— Ах, Эви, — защебетала она, — зачем ты разбиваешь мечты бедной вдовицы своим холодным рационализмом?
Сознавая, как глубоко ошибается ее компаньонка, Эванджелина с трудом подавила горький смех. Однако, твердо решив сохранить хотя бы видимость самообладания, она уселась в кресло перед камином и с лукавой улыбкой сказала:
— Хочу напомнить тебе, дорогая Уинни, что мистер Робертс еще не женат. Почему бы тебе не надеть к ужину свое красное платье? То, у которого вырез до сих пор, — она провела указательным пальцем линию ниже бюста, — чтобы он сразу же заприметил все твои многочисленные достоинства?
Уинни, наполнив два бокала мадерой, вручила один из них Эванджелине.
— Выпей вина, дорогая. Может быть, щечки немного порозовеют. Ты так побледнела, что можно подумать, будто наш гость не на одну меня произвел большое впечатление.
Эванджелина с благодарностью взяла бокал и сделала глоток. Как ни жаль, но даже с Уинни она не может поделиться своим новым пугающим чувством. Добродушные поддразнивания Уинни были тут ни при чем. Несомненно было одно: Эллиот Робертс — мечта любого художника, ставшая реальностью.
Много лет назад мать Эванджелины, желая расширить горизонты эстетического воспитания шестнадцатилетней дочери, повезла ее за границу изучать творчество итальянских мастеров. И тогда, в палаццо одного флорентийского дожа, Эви увидела бронзовую статую, на которую как две капли воды был похож Эллиот Роберте. Хотя живопись была единственной страстью Эванджелины с тех пор, как она себя помнила, при взгляде на эту этрусскую статую она была настолько околдована ее красотой, что пожалела о том, что не стала скульптором. И пока Мария ван Артевальде гуляла по Венеции в сопровождении их гостеприимного хозяина, ее дочь часами делала наброски статуи во всех мыслимых ракурсах.
Мать называла это тогда одержимостью. Именно одержимостью можно было назвать и то чувство, которое теперь испытывала Эванджелина при виде Эллиота Робертса.
Ее потянуло к нему еще до того, как она взяла его за локоть. Нет, он не был тем этрусским героем, статуя которого была некогда отлита из расплавленного металла, давно уже ставшего холодным. Он был человеком с горячей кровью, в котором так и билась жизненная энергия, который жил, дышал, у которого были желания и который вызывал желание у нее. И сегодня, словно во сне, она торопливо делала наброски, как будто боялась, что он исчезнет, потому что в нем тоже была заметна какая-то неуверенность и даже растерянность, которую не могла объяснить себе Эванджелина.
В последнее время Питер Уэйден редко передавал Эванджелине заказы на портреты, потому что другие ее картины теперь стали приносить больше прибыли. Однако, едва увидев Эллиота Робертса, она поняла, почему Питер направил его к ней. Этот мужчина обладал редкостной первозданной красотой, которая почти никогда не встречается у англичан. Атлет огромного роста, с длинными руками и ногами, Роберте обладал чеканным, четко очерченным лицом: черные волосы, прямые и густые, были несколько длинноваты, подчеркивая твердую линию челюсти и упрямый квадратный подбородок. Холодные серые, словно подернутые дымкой, глаза, крупный надменный нос с небольшой горбинкой, высокий аристократический лоб… Он производил ошеломляющее впечатление.
Сев напротив нее в студии, он полностью завладел ее вниманием, и она, не удержавшись, протянула руку и прикоснулась к его лицу. Пристальный, проникающий в душу взгляд, который он на нее бросил, заставил ее ощутить себя не только художницей, но и женщиной, и сразу же напомнил о том, что перед ней мужчина. У Эванджелины неожиданно сладко эамерло сердце в предвкушении чего-то неизведанного, но желанного, чего она тем не менее не могла себе позволить.
Несмотря на впечатляющий рост, он был очень пропорционален — узкобедрый, широкоплечий, — и Эванджелина вновь, как в ранней юности перед этрусской статуей, пожалела о том, что она не скульптор. Двух измерений для изображения Эллиота Робертса было явно недостаточно. Его красота — настоящий подарок судьбы для художника — заставила ее поддаться глупому порыву и прикоснуться к его руке, уговаривая остаться в доме, чтобы переждать непогоду. Интересно, каковы будут ощущения, если прикоснешься пальцем к твердым мышцам его спины?
— Эванджелина, Эванджелина! Послушай нас, пожалуйста.
Эванджелина, все еще держа бокал в руке, с трудом вышла из задумчивости и вернулась к реальности. Перед ней стояли Уинни и кухарка.
— Извините, я задумалась. Так о чем вы говорили? Губы Уинни тронула лукавая усмешка.
— Кухарка хотела спросить насчет пирожков с яблоками…
— Да, мисс, — подтвердила кухарка, вытирая руки о фартук. — И еще насчет риса: отваривать ли его отдельно или тушить вместе с мясом, как обычно?
Вытаскивая запасные одеяла и наблюдая за приготовлением ванны для Эллиота, экономка без умолку болтала. Она довела до его сведения, что в Чатем-Лодже ложатся и встают по-деревенски рано, а ужинают ровно в половине седьмого. И еще Эллиот понял, что он не первый лондонский гость, который ночует в башне, и задумался над тем, что за гостей имеют обыкновение принимать у себя Стоуны.
— Вот и готово, сэр, — сказала экономка, с тихим стоном разгибая спину. — Вода достаточно горячая. А если вам потребуется еще что-нибудь, сразу же дерните за шнур звонка. Мисс Стоун всегда следит за тем, чтобы ее гости ни в чем не нуждались.
— Спасибо, — поблагодарил Эллиот, — но я постараюсь никого не обременять своим присутствием. Значит, мисс Стоун часто принимает гостей?
Экономка с улыбкой кивнула:
— Да уж. Прямо скажу, я еще не видывала такого гостеприимного дома. Наверное, это потому, что сами они редко выезжают. — Экономка открыла резную дверцу старинного шкафа, вынула стопку толстых махровых полотенец и положила на табурет возле ванны. — Но я должна признаться, сэр, что принимать в этом доме благородного человека, настоящего английского джентльмена, как вы, доставляет удовольствие не только хозяевам, но и слугам.
Эллиот поднялся с банкетки возле окна и подошел к ванне.
— Значит, мисс Стоун принимает не только благородных людей?
Экономка в ужасе замахала руками:
— Нет, что вы, сэр! Нет. Она принимает самых благородных леди и джентльменов, но большей частью иностранцев. Иногда приезжает какой-нибудь клиент из Лондона, но обычно это французы и итальянцы, ну и всякие другие. Все они очень любезны, но что говорят — не поймешь. Когда разгулялся этот отвратительный маленький корсиканец, здесь было настоящее вавилонское столпотворение: миссис Уэйден и молодая хозяйка размешали иностранцев даже в кладовках.
— Понятно, — сказал Эллиот, тщательно взвешивая слова, чтобы не выдать себя с головой следующим вопросом. — Наверное, Питер Уэйден бывает здесь регулярно?
Экономка снова широко улыбнулась, взяла из стопки верхнее полотенце и, умело развернув его, аккуратно постелила вдоль ванны.
— О да, сэр. Он бывает регулярно. — Эллиот похолодел с головы до пят, но последующие слова экономки быстро ею успокоили: — На него можно положиться, как на календарь. Приезжает за два часа до обеда в канун Рождества и уезжает чуть свет в понедельник после Крещения. Так уж у него заведено. Очень необычный человек.
Эллиот расслабился и, сунув в ванну палец, попробовал температуру воды. То, что надо.
— А члены семьи мисс Стоун, наверное, часто приезжают сюда?
Экономка, не переставая улыбаться, прищурилась.
— У нее нет другой семьи, кроме тех, кто живет под этой крышей. По крайней мере я о других не слышала, хотя служу у Стоунов с 1810 года, когда меня наняла молодая мисс. — С этими словами экономка, пожелав ему приятного купания, вышла из комнаты, плотно захлопнув за собой дверь.
Хотя Эллиот никогда особенно не интересовался провинциальной семейной жизнью — по правде говоря, за последнее время его вообще мало что могло заинтересовать, — такой странный состав людей, проживающих в очевидной гармонии под одной крышей, вызвал у него любопытство. Миссис Уэйден, по словам Эванджелины, была ее компаньонкой и приходилась невесткой Питеру Уэйдену. И у миссис Уэйден было двое сыновей: красавец Огастес и Тео, с которым часто случались всякие приключения. И оба они, судя по всему, постоянно проживали в этом доме.
Кроме брата Майкла и сестры Николетты, у Эванджелины Стоун имелась необычная кузина — очень хорошенькая Фредерика д’Авийе, несомненно, иностранка. Глядя на смуглое личико и черные волосы этой малышки, можно было предположить, что у нее была своя интересная история. А кто такой Стокли? Еще один кузен? Или дядюшка? Эллиот, у которого практически не было родни — если не считать анемичной матери, — совсем было запутался в родственных отношениях обитателей Чатем-Лоджа.
Скользнув поглубже в горячую воду, он спросил себя, почему все это занимает его. Наверное, потому, ответил он сам себе, что это в корне отличается от его собственной семьи. Он никогда не считал свой дом холодным. Но здесь он почувствовал, насколько он негостеприимен по сравнению с этим уютным оазисом. Его дом тоже был комфортным и гораздо более величественным, чем этот. Однако его городская резиденция — четырехэтажное здание, возвышающееся на южном берегу Темзы, — казалась вечно пустой, хотя его дядюшка, пользующейся дурной репутацией сэр Хью, постоянно проживал в просторных апартаментах на втором этаже. Правда, сэр Хью предпочитал согревать своим телом постели лондонских вдовушек и утешать брошенных жен, которые, по его собственному признанию, щедро поили его бренди, ублажали в будуаре и были всегда готовы слушать рассказы о военных походах. Эллиот и дядюшка Хью любили друг друга, хотя и избегали внешних проявлений чувств, как это часто бывает у мужчин. Но сэра Хью можно было чаше встретить на другом берегу Темзы, в Челси, чем в Ричмонде, где был расположен просторный дом Эллиота.
И еще, конечно, там жила Зоя. Неожиданно Эллиот почувствовал угрызения совести из-за того, что оставил одну свою восьмилетнюю дочь, хотя она, наверное, уже привыкла к этому. Зоя не знала матери. Ее родила одна из многочисленных его любовниц, итальянская танцовщица, которая без малейших угрызений совести оставила Эллиоту грудного младенца и упорхнула на континент, вернувшись к своей беззаботной жизни. А теперь вот Эллиот и сам частенько отсутствовал по несколько дней подряд, и Зоя научилась никогда не задавать вопросов по поводу его отсутствия. Обладая врожденной интуицией, девочка, казалось, знала, что можно, а чего нельзя ожидать. Эллиот и сам тому способствовал, подсознательно держа ребенка на расстоянии от себя. Он просто не знал, как следует себя вести.
Видит Бог, он любил Зою. Любил свою дочь всем сердцем, пусть даже это сердце очерствело. Хотя Марию, ее мать, он не любил. По правде говоря, после истории с Сесили Эллиот не позволял себе любить. Он и понятия не имел, что человеку делать с подобными эмоциями.
Эллиот огляделся вокруг. Спальня, которую отвела для него мисс Стоун, небольшая, но очень уютная, была обставлена старинной мебелью. Снаружи, за сводчатыми окнами, продолжал барабанить по крыше холодный дождь, а здесь, в тепле и уюте, он чувствовал себя отрезанным — нет, защищенным — от всего огромного внешнего мира. Вода в ванне стала остывать, и Эллиот, прервав причудливый полет своих мыслей, резко поднялся, окутывая себя облаком разноцветных брызг мыльной пены.
Столовая в Чатем-Лодже представляла собой просторную комнату, оборудованную всеми необходимыми удобствами для загородного дома знатной семьи. Тем не менее, как и все остальное в хозяйстве Стоунов — Уэйденов, столовая отличалась уютом и по-домашнему теплой атмосферой. Длинный и узкий обеденный стол, украшенный тонкой резьбой, был накрыт добротной льняной скатертью. Его украшала столовая посуда китайского фарфора. Как успел заметить Эллиот, дверь напротив столовой вела в комнату, которая, очевидно, некогда служила столовой для завтрака, но, став слишком маленькой для большой семьи, была превращена в классную комнату. Дверь в глубине комнаты, несомненно, служила входом в студию Эванджелины.
В столовой Эллиота встретили с такой трогательной сердечностью, как встречают старого друга, что согрело его сердце, но одновременно снова вызвало угрызения совести. Как оказалось, все члены семьи ужинали вместе. Такая практика давно вышла из моды, однако Эллиоту она, как ни странно, показалась очаровательной. Эванджелина и миссис Уэйден сидели в разных концах стола, а самые младшие дети, Фредерика и Майкл, по практическим соображениям — по левую сторону от каждой из них. К большому удовольствию Эллиота, его усадили справа от Эванджелины, и он каким-то чудом умудрился благополучно втиснуть свое массивное тело в крошечное полукресло. После того как они уселись, все остальные члены семьи без проблем заняли каждый свое место.
Пока мисс Уэйден читала молитву, Эллиот, опустив голову, молился о своем; о том, чтобы Господь не поразил громом его заблудшую пресвитерианскую душу, хотя она, несомненно, этого заслуживала. Однако кара небесная в очередной раз миновала Эллиота, и он, успокоившись, вместе со всеми произнес «аминь» и принялся мысленно суммировать имевшуюся у него информацию о домочадцах.
Напротив Эллиота сидел Огастес — тот самый двадцатилетний юноша, красивый и обаятельный, который в недалеком будущем обещал стать завзятым щеголем. Его брат Тео был года на три моложе его. Николетта, сестра Эванджелины, ровесница Тео, казалась уравновешенной и очень милой девушкой. Младший из Стоунов, Майкл, типичный английский школьник с льняными волосами и голубыми глазами, обладал кипучей энергией и развитым чувством юмора. Справа от миссис Уэйден сидел Гарлен Стокли, которого Эллиоту представили как воспитателя детей. Это был худой узкоплечий молодой человек, близорукие глаза которого были постоянно прикованы к Эванджелине. «Интересно, кто обычно занимает место справа от хозяйки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43