— Спаси нас, отец, язычники лезут вон там на скалы. Благословив Стефана, Агапит отошел от него, повторив еще раз задушевным тоном:
— Прости, и унаследуешь Царствие Небесное!
На равнине лежало множество раненых и убитых, и фараниты снова отступали к оврагу, потому что блеммийцы не обратились в бегство, а только рассеялись, влезли на скалы, окружавшие равнину, и начали оттуда поражать своих врагов стрелами.
— А где римляне? — быстро спросил Агапит у Ориона.
— Они отошли вон в то ущелье, по которому идет дорога сюда, наверх, — ответил Орион. — Но посмотри, посмотри на этих язычников! Господи, помилуй нас! Точно дятлы по деревьям лезут они вон там по обрыву.
— За камни! — крикнул Агапит, сверкая глазами, стоявшим близ него анахоретам. — А что делается там за ними, у стены? Вы слышите? Так и есть! Это прозвучала римская туба. Смелее, братья, слабейшую сторону крепости защищают воины императора. А здесь! Видите вы вон там в расселине кучку нагих дикарей? Сюда валите камень! Упрись крепче плечами, Орион! Салафиил, подтолкни еще! Ну вот и сорвался, вот и катится! Как бы только не застрял тут в трещине скалы! Нет! Слава Богу, запрыгал. Славно! А вот и конец! Шестеро врагов Господних так сразу и сгинули!
— Вон там я вижу еще троих! — крикнул Орион.
— Сюда, Дамиан, помоги мне!
Дамиан и еще несколько человек кинулись на помощь, и первый успех так быстро и чудесно ободрил анахоретов, что епископу стоило уже некоторого труда приостановить их рвение и убедить не тратить понапрасну заготовленные камни.
Пока под присмотром Агапита катился камень за камнем на взлезающих по крутому обрыву блеммийцев, Павел сидел возле больного, не подымая глаз.
— А ты им не помогаешь? — спросил Стефан.
— Агапит прав, — сокрушенно вздохнул александриец. — За многое я должен нести покаяние, а борьба веселит душу. И как веселит, это я чувствую теперь по томлению, которое испытываю, сидя здесь. А тебя епископ любовно благословил.
— Я близок к последней цели, — вздохнул Стефан, — и он обещает мне спасение, если я от души прощу и похитителю моей жены. Я готов простить ему, простить ему все, и пусть всякое начинание будет ему в пользу, да, в пользу, а не во вред! Приложи руку к моему сердцу, слышишь, как оно бьется; еще раз оно точно собралось с последней силою, прежде чем окончательно остановиться. Когда придет мой конец, передай Ермию все, что я говорил тебе, и благослови его тысячекратно от моего имени и от имени его матери. Никогда только не говори ему, что она в час слабости последовала за тем негодяем, за тем несчастным, которому я все прощаю. Отдай Ермию этот перстень и письмо, которое найдешь под травою постели в моей пещере; с этим перстнем и письмом он найдет прием у своего дяди и подходящее для него место в войске, потому что мой брат занимает видное положение при императоре. Слышишь, как Агапит ободряет наших! Они стоят храбро! А вот и римская туба. Увидишь, теперь манипула займет крепость и начнет отсюда стрелять в язычников. Когда они войдут, отведи меня в башню! Я совсем ослабел и хотел бы еще раз собраться с мыслями и помолиться, чтобы найти в себе силу простить тому человеку… простить не на словах только…
— Взгляни вниз, вон уже идут римляне! — перебил его Павел.
И вслед за тем он крикнул вниз:
— Сюда идите, сюда! Ступени вон тут, полевее!
— Добрались! — ответил чей-то резкий голос.
— Вы, люди, оставайтесь здесь на уступе и смотрите во все глаза! В случае какой-нибудь опасности дайте мне трубный знак! Я взойду наверх, а с башни, конечно, будет видно, куда делись те псы.
При этих словах Стефан все прислушивался, глядя вниз. Когда же через несколько минут галл почти уже влез на стену и крикнул:
— Нет ли кого-нибудь, кто бы подал мне руку? Больной вдруг обратился к Павлу и сказал:
— Подними и поддержи меня скорее!
И с легкостью, удивившей александрийца, Стефан встал на ноги, наклонился над стеною, навстречу центуриону, поднимавшемуся на нее с другой стороны, взглянул напряженно ему в лицо, вздрогнул и, сделав над собою неимоверное усилие, протянул свою исхудалую руку, чтобы помочь ему.
— Сервиан! — вскрикнул центурион, страшно испуганный этой встречей и на этом месте, и глядел, силясь овладеть собою, то на старика, то на Павла.
Никто из них не мог произнести ни слова; но Стефан так и впился глазами в лицо галла, и чем дольше он на него глядел, тем бледнее становились его щеки и губы. Но рука его все еще была протянута к галлу, может быть, в знак прощения.
Так прошла долгая минута.
Но вот Фебиций опомнился: ведь это долг императорской службы заставил его взлезть на стену и, нетерпеливо топнув ногой, поспешно схватился за руку старика. Но едва Стефан почувствовал прикосновение пальцев галла, как вздрогнул всем телом, точно пораженный молнией, и, хрипло вскрикнув, кинулся на своего смертельного врага, стоявшего уже на краю стены.
Павел глядел с ужасом на это страшное зрелище и воскликнул громко, горячо и убедительно:
— Оставь его, прости ему, чтобы и тебе найти прощение на небесах!
— Что мне небеса, что мне прощение! — захрипел старик. — Будь он проклят!
И не успел александриец удержать Стефана, как камни, на которых, задыхаясь, боролись непримиримые враги, сорвались, и оба вместе с обрушившимися камнями рухнули в пропасть.
Тяжко простонав из глубины души и заливаясь горячими слезами, Павел пробормотал:
— И он боролся, и его борьба была тщетна!
ГЛАВА XXI

Бой был окончен, и солнце, садившееся за святою горою, бросало свои последние лучи на трупы множества блеммийцев.
Вот на чистом небе засверкали звезды над оазисом.
В церкви слышалось благодарственное пение, а возле нее, под холмом, к которому она прилегала одной стороною, горели факелы и освещали красноватым светом ряд носилок, на которых лежали под зелеными пальмовыми ветвями герои, павшие в бою с язычниками.
Вот пение смолкло, церковные двери растворились, и Агапит повел своих прихожан к покойникам.
Молча все стали полукрутом возле своих усопших братьев и внимали последней молитве, которую произносил их пастырь над благородными жертвами, пролившими свою кровь в бою с язычниками.
По окончании молитвы все подошли к своим усопшим близким, и немало слез пало из глаз матерей и жен на сухой песок, немало тяжких вздохов понеслось к небу из груди отцов.
Возле носилок, на которых покоился престарелый Стефан, стояли другие небольшие носилки, и Ермий стоял между обоими на коленях и горько плакал.
Вот он поднял лицо, услышав чей-то приветливый голос, назвавший его по имени.
— Ах, Петр, — сказал юноша и схватил поданную ему руку сенатора. — Какой неудержимой силой влекло меня в свет и прочь от отца, а теперь, когда он умер, с какой радостью я остался бы здесь с ним, если бы он был в жив!
— Он умер прекрасною смертью, защищая своих братьев, — сказал сенатор, утешая Ермия.
— Павел был при нем в последнюю минуту, — подхватил Ермий. — Отец упал со стены при защите крепости; а вот это бедное дитя, эта девочка, которая пасла твоих коз, умерла как великая героиня. Бедная дикая Мириам, как я любил бы тебя, если бы ты уцелела!
При этих словах Ермий коснулся руки пастушки, тихо поцеловал эту маленькую похолодевшую руку и осторожно положил ее на грудь покойницы вместе с другой рукою.
— Да как же эта девочка попала в битву? — спросил Петр. — Постой, расскажи лучше у меня дома. Будь нашим гостем и оставайся у нас, пока не соберешься окончательно покинуть наш край. Мы все обязаны тебе и благодарим тебя от души.
Ермий покраснел и скромно отклонил от себя щедрую похвалу, которую все расточали ему, как спасителю оазиса.
Когда появились плакальщицы, он еще раз опустился на колени у изголовья отца, взглянул любовно в последний раз на умиротворенное лицо Мириам и последовал потом за своим гостеприимным хозяином.
Они вошли вместе во двор. Ермий невольно взглянул на окно, за которым столько раз видел Сирону, и сказал, указывая на дом центуриона:
— И он не вернулся из боя!
Петр только кивнул и отворил двери своего дома. В освещенной первой комнате встретила их Дорофея и спросила быстро:
— А про Поликарпа все ничего?
Петр покачал отрицательно головой, она же продолжала:
— Да оно же и невозможно! Он, конечно, напишет только из Клизмы или даже из Александрии.
— И я так думаю, — подхватил Петр, потупив глаза. Потом он обратился к Ермию и подвел его к жене.
Дорофея приветствовала юношу с сердечным участием. Она уже слышала, что отец его погиб, и как достославно он сам отличился.
Ужин был уже готов, и Ермию предложили принять в нем участие.
Хозяйка дала своей дочери знак позаботиться о госте, но Петр остановил Марфану и сказал:
— Ермий пусть займет место Антония. Антоний еще занят с рабочими. А где же Иофор с домашними рабами?
— Они уже отужинали, — ответила Дорофея.
Муж и жена взглянули друг на друга, и Петр сказал, грустно улыбнувшись:
— Я полагаю, они ушли на гору.
Дорофея отерла навернувшуюся слезу и сказала:
— И там, верно, встретятся с Антонием. Если бы они только нашли Поликарпа! И все-таки, право, я говорю это не только для того чтобы тебя утешить, вероятнее всего, что с ним не случилось несчастья в горах, а что он уехал в Александрию, чтобы избавиться от тех воспоминаний, которые преследовали его здесь на каждом шагу. Как будто стукнула дверь?
Она быстро встала, выглянула вместе с Петром, который пошел за нею во двор, и сказала с глубоким вздохом Марфане, как раз подававшей Ермию мясо и хлеб и взглянувшей вслед родителям:
— Это пришел раб Анубис.
Несколько мгновений длилось томительное молчание за столом, за которым сегодня оставалось столько незанятых мест. Наконец, Петр вернулся к своему гостю и сказал:
— Ты хотел рассказать, как погибла Мириам. Она ведь убежала из нашего дома.
— На гору, — подхватил Ермий, — и там точно родная дочь ухаживала за моим бедным отцом и носила ему воду.
— Вот видишь, матушка, — перебила его Марфана, — душа у нее была добрая, я всегда это говорила.
— Сегодня утром, — продолжал Ермий, печально кивнув в знак согласия, — сегодня утром она последовала за моим отцом в крепость, и тотчас после его падения со стены, как рассказывал мне Павел, бросилась бежать из крепости; это она побежала за мною, чтобы поскорее передать мне скорбную весть. Мы уже давно знали друг друга, потому что уже много лет она водила твоих коз на водопой к нашему ключу, и когда я был еще мальчиком, а она маленькой девочкой, она по целым часам любила слушать, как я наигрывал на ивовой дудочке разные мелодии, которым научил меня Павел. Пока я, бывало, играю, она сидит смирнехонько, но как только перестану играть, она, бывало, требует все еще и еще и не отстает, пока не надоест мне. И сердится, бывало, и если я не исполню ее требования, начнет жестоко браниться. Но все-таки она постоянно приходила, а так как у меня товарищей не было и она одна любила меня слушать, то и я был доволен, что она приходила именно к нашему ключу. Так мы оба выросли, и я потом уже начал ее бояться, потому что иногда она говорила такие безбожные речи, да и умерла ведь она язычницей. Павел, который как-то подслушал нас, начал остерегать меня от нее, а так как я уже давно бросил дудочку и охотился с луком за зверями, как только получал на то позволение от отца, то я уже не оставался более подолгу у ключа, когда приходил за водой, и мы начали все более и более чуждаться друг друга; да, иногда я был даже жесток с нею. Только раз, после моего возвращения из столицы, при встрече с нею случилось нечто особенное, но этого я не буду вам рассказывать. Бедное дитя так тяготилось своею неволею, да она, должно быть, и родилась в свободной семье.
Мириам любила меня — Господи, ведь мы так долго знали друг друга, — и вот когда отец мой умер, она, конечно, подумала, что именно от нее, и ни от кого другого, я должен узнать об этом.
Она видела, куда я пошел с фаранитами, и последовала за мною и нашла меня скоро, потому что глаза у нее были зоркие, как у газели, и слух чуткий, как у птицы.
На этот раз, впрочем, и нетрудно было меня найти, потому что мы как раз бились с блеммийцами в зеленом ущелье, которое ведет с горы к морю, и враги наши ревели от ярости, точно дикие звери, так как еще до нашего прихода рыбаки из местечка уже заметили их лодки, спрятанные под песком и камнями, вырыли их и стащили в свою пристань. Мальчик из Раиту, сопровождавший меня, присматривал по моему приказанию за этими лодками и указал на них рыбакам.
Караульные, оставленные блеммийцами у лодок, убежали и добрались до своих товарищей, сражавшихся под крепостью. И вот из них было отослано человек двести, чтобы вновь овладеть лодками и отомстить рыбакам. Эта толпа и напала на нас в земляном ущелье, и завязался бой.
Блеммийцы числом намного превосходили нас и обступили наш отряд вскоре со всех сторон, потому что они прыгают и лазят по скалам, как козероги, и потом пускают с высоты свои тростниковые стрелы. Три или четыре стрелы оцарапали и меня, а одна так даже пролетела у меня между волосами и застряла в них.
О ходе боя я не могу ничего рассказать, потому что кровь ударила мне в голову, и я помню только, что хрипел и кричал, как бешеный, схватывался и боролся то тут, то там с кем-нибудь из язычников и рассек секирой немало голов.
Увидел я в какой-то момент, что часть наших обратилась в бегство, и позвал их назад злобными словами. Они вернулись и снова последовали за мною.
Раз, в самом пылу боя, я увидел и Мириам, которая с побледневшим лицом и дрожа всем телом прижалась к скале и смотрела на битву. Я крикнул ей, чтобы она ушла оттуда и вернулась к отцу, но она не тронулась с места и покачала головою с таким выражением сострадания и скорби, что я никогда его не забуду. Руками и глазами рассказала она мне, что отец скончался, и я понял ее; по крайней мере я знал, что случилось какое-то страшное несчастие.
Раздумывать было некогда, потому что не успел я еще узнать от нее что-либо конкретное, как на меня уже наскочил один из неприятельских предводителей, и на глазах Мириам у нас завязался смертельный бой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32