– Речь идет о покушении. Возможно, политическом убийстве. Один из наших людей работал над этим, и, видимо, его убрали.
– Значит, на этот раз все серьезно.
Замечание Кайзера не было лишено резона: отдел Лайма рассматривал тысячи подобных случаев, и практически во всех из них угроза оказывалась ложной.
– А в ФБР на него ничего нет?
– В национальных архивах ничего. Мы проверили всю базу.
– Какая исходная информация?
– Отпечатки пальцев и плохонький снимок.
Барбара Норрис сняла отпечатки с бумажного стаканчика, который использовал Страттен: она припудрила их тальком, перевела на клеящую ленту и вымыла стакан.
– Тогда это будет несложно. Пришлите их нам.
– Я пошлю вам курьера. Благодарю.
Он повесил трубку и, нажимая кнопку вызова, опять взглянул на фото. Черные прямые волосы, слегка всклокоченные на затылке, стрижка самая обычная. Интересно, почему он так уверен, что Страттен иностранец? Возможно, в этом виновата форма рта и легкий изгиб у правой брови. Но было еще что-то помимо этого, и он так и не понял, в чем дело, когда его отвлек курьер, явившийся за отпечатками и фото.
Потом он нашел запись в донесении Норрис от 28 декабря:

«Легкий акцент, не поддается определению, возможно балканский».

Эта фраза находилась в середине абзаца, и, хотя за последние пять часов он несколько раз читал отчет, она только сейчас бросилась ему в глаза.
Несомненно, речь шла о политическом убийстве, скорей всего, о бомбе. Бомбы всегда надежнее, чем пули. Некто по имени Марио – они знали Барбару недостаточно долго, чтобы доверить ей свои полные имена, – полагал, что они собираются устроить взрыв в Белом доме. Но все это было очень туманно, и Лайм относился к таким вещам с большим скепсисом, особенно учитывая расположение Белого дома и его охрану, при которой для эффективной атаки потребовался бы целый дивизион. Служба охраны Белого дома была предупреждена, а Норрис получила инструкции оставаться в группе Страттена, чтобы выяснить, представляют ли ее намерения реальную угрозу или это просто еще один блеф безмозглых радикалов, замешанный в основном на пустой браваде и наркотиках.
Но теперь пришло время взяться за них всерьез. Три часа назад Лайм отдал приказ арестовать их: Страттена, Элвина Корби и всех прочих, кто был опознан компьютером ФБР на основе данных, доставленных в офис Лайма Барбарой Норрис.
Первую подсказку они получили через ФБР от одного из своих тайных сотрудников, члена нью-йоркских «пантер», которому мать туманно намекнула, что собирается принять участие в каком-то покушении, готовящемся в Вашингтоне. Он попытался отговорить ее от этой затеи, но они беседовали по телефону по междугородной связи, так что приходилось изъясняться обиняками; отговорить ее ему не удалось, и тогда он позвонил в ФБР, чтобы защитить свою мать хотя бы от последствий этого безумного поступка. ФБР передало эти сведения директору Секретной службы Б.Л. Хойту, а Хойт спустил их по внутренним каналам Лайму. Политическими покушениями в Службе занимался он.
Официально Секретная служба являлась подотделом министерства финансов. В ее компетенцию входили две различные функции, связь между которыми прослеживалась, мягко говоря, очень отдаленно. Задачей Б.Л. Хойта было ловить фальшивомонетчиков и защищать политиков. Логика такого тандема была вполне в духе вашингтонской логики вообще, и Лайм раз и навсегда зарекся ломать над этим голову.
Так или иначе, мяч был на его поле, и он должен был вступить в игру. У него были данные на пятерых: Элвин Корби, двадцать шесть лет, черный, ветеран Индокитая, в прошлом член нескольких черных радикальных группировок; Сезар Ринальдо, тридцать один, родился в Нью-Йорке, родители пуэрториканцы, дважды арестовывался за хранение гашиша и один раз – за нападение на полисмена во время антивоенной демонстрации; Роберт и Сандра Уолберг, брат и сестра, близнецы, оба бывшие работники метеорологической службы, несколько арестов за хранение марихуаны и антиобщественное поведение при захвате студентами городка Университета Южной Каролины (шесть месяцев условно), и Бейла Мурхед, сорок один год, мать человека из нью-йоркских «пантер».
Была кое-какая информация и на некоторых других, но очень мало. Черная чета Линк и Дарлин. Человек по имени Марио, о котором Барбара Норрис сообщала: «Кажется, он у них банкир». Двое недавно прибывших с Западного побережья – некто Клод и Бриджет. И Страттен.
Последнее донесение от Норрис пришло три дня назад. К нему прилагались негативы шестнадцатимиллиметровых фотоснимков Страттена, Корби, Ринальдо и пятерки, прибывшей в этот день из Калифорнии. Там же были отпечатки пальцев Корби, Уолбергов и Страттена, но последние не пригодились, потому что на них не было никаких сведений ни в Вашингтоне, ни в Сент-Луисе. Отпечатки пальцев Ринальдо Барбаре Норрис взять не удалось, но его опознали по фотографии в нью-йоркской полиции.
Близнецы Уолберг имели длинный список арестов за хранение марихуаны; Ринальдо и Корби также были связаны с наркотиками. Возможно, все они были наркоманами. Возможно, поутру они проснутся и поймут, что натворили: убили Барбару Норрис. Они испугаются, попытаются убежать, рассеяться, спрятаться поодиночке. В поисках безопасного убежища они позабудут все свои грандиозные планы насчет взрывов и убийств.
Это было очень удобное предположение, но не слишком правдоподобное. То заброшенное здание на Эр-стрит, которое они использовали, теперь пустовало: они оставили его голым и чистым. Настолько чистым, что не могло быть и речи о кучке напуганных наркоманов, мечтавших просто сделать ноги. Кто-то четко и хладнокровно управлял всей операцией.
Что она раскопала? О чем ей удалось узнать? Лайм давно избавился от иллюзии, что можно хоть сколько-нибудь полагаться на так называемую «интуицию» или смутные предчувствия; но это дело, что ни говори, имело все признаки подготовки к хорошо спланированному и профессиональному теракту.

11.20, восточное стандартное время.
Автомобиль подвез Декстера Этриджа и его телохранителей из Секретной службы к западному крылу Капитолия, и Этридж взглянул поверх толпы на купол, где по флагштоку поднимался государственный флаг, свидетельствуя о том, что первое заседание девяносто пятого конгресса вот-вот откроется.
Он узнавал лица многих из тех, кто сейчас устремился к дверям Капитолия. Большинство пришли пешком из офисов в сенате и Белом доме, хотя кое-кто, подобно Этриджу, предпочел создать впечатление, что прибыл издалека. В архитектурном смысле здание было неудачным, а местами выглядело просто катастрофически, как будто в любую минуту готово было обвалиться, – кое-где фундамент подпирали грубые кирпичные сваи и нелепые столбы; но политики часто склонны к сентиментальности в том, что касается атрибутов власти, и сам Этридж не мог без почтительного уважения взирать на огромный купол этого дома.
Декстер Этридж тысячи раз сидел, слушал, говорил и подавал свой голос в его стенах: он вошел в это здание двадцать четыре года назад, оставался в нем два срока подряд, баллотировался в сенат и проиграл, два года спустя баллотировался снова и выиграл, а потом еще три срока – то есть восемнадцать лет – пробыл в нем сенатором от штата Мичиган. За эти годы он много раз голосовал за успешные законопроекты и не меньше – за те, которые не были приняты; но еще ни разу, насколько ему было известно, его голос не был решающим. Однако, начиная с сегодняшнего дня, каждый раз его голос может быть только решающим: Декстер Д. Этридж, вновь избранный вице-президент, будет привлекаться к голосованию в сенате лишь в случае равенства всех прочих голосов.
Он начал взбираться по лестнице, чувствуя обычную неловкость от присутствия вездесущих телохранителей, которые, не проявляя особой суеты и спешки, всегда ухитрялись находиться на расстоянии вытянутой руки. Постоянно меняясь, эти люди защищали Этриджа и его семью со дня съезда республиканской партии в Денвере, и, хотя с тех пор прошло уже пять месяцев, он так и не приобрел удобной привычки не обращать на них никакого внимания – главным образом потому, что тратил уйму времени на разговоры с ними. Он давно знал за собой эту слабость. Общительность отличала его с детства, он готов был прицепиться с разговором к первому встречному. Впрочем, среди политиков такой порок не редкость.
На вершине лестницы он остановился и наполовину развернулся, чтобы взглянуть на площадь. Внизу копошилась небольшая демонстрация – кучка радикалов с плакатами, девушки в грязных джинсах и длинноволосые парни с неуверенными лицами. Издалека он не видел, что написано на плакатах, но их содержание не вызывало у него никаких сомнений: они хотели Свободы с большой буквы, они хотели урезать расходы на оборону практически до нуля, они хотели закрыть программу строительства автострад и выделить сотню миллиардов на социальные пособия, экологию и здравоохранение.
Что ж, может быть, Клиффорд Фэрли и удовлетворит кое-какие из этих требований, хотя это поднимет волну всяких оговорок и крючкотворства, поскольку ни один демократический конгресс не может одобрить программу республиканского президента без того, чтобы сначала не подвергнуть ее уничтожающей критике; однако в конце концов программа будет принята с чисто косметическими исправлениями, которые успокоят совесть демократов. Самое забавное, что избрание Фэрли должно заставить демократов сдвинуться еще сильнее влево, иначе они уже не смогут критиковать республиканцев как реакционеров и обструкционистов.
Фэрли предложил Декстеру Этриджу избираться с ним в вице-президенты, поскольку Этридж был сенатором от большого индустриального штата (либералы даже пытались приклеить на него ярлык «сенатора от „Дженерал моторс“); Этридж мог привлечь поддержку крупных бизнесменов, а в фермерских штатах за него голосовали бы как за сторонника консервативных взглядов. Правда, сам он ни разу в своей жизни не называл себя консерватором. „Умеренный“ – это слово нравилось ему гораздо больше, и лишь на фоне левого Фэрли он мог показаться правым прессе и некоторым избирателям. Но все это касалось только политики и предвыборной гонки.
Фэрли говорил об этом с полной откровенностью: «Я слишком либерален, чтобы устроить партийное большинство. Если я хочу получить полную поддержку партии, мне нужно показать свою лояльность, взяв в кандидаты на пост вице-президента человека, которого они одобрят. В идеале мне нужно было бы взять кого-нибудь вроде Фицроя Гранта или Вуди Гэста, но эти ребята свяжут мне руки; мне нужен партнер, который выглядит консервативнее, чем он есть на самом деле. Правое крыло ассоциирует вас с индустрией Детройта, поэтому они вас одобрят… Что думаю я? Я считаю, что у вас бездна здравого смысла и незапятнанная совесть. Так что вы скажете?»
Наверно, дело было в том, что Клифф Фэрли ему просто нравился. Если бы не это, он, возможно, отказался бы от выборов на пост вице-президента. Такая должность обещала массу неблагодарной работы и казалась мало соблазнительной для человека, склонного к реальной политической активности: сенатор с восемнадцатилетним стажем от партии большинства имел куда больше веса на Холме, чем вице-президент от партии меньшинства. Но Этридж верил, что Фэрли может выиграть, и позволил убедить себя в том, что он сумеет помочь ему одержать эту победу.
Теперь, стоя на верху лестницы и оглядывая площадь, он с некоторым удивлением обнаружил, что сейчас об этом ничуть не сожалеет. Он прекрасно помнил, какое волнение в свое время вызвал приход к власти Кеннеди, – в те годы Этридж был уже сенатором, – и в это утро ему казалось, что избрание Клиффорда Фэрли может оказать на Вашингтон такое же магическое действие. Это было значительным, может быть, даже жизненно важным событием в истории страны. На деле Кеннеди оказался плохим администратором, он вообще был плохим политиком, и в работе с конгрессом, например, ему было далеко до Линдона Джонсона, а некоторые его шаги имели едва ли не катастрофические последствия. Но и в Кеннеди, и в Фэрли самым важным было то, что они имели облик истинного лидера. Со времен Кеннеди у Соединенных Штатов не было руководителя, который обладал бы таким личным обаянием, который вызывал бы восхищение у американцев и иностранцев, у кого была бы такая мощная харизма, позволявшая забывать о допущенных ошибках и дававшая нации надежду. И теперь такую же надежду в ней пробуждал Фэрли.
Небо над Капитолием хмурилось и обещало снег. Этридж стоял на ветру в своем плаще, его щеки слегка раскраснелись, но он привык к мичиганским зимам, и холодами его было не испугать. Туристы и журналисты глазели на него и подходили ближе, чтобы запечатлеть момент ритуального входа в Капитолий в день открытия конгресса. Кучка демонстрантов внизу оставалась почти не замеченной, как они ни старались поднимать свои транспаранты, топча на газонах побуревшую траву. Этридж кивал, улыбался и заговаривал с друзьями, с коллегами и новыми знакомыми, которые проходили мимо; но в глубине души он продолжал хранить приподнятое чувство этого момента, когда надежда и многообещающее будущее на его глазах превращались в реальность. До инаугурации оставалось еще семнадцать дней, но именно сегодня, в этот полдень, начинался истинный отсчет эпохи Фэрли, и первое заседание нового конгресса будет проходить под знаком Фэрли, и все, что они будут делать в эти семнадцать дней, будет связано только с его именем, – невзирая на тот анахроничный факт, что президентом в Белом доме пока еще был Брюстер.

11.40, восточное стандартное время.
Дэвид Лайм, терзая свою манжету и то и дело поглядывая на часы, шел по коридору Центрального офиса в направлении выхода на Семнадцатую улицу. Чэд Хилл поспевал за ним с атлетической непринужденностью, которая была бы достойна всяческой похвалы, если бы не его очевидное преимущество молодости: он был лет на двадцать моложе Лайма.
1 2 3 4 5 6 7 8