https://wodolei.ru/catalog/unitazy/IFO/frisk/
Я ищу большего трофея, несравненно большего.
Вы считаете, что я помешался. Что годы одиночества и изоляции наконец ввергли меня в маниакальное самодовольство. Но вы увидите, когда я завершу портрет. Увидите.
Полагаю, мне следует открыть вам мой секрет — вы легко его сами разгадаете. А я хочу видеть эту вашу усмешечку, только если сам ее вызвал. Я теперь хожу в церковь. И не по эстетическим соображениям. А по полной программе. Причащаюсь, исповедуюсь, ну, словом, все. Добрый католик, вот кто я теперь. Это я-то, воспитанный в лоне шотландской церкви, предающей анафеме все, что попахивает папизмом. Если вы хотите порвать со своим прошлым, изничтожить историю так, чтобы ее невозможно было восстановить, для достижения этого нет способа вернее, чем обращение, как я убедился на опыте. Мне кажется, привлекла меня упорядоченность католицизма. В конце-то концов, я живу в этом доме у моря без каких-либо обязательств, и мне требовалось придать неделям форму. Вы увидите, что это в значительной мере повлияло на то, как я теперь пишу. И теперь я несравненно глубже осведомлен в страданиях мучеников, так как местный кюре просто помешан на них и любит вставлять всякие такие сведения в свои проповеди. Он к тому же поклонник чудес, что действует очень освежающе в эти дни, когда все требуют объяснений и не желают верить ни во что, в чем нет рациональной основы.
Он взялся просвещать меня в делах религиозных и после моих исповедей указывает, что мне читать. У него пристрастие к ранним кельтским святым, поскольку сам он доброго бретонского рода, но я обнаружил, что и меня они чаруют. Пару месяцев назад я читал про святого Коломана, которого по какой-то причине объявили предателем и убили. Повесили. И его труп болтался на виселице нетленным полтора года. Я думаю, соль истории в том, что святым его сделала только смерть. Живой он не представлял собой ничего особенного, и все же ненависть врагов превратила его в нечто такое, чего даже воронье не решалось осквернить. Ничего общего с Писанием и учением здешнего храма. Как по-вашему, не потому ли святой отец выбрал для меня такое чтение на ночь? Или у него на уме было что-то другое? Быть может, мне полагалось задуматься о тех, кто его убил? Они все утонули.
Если я разрешу вам посмотреть, чем я занимаюсь тут, вы сразу поймете, насколько католичными стали мои глаза от таких поучений. Вот вы на своем седалище, которое я тонко преображаю в трон. Ваша поза исполнена надменности. Вы не просто критик, пописывающий для газет и модных журналов. Видите ли, я стараюсь приблизиться к истине через тонкую лесть. Я вас не искажу, даю вам слово. Итак, не просто журналист, но нечто большее. У вас будет поза Папы, как его написал Веласкес, чтобы напомнить всем, какой властью обладают люди вроде вас в нашем современном мире. Вы отдаете повеление, и оно исполняется. Вы поднимаете палец, и сотворяется репутация, покачиваете головой, и надежды, годы и годы лелеемые в ateliers, надежды, ради которых положено столько труда и столько сулившие, разбиваются навсегда. Да, вы не командуете армиями, не обрекаете на гибель дальние страны, как наши генералы и политики. Для этого вы слишком могущественны, не правда ли? Вы меняете то, как люди думают, придаете форму тому, как они видят мир. Великая власть, осуществляемая без ответственности и помех. Деспотия искусства, в которой вы — верховный жрец истины и красоты. По-своему очень схоже с властью Папы, и на свой лад именно так я воздам вам должное.
Но церковь и я? Да, я абсолютно серьезен. Я всегда веровал в грех, как вам известно. Этим меня наградили мои шотландские пращуры, пусть больше и ничем. Но шотландский грех мне всегда казался на удивление мало удовлетворяющим! Его так много, что уже невозможно различать его изумительные разновидности. Играть в карты в воскресенье, потреблять алкоголь больше, чем требуется в лечебных целях, соблазнить жену ближнего своего, совершить убийство — все свалено в одну кучу: любой обрекает вас вечным мукам. Проснешься, встанешь с постели, спустишься в столовую, позавтракаешь — и уже твоя душа погибла. Так почему бы заодно и не убить кого-нибудь? Ты ведь в любом случае обречен погибели еще в колыбели. А вот у них здесь подход куда тоньше. У них есть грехи большие и грехи малые, смертные грехи и грехи второстепенные. Вас не швыряют в адское пламя без всякого участия с вашей стороны. Вечную погибель вы должны заслужить.
Вот для такого Бога у меня находится время. Мы хорошо ладим, и он сделал мою жизнь гораздо интереснее, а я убеждаюсь, что могу чуточку верить в него, а потому хожу к мессе и сижу в благоговении рядом с рыбаками и их женами, купаюсь в аромате трески и святости и исповедуюсь четыре раза в год. Убеждаюсь, что теперь мне, собственно, каяться не в чем, а потому обращаюсь к ушедшим годам и расчищаю былые завалы. Боюсь, кюре испускает стон, увидев меня перед исповедальней, зная, что ему предстоит выслушать еще одну главу автобиографии, которая не один час продержит его в душной каморке. Он подозревает во мне энтузиазм, который сам по себе грех. С другой стороны, он не может отрицать, что я действительно располагаю поразительным разнообразием провинностей для раскаяния. Я недурно его развлекаю: порой я слышу прерывистый вздох и чувствую, как он потрясенно полуулыбается. Подозреваю, с немалой толикой зависти. Кстати, вам следует с ним познакомиться. Нет, не потому, что это доставит вам удовольствие, хотя он достаточно мил; или потому, что он — фокус светской жизни острова, хотя и это правда. Вы просто ДОЛЖНЫ с ним познакомиться, безоговорочно. В его владениях он располагает властью, намного превосходящей власть Папы в ошметках его владений. Остров Уа — теократия. Я не шучу. Кюре — заместитель мэра и обеспечивает официальную роль несуществующей сущности, так что все делается как считает нужным он. Он глава рыболовного синдиката. Мировой судья. Директор школы. Его монахини управляют телеграфом, и он лишь недавно отказался от контроля над поставками алкоголя на остров. Не раздражайте отца Шарля. Во всяком случае, если хотите остаться на острове. Он монарх, глава судебной системы, представитель Бога на земле — и все эти ипостаси совмещаются в одном плюгавом человечке. И сверх того — он обладатель единственной приличной кухарки на острове. Благожелателен, но в своей сфере самодержец не меньше, чем вы в своей. Вы должны нанести ему визит, а не то он нанесет визит вам, что будет невежливостью с вашей стороны. Ну пожалуйста, будьте любезны с ним ради меня. И будьте так добры, обойдитесь без ваших остроумных космополитических шпилек. Он гордый человек, ревниво оберегающий своих подданных, а они, вам следует знать, нисколько не восстают против своего подданства. Если не отец Шарль, так был бы кто-нибудь другой, и, возможно, не стал бы с подобным упорством обороняться от французов.
Таков человек, который занял ваше место как мой руководитель и исповедник. Я как мог, старался наслаждаться моими грехами, но нахожу, что искупление их еще приятнее. Знаете, он как-то назвал меня «либертином». Термин с удивительным ароматом ancien rйgime , совершенно меня покоривший. Я вернулся домой и тут же набросал автопортрет, изобразив себя в позе хоггартовского расточителя, обвитого двумя моими любимыми натурщицами в разгар оргии в моей мастерской. Однако сжег рисунок, так как не сумел вложить в него осуждения — ничего, кроме ностальгии, более чем неуместной. Нельзя получить прощения, искренне не раскаявшись — как оказалось, правило совершенно нерушимое, — а рисунок ясно свидетельствовал, что мое раскаяние было далеко не абсолютным.
И еще рисунок был лжив. Мои грехи никогда не обретали такой детализации. Даже когда под угрозой моя бессмертная душа, я не могу устоять перед соблазном перегрузить тему. На эту слабость вы мне указали много лет назад, и Господь свидетель, как я старался обуздывать себя, держаться фактов, подчиняться закону, установленному и Богом, и Уильямом Нэсмитом. Но мне ни разу не удалось продержаться долго. Рано или поздно я начинал сгущать колорит, загромождать образ или добавлять лишнюю натуру к моим воспоминаниям.
Одной из фигур в моем наброске была, разумеется, Джеки, неизменно моя самая любимая натурщица. Она была такой отвратной, такой вульгарной, такой невыразимо пошлой, что невозможно было не восхищаться. И к тому же блистательной натурщицей. Тело как у Афродиты, лицо как у Пресвятой Девы плюс способность часами сохранять неподвижность в любой позе, какую ни укажи. Сам я всегда предпочитал женщин рубенсовских масштабов. Никаких тощих боттичелиевских фигур для меня — одни острия и углы. Джеки обеспечивала пышность формы, округленность и полноту, оттененные безупречной кожей, почти мраморной. Она была олицетворением плодоносности, все в ней было чувственным, плотским. А чего еще можно пожелать?
Вначале я строил фантазии о том, что она думает, позируя мне, но затем пришел к выводу, что внутри просто нет ничего. Полная пустота. Время вообще не существовало. Минуты, час, день не составляли для нее никакой разницы. Никакого занятия лучше у нее не было, и она просто сидела не двигаясь. Думаю, именно так она вела себя, когда оставалась наедине с собой. А то, что я еще плачу ей за наиболее естественное ее состояние, оборачивалось чистым подарком. Но когда она начинала говорить, Господи Боже ты мой! Контраст между этим ангельским лицом и непотребным ртом был поразительным. «И вот я ей говорю, значит, если ты воображаешь, что я тебе за это полпенса отвалю, я ей прямо говорю, и знаешь, что она мне говорит…» И нудит, и нудит, сообщает подробности о ценах на помидоры или сукно, или как она сожгла какой-то пирог, или не нашла чулка, а у тебя голова раскалывается, и хочется выпрыгнуть в окно, лишь бы не слышать ее. Меня это всегда ставило в тупик, так как я все еще где-то хранил старинное убеждение, будто характер отражается в лице. Но только не у Джеки, и это открытие гасило желание. Ее можно было попросить о чем угодно, и она покорно подчинялась, но приятней было бы заниматься любовью с картонной коробкой; только движения, ни малейшей страсти, даже притворного соучастия. Все тот же пустой взгляд. Я, разумеется, знал, что у нее есть альтернативные источники дохода, что она «развлекает джентльмена», как она выразилась, изображая чопорность, — я всегда подозревал, что где-то в ней прячется мелкобуржуазная домашняя хозяйка, возможно, грезящая о собственной парадной комнате и дне стирки. Не думаю, что вышеупомянутый джентльмен так уж развлекался. И я не прикидывал, кем мог оказаться этот бедняга, а просто жалел его.
Однако жаль, что она взяла да и покончила с собой; своей эгоистичностью она лишила мир многих прекрасных полотен. Я никак не предполагал ничего подобного, пока не прочел заметку в газете. Женщина, подрабатывавшая проституцией, вытащена из реки, так писали газеты. Несмотря на многие недостатки, она заслуживала более достойного некролога. Лучшая натурщица в Лондоне, по моему убеждению, но глупая. Очень глупая. Только вообразите: убить себя потому лишь, что она забеременела! Кто бы подумал, что она вообще была способна испытывать стыд? Не говоря уж о таком экстремальном поступке. Совершенно непонятно. Живая она была глупа, и умерла как жила, надо полагать.
А! Какое непроницаемое у вас лицо, мой друг! Какое самообладание. Знаете ли, что вы — худший кошмар художника? Что-то, чем я когда-то очень восхищался. Стоицизм английского джентльмена поистине замечательная вещь, если только не пытаешься поймать ее на полотне, потому что эмоции разбиваются об нее и никогда себя не выдают. Сказать вам о чем-то возмутительном или чудесном, оскорбить вас или превознести — ответом будет все та же непроницаемость выражения. Словно пытаться заглянуть внутрь через грязное стекло: видишь смутно и в конце концов видишь только собственное неясное отражение. Так дело не пойдет. Вы должны, прежде чем уйти, показать мне какую-нибудь сильную эмоцию, не то я отшвырну кисти и выбегу вон в художническом бешенстве. Уже много лет я в него не впадал.
Странно, но Джеки очень пришлась Эвелин. Я передал ее Эвелин, когда она вернулась в Лондон в тысяча девятьсот втором году. Ей нужна была натурщица, и со временем Джеки стала ее одной-единственной. Неожиданное сочетание. Но каждая, надо полагать, восполняла что-то в другой. Эвелин, должно быть, нравились простота Джеки, домашность ее характера, безвкусие ее вкусов. Быть может, она искала укрытия от всего этого эстетства вокруг, нуждалась время от времени в противоядии от высокой серьезности творчества. Вы способны понять такое, Уильям? Могло ли оно и вас привлечь? А Джеки откликалась на что-то в Эвелин, возможно, на ее независимость и ее молчание. На внутреннюю силу, скрытую в слабом теле. А возможно, она видела больше, чем видел я, и понимала, насколько в действительности хрупкой была она, и откликнулась на ее мужество. Я знаю, над ней смеялись, когда люди вроде меня, считавшие, что низкое служит подходящей темой для искусства, но не для разговоров, встречали их вместе на улице. Иногда рука об руку. Подруги. Не художница и натурщица, не госпожа и служанка. В такой фамильярности было некоторое нарушение декорума, ну вроде того, чтобы привести любовницу в ресторан.
Как они могли столько времени проводить вместе? Это оставалось тайной, тем более что Джеки иногда набрасывалась на нее, будто старая карга. Я бы не потерпел, чтобы какая-то там натурщица говорила со мной в подобном тоне, но Эвелин, казалось, не только не возражала, но иногда принимала надлежаще виноватый вид. Она находила дружбу в самых странных местах и никогда не любила общество других художников. Она принадлежала к тем людям, которые способны высечь интересную искру почти в ком угодно, когда хотят. Я думал, что с Джеки усилие должно было быть сверхчеловеческим, но ничего подобного, когда видел их вместе, не замечал. Она казалась куда более непринужденной, чем со мной. Не то чтобы я задумывался над этим тогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Вы считаете, что я помешался. Что годы одиночества и изоляции наконец ввергли меня в маниакальное самодовольство. Но вы увидите, когда я завершу портрет. Увидите.
Полагаю, мне следует открыть вам мой секрет — вы легко его сами разгадаете. А я хочу видеть эту вашу усмешечку, только если сам ее вызвал. Я теперь хожу в церковь. И не по эстетическим соображениям. А по полной программе. Причащаюсь, исповедуюсь, ну, словом, все. Добрый католик, вот кто я теперь. Это я-то, воспитанный в лоне шотландской церкви, предающей анафеме все, что попахивает папизмом. Если вы хотите порвать со своим прошлым, изничтожить историю так, чтобы ее невозможно было восстановить, для достижения этого нет способа вернее, чем обращение, как я убедился на опыте. Мне кажется, привлекла меня упорядоченность католицизма. В конце-то концов, я живу в этом доме у моря без каких-либо обязательств, и мне требовалось придать неделям форму. Вы увидите, что это в значительной мере повлияло на то, как я теперь пишу. И теперь я несравненно глубже осведомлен в страданиях мучеников, так как местный кюре просто помешан на них и любит вставлять всякие такие сведения в свои проповеди. Он к тому же поклонник чудес, что действует очень освежающе в эти дни, когда все требуют объяснений и не желают верить ни во что, в чем нет рациональной основы.
Он взялся просвещать меня в делах религиозных и после моих исповедей указывает, что мне читать. У него пристрастие к ранним кельтским святым, поскольку сам он доброго бретонского рода, но я обнаружил, что и меня они чаруют. Пару месяцев назад я читал про святого Коломана, которого по какой-то причине объявили предателем и убили. Повесили. И его труп болтался на виселице нетленным полтора года. Я думаю, соль истории в том, что святым его сделала только смерть. Живой он не представлял собой ничего особенного, и все же ненависть врагов превратила его в нечто такое, чего даже воронье не решалось осквернить. Ничего общего с Писанием и учением здешнего храма. Как по-вашему, не потому ли святой отец выбрал для меня такое чтение на ночь? Или у него на уме было что-то другое? Быть может, мне полагалось задуматься о тех, кто его убил? Они все утонули.
Если я разрешу вам посмотреть, чем я занимаюсь тут, вы сразу поймете, насколько католичными стали мои глаза от таких поучений. Вот вы на своем седалище, которое я тонко преображаю в трон. Ваша поза исполнена надменности. Вы не просто критик, пописывающий для газет и модных журналов. Видите ли, я стараюсь приблизиться к истине через тонкую лесть. Я вас не искажу, даю вам слово. Итак, не просто журналист, но нечто большее. У вас будет поза Папы, как его написал Веласкес, чтобы напомнить всем, какой властью обладают люди вроде вас в нашем современном мире. Вы отдаете повеление, и оно исполняется. Вы поднимаете палец, и сотворяется репутация, покачиваете головой, и надежды, годы и годы лелеемые в ateliers, надежды, ради которых положено столько труда и столько сулившие, разбиваются навсегда. Да, вы не командуете армиями, не обрекаете на гибель дальние страны, как наши генералы и политики. Для этого вы слишком могущественны, не правда ли? Вы меняете то, как люди думают, придаете форму тому, как они видят мир. Великая власть, осуществляемая без ответственности и помех. Деспотия искусства, в которой вы — верховный жрец истины и красоты. По-своему очень схоже с властью Папы, и на свой лад именно так я воздам вам должное.
Но церковь и я? Да, я абсолютно серьезен. Я всегда веровал в грех, как вам известно. Этим меня наградили мои шотландские пращуры, пусть больше и ничем. Но шотландский грех мне всегда казался на удивление мало удовлетворяющим! Его так много, что уже невозможно различать его изумительные разновидности. Играть в карты в воскресенье, потреблять алкоголь больше, чем требуется в лечебных целях, соблазнить жену ближнего своего, совершить убийство — все свалено в одну кучу: любой обрекает вас вечным мукам. Проснешься, встанешь с постели, спустишься в столовую, позавтракаешь — и уже твоя душа погибла. Так почему бы заодно и не убить кого-нибудь? Ты ведь в любом случае обречен погибели еще в колыбели. А вот у них здесь подход куда тоньше. У них есть грехи большие и грехи малые, смертные грехи и грехи второстепенные. Вас не швыряют в адское пламя без всякого участия с вашей стороны. Вечную погибель вы должны заслужить.
Вот для такого Бога у меня находится время. Мы хорошо ладим, и он сделал мою жизнь гораздо интереснее, а я убеждаюсь, что могу чуточку верить в него, а потому хожу к мессе и сижу в благоговении рядом с рыбаками и их женами, купаюсь в аромате трески и святости и исповедуюсь четыре раза в год. Убеждаюсь, что теперь мне, собственно, каяться не в чем, а потому обращаюсь к ушедшим годам и расчищаю былые завалы. Боюсь, кюре испускает стон, увидев меня перед исповедальней, зная, что ему предстоит выслушать еще одну главу автобиографии, которая не один час продержит его в душной каморке. Он подозревает во мне энтузиазм, который сам по себе грех. С другой стороны, он не может отрицать, что я действительно располагаю поразительным разнообразием провинностей для раскаяния. Я недурно его развлекаю: порой я слышу прерывистый вздох и чувствую, как он потрясенно полуулыбается. Подозреваю, с немалой толикой зависти. Кстати, вам следует с ним познакомиться. Нет, не потому, что это доставит вам удовольствие, хотя он достаточно мил; или потому, что он — фокус светской жизни острова, хотя и это правда. Вы просто ДОЛЖНЫ с ним познакомиться, безоговорочно. В его владениях он располагает властью, намного превосходящей власть Папы в ошметках его владений. Остров Уа — теократия. Я не шучу. Кюре — заместитель мэра и обеспечивает официальную роль несуществующей сущности, так что все делается как считает нужным он. Он глава рыболовного синдиката. Мировой судья. Директор школы. Его монахини управляют телеграфом, и он лишь недавно отказался от контроля над поставками алкоголя на остров. Не раздражайте отца Шарля. Во всяком случае, если хотите остаться на острове. Он монарх, глава судебной системы, представитель Бога на земле — и все эти ипостаси совмещаются в одном плюгавом человечке. И сверх того — он обладатель единственной приличной кухарки на острове. Благожелателен, но в своей сфере самодержец не меньше, чем вы в своей. Вы должны нанести ему визит, а не то он нанесет визит вам, что будет невежливостью с вашей стороны. Ну пожалуйста, будьте любезны с ним ради меня. И будьте так добры, обойдитесь без ваших остроумных космополитических шпилек. Он гордый человек, ревниво оберегающий своих подданных, а они, вам следует знать, нисколько не восстают против своего подданства. Если не отец Шарль, так был бы кто-нибудь другой, и, возможно, не стал бы с подобным упорством обороняться от французов.
Таков человек, который занял ваше место как мой руководитель и исповедник. Я как мог, старался наслаждаться моими грехами, но нахожу, что искупление их еще приятнее. Знаете, он как-то назвал меня «либертином». Термин с удивительным ароматом ancien rйgime , совершенно меня покоривший. Я вернулся домой и тут же набросал автопортрет, изобразив себя в позе хоггартовского расточителя, обвитого двумя моими любимыми натурщицами в разгар оргии в моей мастерской. Однако сжег рисунок, так как не сумел вложить в него осуждения — ничего, кроме ностальгии, более чем неуместной. Нельзя получить прощения, искренне не раскаявшись — как оказалось, правило совершенно нерушимое, — а рисунок ясно свидетельствовал, что мое раскаяние было далеко не абсолютным.
И еще рисунок был лжив. Мои грехи никогда не обретали такой детализации. Даже когда под угрозой моя бессмертная душа, я не могу устоять перед соблазном перегрузить тему. На эту слабость вы мне указали много лет назад, и Господь свидетель, как я старался обуздывать себя, держаться фактов, подчиняться закону, установленному и Богом, и Уильямом Нэсмитом. Но мне ни разу не удалось продержаться долго. Рано или поздно я начинал сгущать колорит, загромождать образ или добавлять лишнюю натуру к моим воспоминаниям.
Одной из фигур в моем наброске была, разумеется, Джеки, неизменно моя самая любимая натурщица. Она была такой отвратной, такой вульгарной, такой невыразимо пошлой, что невозможно было не восхищаться. И к тому же блистательной натурщицей. Тело как у Афродиты, лицо как у Пресвятой Девы плюс способность часами сохранять неподвижность в любой позе, какую ни укажи. Сам я всегда предпочитал женщин рубенсовских масштабов. Никаких тощих боттичелиевских фигур для меня — одни острия и углы. Джеки обеспечивала пышность формы, округленность и полноту, оттененные безупречной кожей, почти мраморной. Она была олицетворением плодоносности, все в ней было чувственным, плотским. А чего еще можно пожелать?
Вначале я строил фантазии о том, что она думает, позируя мне, но затем пришел к выводу, что внутри просто нет ничего. Полная пустота. Время вообще не существовало. Минуты, час, день не составляли для нее никакой разницы. Никакого занятия лучше у нее не было, и она просто сидела не двигаясь. Думаю, именно так она вела себя, когда оставалась наедине с собой. А то, что я еще плачу ей за наиболее естественное ее состояние, оборачивалось чистым подарком. Но когда она начинала говорить, Господи Боже ты мой! Контраст между этим ангельским лицом и непотребным ртом был поразительным. «И вот я ей говорю, значит, если ты воображаешь, что я тебе за это полпенса отвалю, я ей прямо говорю, и знаешь, что она мне говорит…» И нудит, и нудит, сообщает подробности о ценах на помидоры или сукно, или как она сожгла какой-то пирог, или не нашла чулка, а у тебя голова раскалывается, и хочется выпрыгнуть в окно, лишь бы не слышать ее. Меня это всегда ставило в тупик, так как я все еще где-то хранил старинное убеждение, будто характер отражается в лице. Но только не у Джеки, и это открытие гасило желание. Ее можно было попросить о чем угодно, и она покорно подчинялась, но приятней было бы заниматься любовью с картонной коробкой; только движения, ни малейшей страсти, даже притворного соучастия. Все тот же пустой взгляд. Я, разумеется, знал, что у нее есть альтернативные источники дохода, что она «развлекает джентльмена», как она выразилась, изображая чопорность, — я всегда подозревал, что где-то в ней прячется мелкобуржуазная домашняя хозяйка, возможно, грезящая о собственной парадной комнате и дне стирки. Не думаю, что вышеупомянутый джентльмен так уж развлекался. И я не прикидывал, кем мог оказаться этот бедняга, а просто жалел его.
Однако жаль, что она взяла да и покончила с собой; своей эгоистичностью она лишила мир многих прекрасных полотен. Я никак не предполагал ничего подобного, пока не прочел заметку в газете. Женщина, подрабатывавшая проституцией, вытащена из реки, так писали газеты. Несмотря на многие недостатки, она заслуживала более достойного некролога. Лучшая натурщица в Лондоне, по моему убеждению, но глупая. Очень глупая. Только вообразите: убить себя потому лишь, что она забеременела! Кто бы подумал, что она вообще была способна испытывать стыд? Не говоря уж о таком экстремальном поступке. Совершенно непонятно. Живая она была глупа, и умерла как жила, надо полагать.
А! Какое непроницаемое у вас лицо, мой друг! Какое самообладание. Знаете ли, что вы — худший кошмар художника? Что-то, чем я когда-то очень восхищался. Стоицизм английского джентльмена поистине замечательная вещь, если только не пытаешься поймать ее на полотне, потому что эмоции разбиваются об нее и никогда себя не выдают. Сказать вам о чем-то возмутительном или чудесном, оскорбить вас или превознести — ответом будет все та же непроницаемость выражения. Словно пытаться заглянуть внутрь через грязное стекло: видишь смутно и в конце концов видишь только собственное неясное отражение. Так дело не пойдет. Вы должны, прежде чем уйти, показать мне какую-нибудь сильную эмоцию, не то я отшвырну кисти и выбегу вон в художническом бешенстве. Уже много лет я в него не впадал.
Странно, но Джеки очень пришлась Эвелин. Я передал ее Эвелин, когда она вернулась в Лондон в тысяча девятьсот втором году. Ей нужна была натурщица, и со временем Джеки стала ее одной-единственной. Неожиданное сочетание. Но каждая, надо полагать, восполняла что-то в другой. Эвелин, должно быть, нравились простота Джеки, домашность ее характера, безвкусие ее вкусов. Быть может, она искала укрытия от всего этого эстетства вокруг, нуждалась время от времени в противоядии от высокой серьезности творчества. Вы способны понять такое, Уильям? Могло ли оно и вас привлечь? А Джеки откликалась на что-то в Эвелин, возможно, на ее независимость и ее молчание. На внутреннюю силу, скрытую в слабом теле. А возможно, она видела больше, чем видел я, и понимала, насколько в действительности хрупкой была она, и откликнулась на ее мужество. Я знаю, над ней смеялись, когда люди вроде меня, считавшие, что низкое служит подходящей темой для искусства, но не для разговоров, встречали их вместе на улице. Иногда рука об руку. Подруги. Не художница и натурщица, не госпожа и служанка. В такой фамильярности было некоторое нарушение декорума, ну вроде того, чтобы привести любовницу в ресторан.
Как они могли столько времени проводить вместе? Это оставалось тайной, тем более что Джеки иногда набрасывалась на нее, будто старая карга. Я бы не потерпел, чтобы какая-то там натурщица говорила со мной в подобном тоне, но Эвелин, казалось, не только не возражала, но иногда принимала надлежаще виноватый вид. Она находила дружбу в самых странных местах и никогда не любила общество других художников. Она принадлежала к тем людям, которые способны высечь интересную искру почти в ком угодно, когда хотят. Я думал, что с Джеки усилие должно было быть сверхчеловеческим, но ничего подобного, когда видел их вместе, не замечал. Она казалась куда более непринужденной, чем со мной. Не то чтобы я задумывался над этим тогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21