И Лиза будет любить - непременно крепко и верно! - ей удастся это лучше гораздо, непременно лучше, чем некоторым из предыдущих людей. И эту хрупкую девочку тоже станут крепко любить в ответ, и у Лизы будут дети, непременно красивые, в нее, дети, которым война, и карусель, и картофелины, принесенные им, Алексеем, с разгрузки в кармане шинели, покажутся чем-то неправдоподобным, далеким, невероятным...
Пряхин вздрогнул. Вот когда утихнет по-настоящему его боль!
Эта мысль поразила его. Да, да, только тогда, когда у Лизы вырастут собственные дети, а его, Алексея, уже не будет на свете. Ведь боль, она живет дольше человека и со смертью Пряхина не умрет, а исчезнет только тогда, когда вырастет у Лизы сын, и он, этот неизвестный, неведомый прекрасный сын - только он не будет чувствовать боли шофера Пряхина и боли своей матери, Лизы, он будет знать, но чувствовать ему дано иное. Совсем иное...
Алексей откинулся на подушку, отбросил голову к стене - от тяжести невыносимой. Но тут же себя одернул, устыдил. Повернулся к девочке: она-то при чем тут? Принялся лепешки жевать: действительно еще теплые.
Расспрашивал, радостно Лизу разглядывая:
- Как Катя? Ходит в школу?.. А бабушка?.. Маше - поклон.
Лиза бойко рассказывала про Машу, про бабушку, бойко и про Катю сказала:
- Она ничего не ест из того, что вы приносите. Худющая - страх глядеть!
- А чего говорит? - спросил Пряхин, холодея. "Опять Катя!"
- Ничего. Молчит и не ест.
Пряхину подвез случай.
В первый же вечер, как вышел на улицу, увидел: Катя идет рядом с парнишкой.
Алексей приструнил шаг, потом перебежал на другую сторону, чтоб не спугнуть парочку, брел за ними следом, не замечая, что улыбается.
Ах, Катя, Катя! Как же тебе, должно быть, нехорошо на рынке с чайником стоять - волнуешься, поди, дрожишь вся, а вдруг ненароком паренек этот или кто из его друзей. Мало ли, дурной он, застыдится вдруг, или приятели дурные - задразнят как-нибудь паренька - "торговкин ухажер" или еще как побольнее. Известное дело, молодость не щадит, рубит сплеча, не подумав, какие боли рубка эта приносит...
Катя с пареньком стояли у ворот ее дома, а Пряхин, старый дуралей, топтался наискосок, прячась за ствол дерева, таясь, - не дай бог, увидит Катя, тогда уж ввек не простит.
Снова дул пронзительный ветер; сдерживая себя, Пряхин гулко кашлял в кулак, колотил ботинками друг о дружку, а молодым никакой ветер не страшен - стоят в воротах, о чем-то беседуют.
Наконец простились. Парень, как конь вороной, припустил бегом, и Алексей за ним погнался. Была у него одна мыслишка заветная, пришла в голову только что, неожиданно, едва узнал со спины Катю с парнишечкой этим.
Парень драпал, то ли торопясь, то ли согреваясь, а за ним шел рысцой старый хриплый конь Пряхин, сбиваясь с дыхания, оскальзываясь и спотыкаясь. Нет, не хватало сил у него, пришлось применять голос:
- Эй, паренек! Погоди!
Мальчишка остановился - лицо курносое, простое, но чуб кудрявый из-под ушанки по всем правилам ухажерского мастерства.
- Вам чо, дядя?
Пряхин стоял перед ним запыхавшийся, изнемогающий и слова не мог вымолвить. Наконец продышался, спросил:
- Когда завтра с Катей встречаетесь?
- А чего? - отступил растерянно парень, готовый опять убежать.
- Да ты не бойся! Я с добром! - остановил его Пряхин. - Хочу вот попросить тебя, сделай милость! - Он полез под гимнастерку, в нагрудный карман, и парень снова отступил - на всякий случай.
Алексей вынул деньги, протянул ему, сказал:
- Ты ж к ней хорошо относишься?
- Допустим, - настороженно ответил парень. - А что?
- Что, что! - рассердился Алексей. - Видишь, какая она худющая! Кожа да кости! Вот ты ей и купи! Да не сластей - что с них проку, - а ватрушку покупай. На рынке, у торговок. Как на свиданку-то пойдешь, так и купи.
Парень улыбнулся, приблизился к Алексею.
- Это точно! - сказал он. - Худая как скелет. А хорошая!
- Одно с другим не связано, - кивнул Алексей. - Так вот, ты ее угощай. Каждый день, слышишь.
- А вы ей кто? - спросил парнишка.
- Д-дядька, - неуверенно заикнулся Алексей. - Но ты про меня ей ни слова. Понял? - Припугнул: - А то она и тебя прогонит. - Пояснил: Обидчивая очень.
Парень кивнул, сдвинул ушанку на ухо, чуб свис ему на глаз - это видно, чтоб повзрослей казаться.
- Будет сделано. А как деньги кончатся?
- Я на рынке работаю, на карусели. Алексеем зовут. Придешь, спросишь.
Паренек оказался правильный, хороший. Однажды даже провел Катю мимо карусели: она ела ватрушку, бойко говорила о чем-то с ухажером, а тот косил на карусель глазом, давал Пряхину понять, что это он как бы отчитывается.
В эту минуту карусель стояла, Анатолий сажал новых ребятишек и Алексей выбрался наружу подышать.
Действия паренька он заметил, понял его и в душе поблагодарил.
Побеспокоился: только бы Катя не узнала.
Попутными подводами, прямо от рынка, двинулись в деревню Анатолий и Алексей. За спинами надежно приторочены мешки с одеждой, собранной на обмен, начальство извещено, что карусель два дня будет в простое, снег скрипит под санями, словно кто-то ест свежие яблоки. Даже дух вроде яблочный - чистый и бодрящий. Солнце, как в маленьких зеркальцах, отражается в каждой снежинке, и лучи его острыми иглами колют глаза.
Анатолий жадно подставляет лицо свету, спрашивает Пряхина:
- Светло вокруг, а? Светло?
Алексей отвечает ему в тон, бодро, хотя глядит жалеючи:
- Светло! Слепит!
Другим тоном с Анатолием говорить нельзя, заругается, закричит: "Ты чего разнылся?!" Нет, ни разу еще Пряхин не видел гармониста невеселым, угрюмым. Вот и сейчас кричит:
- Ну дер-ржись, деревня! Вынимай натур-ральные припасы! Инвалидский магазин едет! Шило - на мыло, штаны - на сало! - И сам же хохочет, заливается.
Когда в поход этот собрались, Анатолий гармошку через плечо перекинул. Пряхин отговаривал его, даже ругался:
- Какого черта в такую даль тащиться?
- Эх, темнота! - хохотал Анатолий. - Не понимаешь ты, братишка! Да гармонь - это оружие пролетариата! И в деревню надо нести песню и музыку, кроме нашего барахла. Не улавливаешь момента?
Подвода приостановилась, выгрузила менял, и Пряхин с Анатолием оказались посреди какой-то деревни.
- Ну-ка, дай мне обзор местности! - велел гармонист.
Деревушка была симпатичная, торопились, взбирались на горку избы, закуржавелые березы украшали деревенский порядок - загляденье, да и только! Только вот ни души кругом.
- А ну, - сказал Анатолий, разворачивая мехи гармошки, - оживим пейзаж!
Звонким своим, даже чуточку хулиганским голосом запел он свою любимую:
Крутится-вертится шар голубой,
Крутится-вертится над головой,
Крутится-вертится хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть!
Анатолий замолчал. Улыбался, поворачивал очки то вправо, то влево, потом сказал, удивляясь:
- Никто не встречает? Странно.
Тощая шавка тявкала на них, на всякий случай пятясь задом и помахивая хвостом - вроде, с одной стороны, чужие, а с другой - вдруг чего поесть перепадет.
Они пошли по деревне, Алексей на полшага впереди, чуть позади, взяв его под руку, - Анатолий.
Окна были пусты, теперь и собака не брехала - шла за гостями, поджав хвост, - и никто их не встречал, никому не были они нужны со своим барахлом и даже музыкой.
В одном окне сквозь кружево инея выглядывало на них испуганное старушечье лицо.
- Меняем вещи на муку! - крикнул Алексей, и старушечье лицо разгладилось, успокоилось - она помотала головой, "Испугалась, - подумал Пряхин, - не свой ли кто с фронта слепым пришел".
- Шил-ло - на мыло! Мыл-ло - на шило! - закричал Анатолий.
В воротах ограды стояла женщина средних лет, укутанная платком.
- Аники-воины! - окликнула она. - Околели, поди! Заходите погреться!
Они вошли в избу, наклонив головы, чтоб не расшибиться о низкую притолоку, чинно сели на лавку, и хозяйка предложила:
- Товар-то свой раскладывайте. Бабы сейчас подойдут.
И верно, двери поскрипывали, по ногам прокатывались холодные клубы воздуха, и на пороге возникали женщины.
Алексей разложил на лавке целый магазин: кожаные штаны, куртку, фуражку, рубахи Анатолия, ношеные брюки, старые ботинки.
Когда набилась полная изба, Анатолий опять растянул мехи и ударил вальс "Амурские волны". "Чертяка, - подумал Пряхин, - по чувствам бьет". Ему стало неловко оттого, что они так действуют. Коварно получалось, нехорошо.
Анатолий закончил вальс, трогательные и волнующие звуки стихли, музыкант чинно кивнул головой, как бы давая понять, что лирическая часть закончена и можно приступать к делу.
Бабы потоптались еще у двери, потом все сразу двинулись вперед, а через минуту стоял в избе магазинный гомон. Все говорили между собой, щупали кожу пиджака и штанов, разглядывали на свет рубахи, подносили их к окну, где поярче.
- Слышь, братишка! - сказал негромко Анатолий. - Кажись, попали мы, а? Ноги-то унесем?
Пряхин усмехнулся: а что, может, и впрямь выгорит их затея? Но бабы, подробно ощупав каждую вещь, приутихли.
- Мыльца у вас, родимые, нет? - спросил чей-то тонкий голосок.
- А спичек?
Его поддержали:
- А сольцы?
- Смилуйтесь, гражданки, - засмеялся Анатолий. - Мы же не коробейники, не торгаши. Обыкновенные инвалиды! Нам бы пожрать чего, чтобы выжить, чтобы до победы нашей добраться! - Он осекся. Что-то уж очень пламенная получилась речь. Анатолий похлопал рукой по тряпкам, спросил: А что, не нравится?
Бабы завздыхали, загомонили опять, но уже тише.
Хлопнула дверь. На пороге возникла еще одна женщина, и изба оживилась:
- Валя! Бери чего-нибудь Сереге-то!
- Ведь возвращается.
- Подарочек какой!
Валя скинула платок, оказалась молодой, белозубой, веселой.
- Глянь-ка, штаны какие - сносу нет!
Окна задребезжали от хохота.
- А пинжак-то, пинжак!
- За почем костюм отдаете, инвалиды? - перебила всех веселая Валя. И впрямь Сереге подарочек!
Алексей молчал, мялся, не знал, как и сказать, но Анатолий в тон Вале крикнул:
- Да для мужа живого ведь ничего не жалко, а? Клади два мешка.
В избе разом стихло.
- Чего два мешка? - испуганно спросила Валя.
- Как чего? - ответил игриво Анатолий. - Муки.
Пряхин разглядывал крестьянок и обливался потом. Анатолий был слепой, это женщины понимали и смотрели на одного Алексея, только на него. Смотрели презрительно, осуждающе, удивленно.
- Пошли отсюдова, бабы, - сказал чей-то глухой голос.
- Спекулянты вы, а не инвалиды, - добавил другой.
Женщины враз заговорили, двинулись к двери, уже кто-то вышел, по ногам шибанули морозные клубы воздуха, и тут Анатолий крикнул:
- Стой!
Крикнул, как там, на войне, командовал, наверное, своими солдатами.
- Спекулянты? - спросил он, поднимаясь. - Какие же мы спекулянты, бабы? Разве похожи мы на спекулянтов? - Голос его сел, сломался. - Неужели вы думаете, что пришли бы мы, мужики, к вам свои штаны на муку менять, коли б нужда к стенке не приперла, а? И нужно нам за эту довоенную кожу, черт бы ее побрал, не меньше мешка муки, чтобы малые дети с голоду не передохли. - Анатолий успокоился, сел снова на лавку. - И вы нас не стыдите, самим стыдно. Деваться некуда.
Женщины стояли у выхода, повернувшись к слепому, - стояли плотной маленькой кучкой, и лица у всех были точно выточены из дерева.
"Вот после войны, - подумал неожиданно Алексей, - памятник такой вырубить надо художникам. Бабы. Смотрят на тебя и будто заплакать хотят".
Не думал он никогда в жизни ни о каких памятниках, а тут подумал скорбно и тихо стояли бабы у двери, словно хотели что-то сказать - грубое, стыдное, да сами же и жалели.
- Не суди нас, незрячий, - проговорила Валя, выходя из кучки. Женщины народ известный. Слово обронили нехорошее, извини... Ну а если по делу, то могу я по вашим ценам из всего этого обмундирования сменять на муку для Сереги разве что только фуражку. А ежели весь костюм, то сама мужа не дождусь, околею. Так что ищите деревню побогаче.
Дверь отворилась опять, и холод бил по ногам теперь долго - пока все женщины не ушли.
- Садитесь за стол, - приказала хозяйка. В ухвате держала она черный горшок. - Чем бог послал.
Алексей не слушал ее. Рассовывал тряпки в мешки, зло их тискал, уминая. Анатолий закуривал цигарку, и руки у него тряслись.
Торопливо поднялись и обедать отказались, как ни просила хозяйка.
На пороге Пряхин протянул ей кожаный картуз.
- Отдай Вале для ее Сергея!
Хозяйка запричитала, что надо бы отдать в руки Вале, да она ее и кликнет, но Пряхин поморщился:
- Отдай сама!
И плотно притворил за собой дверь.
Они шли по деревне быстро, почти бегом, не сдерживая шаг, а Анатолий шипел Пряхину в ухо:
- Да быстрей, черт тебя дери! Быстрей!
Только в низинке, когда закуржавелые березы и домики, взбегавшие на гору, скрылись за ельником, Алексей расслабился.
- Дурак же я, - сказал зло гармонист. - Тащились, ехали. Надо было на рынке. У кого есть что сменять да продать - в город везут. А кто сам локоть кусает - дома сидит.
Они шли молча, досадуя на себя.
- Стыдобища какая! - сказал Алексей.
- А чего стыдобища! - не согласился Анатолий. - Не менять же костюм за мешок картошки? У всего цена есть. Баб жалко, деревенька бедная, но и себя пожалеть надобно. Война, братишка, война.
Они вздохнули враз, словно сговорившись, засмеялись своему единодушию, и вроде полегчало тотчас: ну ошиблись, ну промашка вышла, да ведь не трагедия, поменяют свое барахло на рынке.
- Война, война, - сказал Анатолий бодрым, обычным своим голосом. Прямо-таки почище любого романа навертела. Мужики барахло меняют да карусель крутят! А бабы ишачат как лошади, в деревне вон, говорят, пашут на себе! Но вообще, братишка, жить хорошо, а? Слава богу, что нас не кокнуло, подумай-ка. Идем вот себе живехоньки, хоть не больно-то здоровехоньки, и снег под ногами скрипит, солнышко блестит? Ну-ка рассказывай, что видишь!
Пряхин улыбнулся, принялся Анатолию говорить, что видит.
- Вот елка, темным, вроде как морозом, отдает, но боковые лапы зеленые - солнышко их развеселило. О! Красота какая, гляди-ко! Рябина ягоды сохранила. Оранжевые горсточки висят, глаз обжигают. А вон синица дорогу перелетела - брюшко желтым огоньком горит...
- Были раньше у меня глаза молчащие, - рассмеялся Анатолий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77