Отзывчивый сайт Wodolei
О той поре ничего не осталось в памяти. Да и не могло остаться – шестой ребенок был слишком немощен, чтобы разбираться в ветряных мельницах и прочих премудростях. Однако с пяти лет все ясно отпечаталось в голове, как хорошо сделанный оттиск с офорта…
Вот отец перебирает ячменное зерно… Показывает сыновьям, каков помол солода. И самому младшему, Рембрандту, тоже сует под нос пригоршню ароматного порошка.
– Прекрасный помол! – хвастает отец.
А на мешках, которые адресуются пивоварам Лейдена, крупная надпись, прибавление к имени Хармена Герритса, – «Ван Рейн». Знай, мол, наших! Не путай с другими Харменами и прочими Герритсами.
Все как будто было вчера: все зерно осязаемо, несмотря на темень, из которой всплывают картины детства на берегу Рейна…
Вот мать рассаживает большое семейство мельника. Ставит на стол еду. Отец говорит:
– Кто хорошо ест – тот настоящий и сильный
А Рембрандту хотелось быть сильным. Притом очень, очень сильным, даже могучим. Потому что отец много рассказывал про битвы с испанцами, которые в старину завоевали всю Фландрию. Битва была не на жизнь, а на смерть. Маленький Лейден поднял меч против сильного завоевателя. Рассказы были потрясающими, они волновали юное сердце сильнее любой бури и любого шторма на море.
Хармен, сын Герритса, рассказывал вечерами:
– Бородачи-испанцы явились с огнем и мечом. Они жгли дома, убивали, как собак, мужчин, измывались над женщинами и детьми. Знаете вы нашего башмачника, чья лавка за углом? Так вот, его отца повесили в собственной мастерской, чтобы вся семья и все соседи могли видеть непокорного. Кровь холодела, глаза слепли от слез! Булочника, тоже нашего соседа, привязали к столбу, обложили хворостом и подожгли. Если бы я сам не слышал его проклятий, доносившихся из пламени, я бы никогда не поверил в нечто подобное. А почему все это? Да потому, что мы не желали рабства, мы хотели свободы! Мой отец – стало быть, ваш дед Герритс – сражался с дюжиной бородатых. Он не сдался. Его пытались растоптать копытами коней. Но он выжил. Весь помятый, окровавленный наподобие куска мяса, но живой и счастливый, оттого что в битве выказал великую храбрость и ничуть не струсил. Таким был ваш дед, стало быть, мой отец. А я? Я тоже дрался как мог. Пускай другие скажут как…
Другие говорили:
– Наш Хармен выказал могучую силу в битве. Его пика жалила врага без пощады. Он знал одно: надо победить, иначе окажешься в вечном рабстве. Однажды его окружили четверо пеших. У них были отменные мечи. Хармен решил дорого продать свою жизнь. Меч был слишком короток, и он схватил оглоблю и ринулся на врагов. И обратил их в бегство.
Хармен смеялся:
– Я тогда был слишком молод. Переоценивал свои силы. Море казалось по колено. Словно пьянице. Я гнал их до дюн. А там меня встретили их дружки, и я едва спас свою душу.
Хармен, сын Питера, близкий сосед, говорил:
– Мои глаза видели смерть. И не одну. Испанцы окружили дом скорняка, подожгли его. В окне метались хозяин, хозяйка и их дети. Так и сгорели. Это видели мои глаза. Как я после этого должен был жить? Я вооружился и убивал врагов, где только встречал их. А пуля меня не брала. Может, это была небесная воля. Говорю истинную правду.
А когда лейденцы прорыли дюны и морская вода хлынула в долину? Это видел кто-нибудь?
Да, видел. И не кто иной, как дед Рембрандта Герритс. Вот что говорил об этом Хармен Герритс:
– Испанцы обложили город. Решили взять лейденцев измором. Люди давно уже зарились на кошек, собак и крыс. Вот какое было дело! И что же? Было решено прорыть дюны, с тем чтобы морская вода утопила врагов. План этот удался. Чернобородые сотнями были погублены. Им преподали урок. И все это – лейденцы!
Вот краткая история Сэмюэля Герритса, тоже соседа.
Это был мельник. Его мельница стояла на канале. На южной окраине Лейдена. Прекрасно молол хлеб. А солод у него был неважный. Он застрелил двух испанцев, грабивших соседнюю лавку. В одну страшную ночь испанцы окружили его дом, связали Сэмюэля – его и его жену.
– Режьте меня на куски, – взмолился Сэмюэль, – но отпустите жену. Она ни в чем не повинна.
– Нет, – сказали чернобородые.
Собрали народ, привязали Сэмюэля и его жену к столбу и устроили свое проклятое аутодафе.
Кто мог смотреть на это? У кого было железное сердце? А испанцы заставляли смотреть, и многие умерли от одного вида костра.
А потом наступил черед дома Сэмюзля. Его подожгли. Правда, детей вывели. И плакали они, глядя на то, как горит их дом. А отца и мать – их смерть – они не видели.
Умер Сэмюэль Герритс как герой. Он приказывал не плакать. Из пламени кричал. Это слышали многие. И огонь видели многие. Лейденцы молились за него. Неделю ходили в трауре. Не могли ни пить, ни есть.
Хармен Герритс – высокий, сухощавый – говорил своим детям:
– Есть в Библии один рассказ. Про города Содом и Гоморру. Их сжег господь бог. За грехи. Но за какие грехи страдали мы, лейденцы? А с нами вместе вся наша маленькая родина. Я спрашиваю: за какие?
Старик с лукавой улыбкой смотрит со стены. Он многое знает. О многом слыхал. Многое пережил. А теперь на старости лет улыбается. Но чему?
Солод мололи на славу. Покупатели были очень довольны. Был доволен и сам Хармен Герритс.
– Я ведь мелю на совесть, – говорил он. – Если у тебя мельница и ты избрал профессию мельника, тебе должны говорить спасибо. И брать солод не глядя. Достаточно надписи на мешке: «Ван Рейн». Что, разве нет?
Он очень гордился своей мельницей. Он хотел, чтобы и сыновья стали мельниками. И Лисбет тоже должна когда-нибудь войти в семью мельника.
А мать, урожденная ван Зюйтбрук, великодушная Корнелия, она же ласково – Нелтье, замечала:
– А почему бы не дать нашему Рембрандту настоящее образование? Если для Геррита и Адриана время потеряно – у Рембрандта все впереди.
Братья, надо отдать им справедливость, не ворчали, слушая такие слова. Напротив, мы будем работать, говорили, а Рембрандт пусть поучится. Разве это можно забыть? Чем же отплатит им Рембрандт? Любовью, преданностью на всю жизнь. Разве этого мало?
Даже младшая Лисбет будет кивать головой, мол, верно все это, пусть Рембрандт станет ученым мужем.
Хармен Герритс соглашался:
– Мать – умная женщина. Пусть будет все согласно ее хотению,
– Это наше общее желание, – поправляла мать.
И тогда все обращали свои взоры на Рембрандта. Он склонял смущенно голову и тихо произносил:
– Согласен.
Так-то и решилась его судьба: вместо того чтобы молоть солод – сесть за мудреные книги.
А между тем мельницы махали огромными крыльями. Выходи на берег Рейна и любуйся ими! Сколько их? Одна, две, три… Десятки мельниц, и все день и ночь машут крыльями. Воистину крылатый город этот Лейден!
Только-только отпылали пожары и затихли стенания, а уж Лейден и семь северных провинций, верных принцу Оранскому, зажили прежней жизнью. Только одноногие нищие, только овдовевшие женщины, только пепел, все еще лежащий на пустырях, напоминали о лютом времени.
Вокруг шли разговоры о хлебе и солоде, о пиве и селедке. Люди, кажется, понемногу наедались, и разговоры теперь все больше вертелись вокруг денег. Как бы их заработать? Как бы их получше потратить, чтобы деньги снова породили себе подобных, но уже в большем количестве? Снаряжались корабли в дальние моря. Роттердам и Амстердам наполнялись многими заморскими товарами.
В мельнице пряный запах солода и аромат дерева, из которого сооружена мельница. Даже сама пыль привлекательна: она вроде бальзама для легких.
Отец лихо ворочает тяжеленные мешки. Кажется, ему в игрушку это, в веселую забаву. Геррит и Адриан не отстают от отца. Но ведь и сам Рембрандт, которому семейным советом уготована судьба ученого мужа, тоже ловко кладет себе на спину такие же мешки. Это вроде бы тоже в забаву.
Отец говорит ему:
– Лучше шел бы к себе и занялся книгой.
– Сидел с нею полдня.
– Еще посиди.
– Надо же поразмяться.
Братья говорят:
– Отец прав: иди читай!
– Успею. Глаза болят.
– А как же ученые? Они же день и ночь с книгой.
Рембрандт смеется:
– Приятно таскать мешки. От них хребет крепчает. Он словно бы дубовым делается.
– Тебе учиться надо.
– Успею и поучиться.
Тогда отец, смеясь, подымает мешок и кричит:
– Подставляй спину!
Рембрандт наклоняется. Мешок прижимает его чуть ли не до земли. Мука попадает в ноздри. Мальчик чихает что есть мочи.
– Тащи!
И Рембрандт тащит. Это очень полезная работа. От нее сила прибывает. А сила очень нужна. Она всегда пригодится. Даже ученому.
Потом он направляется в зернохранилище. Братья гребут зерно деревянными лопатами. Сыплют в мешки. Один из мешков припасен для спины Рембрандта.
– Поше-ел!
И Рембрандт идет. Прямиком к жерновам.
Однажды хозяйка говорит мужу:
– Ты ничего не замечаешь?
– А что я должен заметить?
– Рембрандт рисует.
– Что он рисует?
– Все, что на глаза попадается. Стол, стулья, меня, Лисбет, мешки, кувшин. Окно. Все заносит в тетрадь.
– Покажи мне.
Хозяйка достает из-под подушки тетрадь с листами японской бумаги. Мельник листает эдак немножко небрежно. В самом деле – стулья, столы, люди, кошка, лошадка!
Отец усмехается:
– Детская шалость.
Мать говорит:
– Однако недурно.
– Чепуха! Ученому ни к чему все это. Ему латынь нужна.
– И я так полагаю.
Он говорит:
– Пройдет это. Пусть пока царапает карандашом. Но ведь тетрадь-то дорогая. Откуда она?
– Чей-то подарок.
Отец бросает рисунки на кровать, Небрежно. А мать прячет их снова под подушку.
– Он – что? Скрывает?
– Нет, – говорит мать. – Но и не очень показывает. Вроде бы стесняется.
– Ладно, образумится. Многие шалят в детстве и юношестве. А потом жизнь прижмет. Мигом верную дорогу укажет. Скажи ему, твоему сыну: латынь важней!
Если присмотреться да вдуматься получше – мельницы в Лейдене очень смешные. Чего это они машут крыльями, как живые? Машут и день и ночь. Все они одна за другой уходят, веселые, неутомимые. Уходят туда, к дюнам, в сторону моря.
Он садится и рисует их.
А за спиною – братья.
– Послушай, – говорит Адриан, – на что ты время транжиришь?
Геррит подшучивает:
– Он хочет потягаться с мастером Сваненбюргом.
Адриан треплет брата за волосы.
Рембрандт огрызается:
– Отстаньте!
– Отстанем, если и нас нарисуешь.
Они усаживаются на камень.
– Рисуй!
Рембрандт, не говоря ни слова, переворачивает лист и что-то набрасывает – быстро, быстро.
Адриану надоело сидеть. Вразвалку шагает к брату. И вдруг – удивленно:
– Смотри-ка, Геррит!
И передает ему тетрадь. Геррит молчит, а потом произносит всего одну фразу:
– Надо показать ото мастеру Сваненбюргу.
– Нет! – говорит Рембрандт, отнимая тетрадь.
Старший, Геррит, говорит спокойно:
– Ладно, рисуй себе.
И братья удаляются. Рембрандт провожает их взглядом. И вскоре сам идет следом за ними. На мельницу.
– Подставляй спину!
Рембрандт послушно наклоняется. А тетрадь – под мышкой,
– Мы ее не тронем, – подшучивает Адриан.
Рембрандт молчит. Шея у него багровеет – то ли от напряжения, то ли от злости.
– Клади, – говорит он мрачно.
Мешок ложится ему на спину. Но он не трогается.
– Так и будешь стоять?
– Да.
– Не двинешься с места?
– Нет!
Братья смеются. Любопытно, надолго ли хватит упрямства у этого Рембрандта? Воистину ослиного упрямства…
«Займи место твое…»
Так вот, что же было потом? «Потом» – это значит после мельницы, после солода, после ветров и материнской ласки…
Темень обостряет память. Вот глаза не видят, в них темным-темно, а перед тобой все прошлое – как живое, словно только-только увиденное. Все, все, все: дома, крылатые мельницы, дюны, смелые ополченцы, готовые в любой час к бою, и мешки с хлебом, и пиво в погребах. Даже людские голоса в ушах. Совсем, совсем живые звуки…
На дворе хлещет дождь. Ветер северный, пронизывающий до костей. Горит камин. Вся семья в сборе. Отец кутается в теплый халат. На голове – шерстяная шапочка. Мать в чепце. На груди – крест-накрест широкая шаль. Только Лисбет налегке. Ей даже жарко.
Отец говорит:
– Надо Рембрандту доучиться. Латинская школа еще не все. В Лейдене есть и университет. Рембрандт, отложи книгу в сторону да послушай нас.
– Это не книга, – мрачно поясняет Рембрандт.
– Не книга? А что же?
– Это Библия.
– Разве Библия не книга?
– Нет. Священное писание.
Хармен Герритс разводит руками.
– Вы слышите? – удивляется он. – Нет, вы слышите? Он уже настолько учен, что книгу уже не называет книгой.
Старший брат Геррит Харменс берет сторону Рембрандта. Он говорит:
– Верно, это Библия.
– А что же Библия? Разве не книга?
– Разумеется, книга, – вмешивается мать.
– Нет, это Библия, – настаивает Рембрандт.
– И ты не хочешь послушать нас?
– Я слушаю.
– Сначала отложи ее. Дело тебя касается. Так вот, надо подумать об университете. Мы с твоими братьями будем молоть солод, а ты учись.
– Я не боюсь мешков с солодом.
– Это известно, Рембрандт. Нами уже решено: ты пойдешь в университет. Надо, чтобы кто-нибудь из ван Рейнов стал ученым. Это наше желание. Слышишь?
– Да, слышу.
Адриан замечает:
– Наш парень не очень-то благодарный. Мы даем слово исправно работать, чтобы только он учился. А где же благодарность?
– Неправда! – заступается мать. – Рембрандт всем отплатит добром. Дайте только срок.
– Это правда? – Отец строго глядит на Рембрандта.
– Правда, – чеканит Рембрандт.
– Слышали? – радуется мать. – Он же дает слово. Правда, Рембрандт?
Сын кивает.
– Я ему верю. Все так и будет.
Отец произносит речь – благо приходится коротать вечер:
– Стало быть, решено. Рембрандт будет ученым. Вон что нынче делается: каждый день новые суда в Амстердаме. Разные флаги в Роттердаме – тоже корабли, стало быть. Нужны люди с головой и со знаниями. А где приобретешь знания, как не в университете?
– Там и шалопаев немало, – замечает Адриан.
– Что с того? Их везде достает. Да ведь не они же вершат суд или дела в ратушах. А ученые. Значит, мы наставляем Рембрандта по-хорошему. Мы ему желаем добра, а он, я надеюсь, запомнит это и добром отплатит. Что скажешь, Рембрандт?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Вот отец перебирает ячменное зерно… Показывает сыновьям, каков помол солода. И самому младшему, Рембрандту, тоже сует под нос пригоршню ароматного порошка.
– Прекрасный помол! – хвастает отец.
А на мешках, которые адресуются пивоварам Лейдена, крупная надпись, прибавление к имени Хармена Герритса, – «Ван Рейн». Знай, мол, наших! Не путай с другими Харменами и прочими Герритсами.
Все как будто было вчера: все зерно осязаемо, несмотря на темень, из которой всплывают картины детства на берегу Рейна…
Вот мать рассаживает большое семейство мельника. Ставит на стол еду. Отец говорит:
– Кто хорошо ест – тот настоящий и сильный
А Рембрандту хотелось быть сильным. Притом очень, очень сильным, даже могучим. Потому что отец много рассказывал про битвы с испанцами, которые в старину завоевали всю Фландрию. Битва была не на жизнь, а на смерть. Маленький Лейден поднял меч против сильного завоевателя. Рассказы были потрясающими, они волновали юное сердце сильнее любой бури и любого шторма на море.
Хармен, сын Герритса, рассказывал вечерами:
– Бородачи-испанцы явились с огнем и мечом. Они жгли дома, убивали, как собак, мужчин, измывались над женщинами и детьми. Знаете вы нашего башмачника, чья лавка за углом? Так вот, его отца повесили в собственной мастерской, чтобы вся семья и все соседи могли видеть непокорного. Кровь холодела, глаза слепли от слез! Булочника, тоже нашего соседа, привязали к столбу, обложили хворостом и подожгли. Если бы я сам не слышал его проклятий, доносившихся из пламени, я бы никогда не поверил в нечто подобное. А почему все это? Да потому, что мы не желали рабства, мы хотели свободы! Мой отец – стало быть, ваш дед Герритс – сражался с дюжиной бородатых. Он не сдался. Его пытались растоптать копытами коней. Но он выжил. Весь помятый, окровавленный наподобие куска мяса, но живой и счастливый, оттого что в битве выказал великую храбрость и ничуть не струсил. Таким был ваш дед, стало быть, мой отец. А я? Я тоже дрался как мог. Пускай другие скажут как…
Другие говорили:
– Наш Хармен выказал могучую силу в битве. Его пика жалила врага без пощады. Он знал одно: надо победить, иначе окажешься в вечном рабстве. Однажды его окружили четверо пеших. У них были отменные мечи. Хармен решил дорого продать свою жизнь. Меч был слишком короток, и он схватил оглоблю и ринулся на врагов. И обратил их в бегство.
Хармен смеялся:
– Я тогда был слишком молод. Переоценивал свои силы. Море казалось по колено. Словно пьянице. Я гнал их до дюн. А там меня встретили их дружки, и я едва спас свою душу.
Хармен, сын Питера, близкий сосед, говорил:
– Мои глаза видели смерть. И не одну. Испанцы окружили дом скорняка, подожгли его. В окне метались хозяин, хозяйка и их дети. Так и сгорели. Это видели мои глаза. Как я после этого должен был жить? Я вооружился и убивал врагов, где только встречал их. А пуля меня не брала. Может, это была небесная воля. Говорю истинную правду.
А когда лейденцы прорыли дюны и морская вода хлынула в долину? Это видел кто-нибудь?
Да, видел. И не кто иной, как дед Рембрандта Герритс. Вот что говорил об этом Хармен Герритс:
– Испанцы обложили город. Решили взять лейденцев измором. Люди давно уже зарились на кошек, собак и крыс. Вот какое было дело! И что же? Было решено прорыть дюны, с тем чтобы морская вода утопила врагов. План этот удался. Чернобородые сотнями были погублены. Им преподали урок. И все это – лейденцы!
Вот краткая история Сэмюэля Герритса, тоже соседа.
Это был мельник. Его мельница стояла на канале. На южной окраине Лейдена. Прекрасно молол хлеб. А солод у него был неважный. Он застрелил двух испанцев, грабивших соседнюю лавку. В одну страшную ночь испанцы окружили его дом, связали Сэмюэля – его и его жену.
– Режьте меня на куски, – взмолился Сэмюэль, – но отпустите жену. Она ни в чем не повинна.
– Нет, – сказали чернобородые.
Собрали народ, привязали Сэмюэля и его жену к столбу и устроили свое проклятое аутодафе.
Кто мог смотреть на это? У кого было железное сердце? А испанцы заставляли смотреть, и многие умерли от одного вида костра.
А потом наступил черед дома Сэмюзля. Его подожгли. Правда, детей вывели. И плакали они, глядя на то, как горит их дом. А отца и мать – их смерть – они не видели.
Умер Сэмюэль Герритс как герой. Он приказывал не плакать. Из пламени кричал. Это слышали многие. И огонь видели многие. Лейденцы молились за него. Неделю ходили в трауре. Не могли ни пить, ни есть.
Хармен Герритс – высокий, сухощавый – говорил своим детям:
– Есть в Библии один рассказ. Про города Содом и Гоморру. Их сжег господь бог. За грехи. Но за какие грехи страдали мы, лейденцы? А с нами вместе вся наша маленькая родина. Я спрашиваю: за какие?
Старик с лукавой улыбкой смотрит со стены. Он многое знает. О многом слыхал. Многое пережил. А теперь на старости лет улыбается. Но чему?
Солод мололи на славу. Покупатели были очень довольны. Был доволен и сам Хармен Герритс.
– Я ведь мелю на совесть, – говорил он. – Если у тебя мельница и ты избрал профессию мельника, тебе должны говорить спасибо. И брать солод не глядя. Достаточно надписи на мешке: «Ван Рейн». Что, разве нет?
Он очень гордился своей мельницей. Он хотел, чтобы и сыновья стали мельниками. И Лисбет тоже должна когда-нибудь войти в семью мельника.
А мать, урожденная ван Зюйтбрук, великодушная Корнелия, она же ласково – Нелтье, замечала:
– А почему бы не дать нашему Рембрандту настоящее образование? Если для Геррита и Адриана время потеряно – у Рембрандта все впереди.
Братья, надо отдать им справедливость, не ворчали, слушая такие слова. Напротив, мы будем работать, говорили, а Рембрандт пусть поучится. Разве это можно забыть? Чем же отплатит им Рембрандт? Любовью, преданностью на всю жизнь. Разве этого мало?
Даже младшая Лисбет будет кивать головой, мол, верно все это, пусть Рембрандт станет ученым мужем.
Хармен Герритс соглашался:
– Мать – умная женщина. Пусть будет все согласно ее хотению,
– Это наше общее желание, – поправляла мать.
И тогда все обращали свои взоры на Рембрандта. Он склонял смущенно голову и тихо произносил:
– Согласен.
Так-то и решилась его судьба: вместо того чтобы молоть солод – сесть за мудреные книги.
А между тем мельницы махали огромными крыльями. Выходи на берег Рейна и любуйся ими! Сколько их? Одна, две, три… Десятки мельниц, и все день и ночь машут крыльями. Воистину крылатый город этот Лейден!
Только-только отпылали пожары и затихли стенания, а уж Лейден и семь северных провинций, верных принцу Оранскому, зажили прежней жизнью. Только одноногие нищие, только овдовевшие женщины, только пепел, все еще лежащий на пустырях, напоминали о лютом времени.
Вокруг шли разговоры о хлебе и солоде, о пиве и селедке. Люди, кажется, понемногу наедались, и разговоры теперь все больше вертелись вокруг денег. Как бы их заработать? Как бы их получше потратить, чтобы деньги снова породили себе подобных, но уже в большем количестве? Снаряжались корабли в дальние моря. Роттердам и Амстердам наполнялись многими заморскими товарами.
В мельнице пряный запах солода и аромат дерева, из которого сооружена мельница. Даже сама пыль привлекательна: она вроде бальзама для легких.
Отец лихо ворочает тяжеленные мешки. Кажется, ему в игрушку это, в веселую забаву. Геррит и Адриан не отстают от отца. Но ведь и сам Рембрандт, которому семейным советом уготована судьба ученого мужа, тоже ловко кладет себе на спину такие же мешки. Это вроде бы тоже в забаву.
Отец говорит ему:
– Лучше шел бы к себе и занялся книгой.
– Сидел с нею полдня.
– Еще посиди.
– Надо же поразмяться.
Братья говорят:
– Отец прав: иди читай!
– Успею. Глаза болят.
– А как же ученые? Они же день и ночь с книгой.
Рембрандт смеется:
– Приятно таскать мешки. От них хребет крепчает. Он словно бы дубовым делается.
– Тебе учиться надо.
– Успею и поучиться.
Тогда отец, смеясь, подымает мешок и кричит:
– Подставляй спину!
Рембрандт наклоняется. Мешок прижимает его чуть ли не до земли. Мука попадает в ноздри. Мальчик чихает что есть мочи.
– Тащи!
И Рембрандт тащит. Это очень полезная работа. От нее сила прибывает. А сила очень нужна. Она всегда пригодится. Даже ученому.
Потом он направляется в зернохранилище. Братья гребут зерно деревянными лопатами. Сыплют в мешки. Один из мешков припасен для спины Рембрандта.
– Поше-ел!
И Рембрандт идет. Прямиком к жерновам.
Однажды хозяйка говорит мужу:
– Ты ничего не замечаешь?
– А что я должен заметить?
– Рембрандт рисует.
– Что он рисует?
– Все, что на глаза попадается. Стол, стулья, меня, Лисбет, мешки, кувшин. Окно. Все заносит в тетрадь.
– Покажи мне.
Хозяйка достает из-под подушки тетрадь с листами японской бумаги. Мельник листает эдак немножко небрежно. В самом деле – стулья, столы, люди, кошка, лошадка!
Отец усмехается:
– Детская шалость.
Мать говорит:
– Однако недурно.
– Чепуха! Ученому ни к чему все это. Ему латынь нужна.
– И я так полагаю.
Он говорит:
– Пройдет это. Пусть пока царапает карандашом. Но ведь тетрадь-то дорогая. Откуда она?
– Чей-то подарок.
Отец бросает рисунки на кровать, Небрежно. А мать прячет их снова под подушку.
– Он – что? Скрывает?
– Нет, – говорит мать. – Но и не очень показывает. Вроде бы стесняется.
– Ладно, образумится. Многие шалят в детстве и юношестве. А потом жизнь прижмет. Мигом верную дорогу укажет. Скажи ему, твоему сыну: латынь важней!
Если присмотреться да вдуматься получше – мельницы в Лейдене очень смешные. Чего это они машут крыльями, как живые? Машут и день и ночь. Все они одна за другой уходят, веселые, неутомимые. Уходят туда, к дюнам, в сторону моря.
Он садится и рисует их.
А за спиною – братья.
– Послушай, – говорит Адриан, – на что ты время транжиришь?
Геррит подшучивает:
– Он хочет потягаться с мастером Сваненбюргом.
Адриан треплет брата за волосы.
Рембрандт огрызается:
– Отстаньте!
– Отстанем, если и нас нарисуешь.
Они усаживаются на камень.
– Рисуй!
Рембрандт, не говоря ни слова, переворачивает лист и что-то набрасывает – быстро, быстро.
Адриану надоело сидеть. Вразвалку шагает к брату. И вдруг – удивленно:
– Смотри-ка, Геррит!
И передает ему тетрадь. Геррит молчит, а потом произносит всего одну фразу:
– Надо показать ото мастеру Сваненбюргу.
– Нет! – говорит Рембрандт, отнимая тетрадь.
Старший, Геррит, говорит спокойно:
– Ладно, рисуй себе.
И братья удаляются. Рембрандт провожает их взглядом. И вскоре сам идет следом за ними. На мельницу.
– Подставляй спину!
Рембрандт послушно наклоняется. А тетрадь – под мышкой,
– Мы ее не тронем, – подшучивает Адриан.
Рембрандт молчит. Шея у него багровеет – то ли от напряжения, то ли от злости.
– Клади, – говорит он мрачно.
Мешок ложится ему на спину. Но он не трогается.
– Так и будешь стоять?
– Да.
– Не двинешься с места?
– Нет!
Братья смеются. Любопытно, надолго ли хватит упрямства у этого Рембрандта? Воистину ослиного упрямства…
«Займи место твое…»
Так вот, что же было потом? «Потом» – это значит после мельницы, после солода, после ветров и материнской ласки…
Темень обостряет память. Вот глаза не видят, в них темным-темно, а перед тобой все прошлое – как живое, словно только-только увиденное. Все, все, все: дома, крылатые мельницы, дюны, смелые ополченцы, готовые в любой час к бою, и мешки с хлебом, и пиво в погребах. Даже людские голоса в ушах. Совсем, совсем живые звуки…
На дворе хлещет дождь. Ветер северный, пронизывающий до костей. Горит камин. Вся семья в сборе. Отец кутается в теплый халат. На голове – шерстяная шапочка. Мать в чепце. На груди – крест-накрест широкая шаль. Только Лисбет налегке. Ей даже жарко.
Отец говорит:
– Надо Рембрандту доучиться. Латинская школа еще не все. В Лейдене есть и университет. Рембрандт, отложи книгу в сторону да послушай нас.
– Это не книга, – мрачно поясняет Рембрандт.
– Не книга? А что же?
– Это Библия.
– Разве Библия не книга?
– Нет. Священное писание.
Хармен Герритс разводит руками.
– Вы слышите? – удивляется он. – Нет, вы слышите? Он уже настолько учен, что книгу уже не называет книгой.
Старший брат Геррит Харменс берет сторону Рембрандта. Он говорит:
– Верно, это Библия.
– А что же Библия? Разве не книга?
– Разумеется, книга, – вмешивается мать.
– Нет, это Библия, – настаивает Рембрандт.
– И ты не хочешь послушать нас?
– Я слушаю.
– Сначала отложи ее. Дело тебя касается. Так вот, надо подумать об университете. Мы с твоими братьями будем молоть солод, а ты учись.
– Я не боюсь мешков с солодом.
– Это известно, Рембрандт. Нами уже решено: ты пойдешь в университет. Надо, чтобы кто-нибудь из ван Рейнов стал ученым. Это наше желание. Слышишь?
– Да, слышу.
Адриан замечает:
– Наш парень не очень-то благодарный. Мы даем слово исправно работать, чтобы только он учился. А где же благодарность?
– Неправда! – заступается мать. – Рембрандт всем отплатит добром. Дайте только срок.
– Это правда? – Отец строго глядит на Рембрандта.
– Правда, – чеканит Рембрандт.
– Слышали? – радуется мать. – Он же дает слово. Правда, Рембрандт?
Сын кивает.
– Я ему верю. Все так и будет.
Отец произносит речь – благо приходится коротать вечер:
– Стало быть, решено. Рембрандт будет ученым. Вон что нынче делается: каждый день новые суда в Амстердаме. Разные флаги в Роттердаме – тоже корабли, стало быть. Нужны люди с головой и со знаниями. А где приобретешь знания, как не в университете?
– Там и шалопаев немало, – замечает Адриан.
– Что с того? Их везде достает. Да ведь не они же вершат суд или дела в ратушах. А ученые. Значит, мы наставляем Рембрандта по-хорошему. Мы ему желаем добра, а он, я надеюсь, запомнит это и добром отплатит. Что скажешь, Рембрандт?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21