторить: «незаконным» его назвал.
На расспросы царя Петеля угрюмо ответил:
– На многих на бояр у меня уж и то руки чешутся… Кабы всем пасти ихние заткнуть!.. А уж своему брату тебя поносить ни в кои веки не позволю!..
Кинулся Иван, поцеловал старика. Ни слова больше не сказал.
Вот почему стоит Шарап и слушает, про что царь с Челядниным толкует.
– Скорей! Скорей бы! – бичуя нагайкой и снег, и ветви соседних елок, твердит отрок.
– Погоди! Случая выждать надо. Там уж, говорят, придумали, что следует.
– Да, да!.. Надо сразу… Всех растоптать… – радостно, лихорадочно быстро произносит мальчик, серьезно и осторожно обдумывая гибель врагов.
И вдруг лицо его омрачается.
– Да ты погоди. Правда ль, что все те, про кого Федя сказывал, против Шуйских?.. Правда ль, что не одолеют Шуйские нас?.. Ведь тогда мне беда!.. Погиб я!..
И мальчик весь дрожит.
– Вот дождись Рождества. Опроси тех, о ком тебе сказано… Узнаешь!..
– Узнаю… Допрошу… Ну, уж и тогда… – весь белея от ярости, шепчет царь-отрок.
– Тогда – нам мигни… У меня все готово! – угрюмо и негромко, словно опасаясь, нет ли у леса ушей, произносит старик-доезжачий.
– Да, да! – совсем задыхаясь, также шепотом отзывается Иван.
Вскакивает на лошадь, мчится по полю и, погружая в первое изловленное или недобитое животное нож, оскалив зубы, говорит:
– Он пищит… Слышь, Шарап?! Он пищит еще!..
– Не пискнет у меня! – отвечает догадливый слуга, и мчатся они дальше, пока первая звезда не загорится в небесах…


* * *

Рождество пришло! Большие приемы да службы долгие. Все перебывали во дворце новом, у юного царя, у бабки его…
У тридцати человек, названных ему заранее, спросил Иван, как условлено: о пире адашевском, и все как один отвечали:
– Пировали, царь! Ворогам твоим на пагубу!..
Что было с Иваном в те дни, и сказать нельзя.
На четвертый же или на пятый день Святок опять на охоту царь поскакал. Только вернулся скоро и не привез почти ничего.
И уж все эти дни так ласков да мил был с Шуйскими, да не с одним Андреем, а и с присными его, что диву все дались.
– Ах ты государь ты мой юный! Ишь, ровно кошечка ластится! – заметил наконец первосоветник. – Так-то оно лучше. Знаешь: ласково теля – двух маток сосет!..
– Знаю, знаю. Не совсем уж несмышленок я, вот как брат Юра… Смыслю кой-што!.. – смеясь как-то странно, ответил Иван и отошел.
Дочка покойного Василия Шуйского, Настя, лет пяти-шести малютка, тут же резвилась…
Вдруг подбежал к ней мальчик, схватил, поднял на руки и зашептал искренно, нежно:
– А тебя, сиротка, племяннушка, я все-таки всегда буду любить!..
И вдруг стал целовать, совсем как взрослый, когда тот жалеет почему-нибудь малое дитя…
Понравилась выходка Шуйскому.
– Любишь племяннушку?.. Люби, люби… Сиротка! Тебе Бог воздаст!
И даже погладил по волосам царя-отрока.
– И тебе Бог воздаст! – незаметно уклоняясь от противной ласки, с веселой улыбкой, словно эхо, ответил Иван. – За добро, за все, сторицею!..
– Ага, чувствуешь, как я тебе твое наследие сберечи да уготовати хочу?! То-то! Чувствуй!..
Крайне довольный собой, вышел князь от царя, сам думает:
«Кой ляд?! Что меня наши пугают, будто враги сильно подкопались под меня?! Никогда так твердо я на ногах не стоял».
Так настал условленный заране день, 29 декабря 1543 года.
Родственный съезд был назначен у бабки царевой, у Анны Глинской.
Свои все позваны: Глинские, Бельские, Сабуровы с Курбскими, Годуновы…
И Шуйскому Андрею зов был, хотя ни он старуху, ни она его особенно не любили друг друга. Все-таки нельзя не идти. Не Адашев то – бабка царева. Сам митрополит пожалует хлеба-соли откушать. Да и заведомо там его недруги соберутся. Так лучше самому быть, все слышать и видеть, что сказать или сделать могут бояре-завистники.
– Не люблю я, когда ты к старой этой ведьме литовской ходишь, да еще безо всякой опаски! – перед уходом князя толковала ему жена.
– А што прикажешь, голубушка? Уж не казаков али пищальников в палаты царские брать? И так я сохранен. Никто не посмеет меня пальцем тронути, не то што. А ем и пью я тамо с опаскою. Не отравят небось!
И пошел.
Посидели за столом сколько полагается, недолго: устает старица быстро… Все по чину и по ряду прошло. Уходить собрались.
Не понравилось только Шуйскому, как нынче у бабки государь расходился!
Взял, мальвазии выпил. За чье здравие? – спросили. Потому молча стал отрок пить.
– За упокой! – говорит, а сам смеется и на Андрея Шуйского смотрит.
– Какие покойнички у вас? Не слыхать что-то! – отозвался князь Андрей.
– Не слыхать, так услышим!.. – отвечает Иван, а сам не перестает смеяться.
Екнуло что-то сердце у князя. Заспешил он домой, хоть царь и не поднимался еще.
– Что торопишься, Андрей? – вдруг, хмуря брови, спросил в свою очередь царь-ребенок.
Прямо так: Андрей! Не боярин… Не князь.
Вспыхнул Шуйский.
– Дела есть, господине. Твои ж, государские… Не время мне гостевать.
– А ты бы посидел. Я, царь, сижу… Тебе бы и торопиться вперед невместно. Не было того при отце-государе моем.
– Мало чего не бывало! Ты еще и не помнишь, што было-то. А я уж позабывать стал. Сиди себе. Ты молоденок. И посиживай. А я иду!.. Мне твое сиденье не указ: я постарше тебя, государь.
– Стар кобель, да не дядькой же звать! – вдруг с какой-то кривой, злобной усмешкой грубо отрезал отрок. – Сам назвал государем меня. Ну и сиди, холоп, коли я приказываю!..
– Ты?.. Мне… прика… – задыхаясь и не находя воздуху в груди, вдруг громко начал Шуйский. – Ах, ты!.. Да я!..
Но, оглянувшись, он умолк.
В пылу гнева позабыл совсем боярин, что один почти в стае врагов стоит, безоружный, в самых далеких покоях дворца, где даже к окну нельзя подбежать, на помощь кликнуть…
А враги того и ждали. Оттеснив пришедших с Шуйским князей Кубенского да Палецкого, стоят стеной вокруг, как псы, готовые растерзать добычу. Ясное дело: в западню попал! Понизил сразу тон боярин:
– Помилуй, государь: хвор я! Хвори ради отпусти, не посетуй!..
И земно поклонился царю-мальчику, которого так обидел сейчас.
Старуха-бабка, та уж из покоя давно поспешила, ушла. А Иван смотрит и зубы скалит в какой-то не то гримасе, не то усмешке.
– Отпустить?.. Челом бьешь, боярин добрый да ласковый? Ин, пожалею, отпущу…
– То-то… Я уж знал, не посетуешь на старика. За твоими ж делами государскими ночей не сплю… Прости, будь здоров!..
И опять поклон отвесил.
– Пушу, пущу! – криво улыбаясь по-прежнему, продолжает Иван. – Не одного только, с провожатыми. Ишь: хвор ты и стар!.. Покой тебе нужен… Не изобидел бы кто путем-дорогой. А она будет не близкая… Отдохнешь!
И залился злым хохотом рано ожесточившийся мальчик.
– Господи Иисусе! – бледнея, окончательно теряясь, забормотал ошеломленный князь. – Я – в опалу?.. И за слово за единое?.. Бояре! Не стойте ж, скажите царю: нельзя так!.. Я, Шуйский Андрей… Враги вы мне, правда! Да здесь надо вражду позабыть. Меня! За слово в ссылку?! В опалу?! Он, дате столь юное? Что ж с вами со всеми будет потом? Забудьте вражду, о себе подумайте!.. Бояре ведь мы… Дума ведь мы! Люди земские, государские… А счеты семейные апосля сведем!..
Молчание настало… И не нарушил его ни единый звук.
– Моя здесь воля, а не боярская! – вдруг надменно, весь словно вырастая на глазах у бояр, властным звенящим голосом произнес тогда Иван.
Сделал знак… Ввели троих пищальников из дружины князя Горбатого Александра Борисовича.
– Ведите в тюрьму боярина! – приказал Иван.
Затем, достав из-за пазухи приготовленный указ, передал свиток тому же Горбатому.
– Вот и указ мой, государев… За печатью… Со скрепами… Ведите…
Шуйского повели.
Луч надежды мелькнул у боярина: «Только бы из дворца вывели… А там?! Разве не Андрей Шуйский он? Слово скажет, мигнет – и освободят его…»
Но на первом же переходе, на лестнице, догнали их другие люди, человек пять доезжачих и псарей царских. Их Шуйский заметил, когда еще сюда шел…
– Боярин! – обращаясь к молодому царскому оружничему Челяднину, который с караулом пошел, проговорил Шарап Петеля. – Боярин, погоди! Слово государево.
Все стали. На небольшой, полутемной площадке сгрудилось человек двенадцать – пятнадцать.
– Приказал сейчас государь, – продолжал старик, – нам под караул князя принять. Негоже боярина середь бела дня, почитай, словно татя, по улицам вести. Может, погодя и помилует царь боярина, так бесчестить зря не велит. Мы князя Андрея дворовыми переходами до самых, почитай, до тюрем доведем… И не увидит никто… А там – опять караул приставится, какой следует…
– Ин, ладно! Мне все едино! – ответил с усмешкой Челяднин.
Взял пищальников и прочь пошел.
И вместе с затихающими шагами воинов гасла последняя надежда на спасение в сердце гордого князя, внезапно сломленного налетевшей грозой.
– Потрудись, боярин, шубу сыми! Не так значно, не так приметно дело будет! – обратился Петеля к Шуйскому.
Тот не пошевельнулся, словно и не слышал.
Но уж двое дюжих парней, доезжачих, стоящих тут со своими неразлучными ножами за поясом, сдернули дорогую шубу с княжеских плеч.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44