Я ушел, сам не зная куда. Домой решил не возвращаться.
Ночевал на вокзале. Ут-ром влез в какой-то поезд. Километрах в ста от Москвы
меня выбросил из вагона проводник. Так началась моя жизнь тайного
антисталиниста. Кое-что из нее я припом-ню в дальнейшем. Хотите -- верьте,
хотите -- нет, а то "Пророчество", которое вы только что прочитали, я
со-чинил еще тогда, в 1939 году. Я в те годы сочинил и мно-гое другое. Но
ничего не сохранил. И правильно сделал, иначе я не сохранил бы свою шкуру. Я
был антистали-нистом вплоть до хрущевского доклада. Антисталинист-ская
пропаганда была делом моей жизни. Я не гор-жусь этим и не считаю себя
исключительной личностью. Я встречал других антисталинистов, которые были
тако-выми с большим риском. Некоторые из них погибли. Не-которые уцелели, но
забыли о своей прошлой деятельности. Никто из нас в те времена не считал
себя героем. А теперь героями себя изображают те, кто был на са-мом деле
сталинистом. Наша позиция была естественной мальчишеской реакцией на факты
нашей жизни. Как-то встретил я довоенного знакомого, отсидевшего в лагерях
больше пятнадцати лет за "попытку покушения на Ста-лина". На мой пошлый
вопрос "Ну как?" он ответил, что "дураков учить надо". Моя антисталинистская
пропаган-да была примитивной и спорадической. По настроению и в подходящей
ситуации. Психологически я чувствовал себя выше окружающих -- я видел и
понимал многое такое, чего (как казалось мне) не видели и не понимали они. Я
ощущал себя потенциальным, а порою и актуаль-ным борцом против режима -- это
была инерция рево-люции, направленная теперь против результатов самой
революции.
Мой антисталинизм был порожден нестерпимо тяже-лыми условиями жизни
людей, в среде которых я рос. Моя личная ненависть к Сталину была лишь
персонифи-кацией моего протеста против этих условий. Но я очень рано стал
размышлять о причинах этой чудовищной (как казалось мне тогда)
несправедливости. К концу школы я уже был уверен в том, что причины зла
коренятся в са-мом социализме (коммунизме). Моя личная ненависть к Сталину
стала уступать место чисто интеллектуально-му любопытству -- желанию понять
скрытые механизмы социалистического общества, порождающие все те
отри-цательные явления, на которые я уже насмотрелся дос-таточно много. Для
меня сталинизм еще оставался во-площением и олицетворением реального
коммунизма. Я тогда еще не знал, что это -- всего лишь юность ново-го
общества. Когда я это понял (это случилось в конце войны), я вообще перестал
относиться к Сталину и его соратникам как к людям, вернее -- на смену
ненависти пришло презрение.
К этому времени я отчетливо осознал еще одно об-стоятельство, сыгравшее
важную роль в моем отноше-нии к Сталину и сталинизму: я понял, что мое
чувство превосходства над окружающими было самообольщени-ем. Я имел сотни
бесед с людьми самого различного возраста и положения. И самыми
осведомленными о дефектах нашей жизни среди них были сотрудники ор-ганов
государственной безопасности, партийные чинов-ники, провокаторы и стукачи.
Главное, понял я, не зна-ние фактов, а отношение к ним. Сталинизм постепенно
стал превращаться из моего личного врага в объект изу-чения.
Но вот умер Сталин. Для меня -- сдох: он был мой враг. Но что случилось
со мной? Я, обезумевший, метался по Москве, пил стаканами водку во всех
попадающихся на пути забегаловках и не пьянел. Теперь, спустя тридцать лет,
я понял, что случилось тогда: исчез мой враг, делав-ший мою жизнь
осмысленной, окончилась моя Великая Тайна борца против сталинизма.
Начиналась будничная жизнь рядового советского гражданина, в меру
критично-го по отношению к существующему строю, но в общем и целом
принимающего его и сотрудничающего с властями в его сохранении.I
После хрущевского доклада мой антисталинизм во-обще утратил смысл. Все
наперебой начали критиковать Сталина и его соратников. Все вдруг стали
"жертвами культа". Меня это раздражало. Однажды при обсужде-нии диссертации
одного сотрудника нашего учрежде-ния, обругавшего (как это стало модно)
Сталина, сре-ди прочих выступил и я и сказал, что "мертвого льва может
лягнуть даже осел". Меня вызвали на Лубянку и сказали, что мое поведение не
соответствует генераль-ной линии партии на данном этапе, что я ошибаюсь,
воображая, будто "сталинские времена" кончились, и что если я не прекращу
свои просталинские заявления, они (т. е. органы) будут вынуждены принять в
отноше-нии меня суровые меры.
Будучи не в силах принять сей жизненный парадокс, я запил пуще
прежнего. Я был в этом не одинок. Точно так же поступали многие уцелевшие
антисталинисты, по-терявшие предмет своей ненависти, и немногие
нераска-явшиеся сталинисты, потерявшие предмет своей любви. Мы вместе с ними
опустились на самое дно человечес-кого бытия. Мы не чувствовали вражды друг
к другу, ибо все мы были обломками великой эпохи и ее ничтожного крушения. В
одно из таких падений в помойку челове-ческого бытия я встретил этого
человека. На мой вопрос, что он думает по поводу хрущевского доклада, он
сказал:
"Великан Истории поскользнулся на арбузной корке и сломал себе хребет".
Он имел в виду сталинизм.

ОН

Когда я, дрожа от холода и мерзостности внутреннего состояния, очнулся
в новом вытрезвителе нашего райо-на, на койке рядом сидело сине-фиолетовое,
колючее, с желто-красными подтеками существо.
-- Хорош, -- сказал я вместо приветствия.
-- А ты, думаешь, лучше? -- миролюбиво ответило су-щество. --
Красавчиками мы выходим только из морга.
Выполнив положенные в таких случаях формально-сти и прослушав часовую
лекцию о моральном облике строителей коммунизма, мы покинули вытрезвитель со
здоровым намерением "надраться" снова.
-- Первый раз здесь, -- сказал Он, с изумлением раз-глядывая дорические
колонны и увенчанный скульптура-ми ударников труда фронтон нашего нового
вытрезвите-ля. -- Дворец, а не помойка для отбросов общества!
-- Подарок трудящимся нашего района к годовщине (не помню, какой по
счету) Великого Октября, как со-общила наша пресса. По числу пьяно-коек
превосходит все прочие, вместе взятые. И с новыми, научно обосно-ванными
методами вытрезвления. В старых вытрезвите-лях пьяниц опускают в холодную
ванну ногами, держа за волосы, если таковые есть, или за уши, если волосы
отсутствуют. А здесь опускают в ледяную ванну, при-чем головой, держа
пьяницу за пятки. Так что мы вро-де Ахиллесы теперь.
-- Которые, как доказала логика, не могут догнать даже черепаху.
-- А собираемся Америку догнать и перегнать. Кроме того, здесь повышают
морально-политический уровень пьяниц настолько, что они после этого ничего
другого, кроме коммунизма, строить уже не способны. Идти на работу было
бессмысленно: туда все равно со-общат о наших похождениях. Мы решили
"закрепить зна-комство".
-- Я инженер, -- сказал Он, -- в инвалидной артели "Детская игрушка".
Странное выражение "детские игруш-ки". Можно подумать, что есть какие-то
другие, недетс-кие игрушки. Не обожествляйте слово "инженер". Мои функции
как инженера сводятся к тому, что я подписы-ваю бумажки, смысла которых не
понимаю. Держат меня там только потому, что я ветеран войны и имел три
ра-нения. Одно тяжелое. Числюсь инвалидом. Получаю пен-сию. На пенсию живу,
а зарплату пропиваю.
Потом мы встречались с ним чуть ли не каждый день. Он оказался бывшим
антисталинистом, причем раскаяв-шимся.
-- Раскаявшийся сталинист, -- сказал Он, -- есть не-что совершенно
заурядное. Но раскаявшийся антистали-нист, согласитесь, это есть нечто из
ряда вон выходящее.
Мы много разговаривали. Теперь трудно различить, что говорил Он и что
говорил я. Наше принципиальное понимание прошлого и отношение к нему
совпадали, а на авторство идей и приоритет мы не претендовали. Так что я
лишь с целью удобства описания буду приписывать все мысли, прошедшие тогда
через мою собственную го-лову, Ему. Разумеется, лишь те, что вспомнятся
сейчас. И в той языковой форме, в какой я могу сформулировать их сейчас.

СПРАВЕДЛИВОСТЬ

-- Легко быть моральным, сидя в комфорте и безопас-ности, -- говорил
Он. -- Не доноси! Не подавай руку сту-качу! Не голосуй! Не одобряй!
Протестуй!.. А ты попро-буй следуй этим прекрасным советам на деле! Думаете,
страх наказания? Есть, конечно. Но главное тут -- дру-гое. Дайте мне самого
кристально чистого человека, и я докажу, что он в своей жизни подлостей
совершил не меньше, чем самый отъявленный подлец. Гляньте туда! Видите?
Хулиганы пристают к девушке. А прохожие? Ноль внимания. А ведь мужчины.
Сильные. Вон тот одной ле-вой может раскидать десяток таких хлюпиков.
Думаете, заступится за девчонку? Нет! А небось кристально чист. Совесть
спокойная. Вот в том-то и дело. Я сам дважды был жертвой доносов. А разве я
лучше моих доносчи-ков? Вот вчера у нас было партийное собрание. Разби-рали
персональное дело одного парня. Дело пустяковое. Но нашлись желающие
раздуть. И раздули. Райком пар-тии раздул еще больше. Ну и понесли парня со
страшной силой. Из партии исключили. Единогласно. И я голосо-вал тоже. А что
прикажешь делать? Защищать? Я с ним в близких отношениях не был. Парень этот
сам дерьмо порядочное. И проступок все-таки был. Ради чего защи-щать? Ради
некоей справедливости? Вот в этом-то и за-гвоздка! Мы все считали и считаем
наказание справедли-вым. И сам этот парень тоже. Кстати сказать, мы и пить
вчера начали с ними вместе. Он -- с горя. Мы -- из со-чувствия к горю. Повод
был подходящий.
Что справедливо и что -- нет -- вот в чем суть дела. Я много думал на
эту тему, времени для раздумий было больше чем достаточно. И знаешь, что я
надумал? Ни-какой справедливости и несправедливости вообще нет! Есть лишь
сознание справедливости или несправедливо-сти происходящего. Со-зна-ни-е!
Понимаешь? То есть наша субъективная оценка происходящего, и только. А мы
отрываем в своем воображении содержание нашего сознания от самого факта
сознания и получаем пустыш-ку: справедливость, как таковая! И эта пустышка
терзает души миллионов людей много столетий подряд. Террор этой пустышки
посильнее и пострашнее сталинского.
Есть правила и для субъективных оценок, знаю. Но они общезначимы лишь в
рамках данной общности лю-дей, в рамках принятых в ней представлений,
понятий, норм. Мы, осуждая того парня, действовали в рамках наших
представлений о справедливости, в рамках при-нятых нами и одобряемых норм на
этот счет. И жертва эти нормы и представления принимает тоже.
А в те времена, думаешь, по-другому было? Созна-ние справедливости
происходящего владело подавляю-щим большинством участников событий -- вот
чего не могут понять нынешние разоблачители ужасов сталин-ского периода. Без
этого ни за что не поймешь, поче-му было возможно в таких масштабах
манипулировать людьми и почему люди позволяли это делать с собою. Конечно,
случаи нарушения справедливости были. На-пример, расстреляли высокого
начальника из органов, который сам перед этим тысячи людей подвел под
рас-стрел. Расстреляли военачальника -- героя Гражданской войны, который
командовал войсками, жестоко пода-вившими крестьянский бунт. Но в общем и
целом эта эпоха прошла с поразительным самосознанием справед-ливости всех ее
ужасов. Это теперь, с новыми мерками справедливости и несправедливости мы
обрушиваемся на наше прошлое как на чудовищное нарушение спра-ведливости. Но
в таком случае вся прошлая история есть несправедливость.

ВИНА

То же самое в отношении вины и невиновности. Это есть лишь другая
сторона той же проблемы справедливо-сти. Теперь проблема виновности и
невиновности кажет-ся очень простой. И мы переносим нынешние критерии на
прошлое, забывая о том, что произошли по крайней мере два таких изменения:
1) сыграли свою роль и от-пали многие поступки, которые были существенны в
сталинское время; 2) в стране выработалась практически действующая система
юридических норм и норм другого рода, которой еще не было в сталинское
время. И люди в то время ощущали себя виновными или невиновными в иной
системе норм и представлений об этом, чем сей-час. Например, руководитель
стройки, который не вы-полнил задание в заданные сроки по вполне
объектив-ным причинам (например, из-за погоды), ощущал себя, однако,
виновным. И вышестоящие органы рассматрива-ли его как виновного.
Родственники, сослуживцы и дру-зья тоже. Одни из участников дела переживали
судьбу арестованного начальника как несчастье, другие радова-лись этому. Но
ни у кого не было сомнения в его виновности; Я принимал участие в одной
такой стройке за По-лярным кругом. Начальник соседней стройки обрек на
гибель пятьдесят тысяч человек ради незначительного ус-пеха. Его наградили
орденом. Начальник нашей строй-ки "пожалел" людей: угробил не пятьдесят
тысяч, а все-го десять. Его расстреляли за "вредительство". Первый не
испытывал чувства вины за гибель людей. Второй ощу-щал себя вредителем. Я не
встретил тогда ни одного че-ловека, кто воспринимал бы происходившее как
вину пер-вого и как невиновность второго.
Я сам прошел через все это. На студенческой вечерин-ке я наговорил
лишнего о Сталине. Я никогда не был принципиальным врагом нашего строя,
Сталина, поли-тики тех времен. Просто случилось так, что высказал вслух то,
что накопилось в душе. И это тоже нормаль-ное явление. Тогда многие
срывались. На меня написали донос. Я знал, что донос будет, и это тоже было
общим правилом.
1 2 3 4 5