Но тут Штольне вскочил, принялся уверять ее, объяснять. Его шеф, господин Венцель Шелленберг, имеет чин капитана, п она в корне ошибается на его счет. Он просто не в состоянии похитить у кого-нибудь любимую вещь. Фрау фон Грисбах вдруг совершенно переменила тон, была тронута таким великодушием. Она согласилась хранить у себя часы хотя бы еще некоторое время. Она привязана к ним всей душой, особенно к их бою, сопутствовавшему ей в более счастливые годы. Это – наследственная вещь в ее роду. Ее отец получил их лично в дар от саксонского короля. Доброта Шелленберга вызвала у нее даже слезы.
– Только заимообразно, понимаете, господин Штольпе! Господин Шелленберг может во всякое время прислать за часами.
Она передала своему посетителю для Венцеля серебряную табакерку, чтобы выразить свою признательность. Иначе она часов не возьмет.
Шелленберг расхохотался, когда Штольпе вручил ему табакерку. На другой день Штольпе привез часы и большую корзину цветов, посланную Венцелем в благодарность за табакерку.
3
Венцель Шелленберг постепенно занял все этажи в здании на Вильгельмштрассе. Он купил дом и мало-помалу вытеснил всех нанимателей одного за другим. А затем принялся воздвигать еще два этажа и придавать надлежащий вид фасаду.
Венцель Шелленберг разрастался, как лавина.
У него был целый парк автомобилей и несколько чистокровных верховых лошадей. Он купил у одной герцогини паровую яхту. Лучшему берлинскому архитектору Кауфгеру заказал виллу в Далеме. Но, когда постройка еще не была вчерне закончена, оказалось, что вила для него чересчур мала. Тогда он приобрел участок земли в Груневальде, дивно расположенный на берегу небольшого озера. Там Кауфгер приступил к постройке шелленберговского дворца, целого замка, каких уже лет сто не воздвигали в Берлине.
В первые годы Венцель покупал и продавал все, что ему казалось подходящим, что сулило ему какую-нибудь прибыль. И не его была заслуга, что прибыль он получал неизменно. Падение марки забрасывало его сокровищами. Он не забыл пророчества Раухэйзена, что нет на свете силы, способней удержать марку от падения, пока она не раздробится на атомы. Он закупал леса, суда, земельные участки, имения, фабрики, рудники. Когда началась ликвидация кирпичных заводов, он принялся покупать все заводы, которые мог сыскать. Когда парниковое садоводство сделалось убыточным и целые стеклянные города стали продаваться за бесценок, Венцель велел скупать все, что подворачивалось. Целые кварталы в провинциальных городах принадлежали ему. Эти дурни, раздраженные придирчивыми жилищными законами и малой доходностью строений, подпадали чарам цифр. О домах, ему принадлежавших, Шелленберг не заботился. Для этого существовал особый отдел, и два адвоката вели сотни процессов по искам нанимателей к Венцелю.
Венцель покупал на бумажные марки. Но, когда продавал, требовал уплаты хотя бы части условленной суммы реальными ценностями. Это противоречило закону, но какое ему было до этого дело? Никто, кроме круглых дураков, не считался с законами, которые всем грозили разорением. Договоры же его составлялись так, что не оставалось ни одной щелочки, сквозь которую можно было улизнуть. Затем он начал покупать изобретения и патенты, казавшиеся ему доходными. В какой-то сомнительной компании он свел знакомство с патентным поверенным, совершенно спившимся с круга, но обладавшим великолепным чутьем в отношении сулящих выгоды изобретений. Венцель пригласил его на службу к себе, с полным равнодушием относясь к тому, что человек этот был трезв только раз в неделю. На патенты он тратил много денег, но деньги возвращались к нему в десятикратном размере, когда хотя бы одно из купленных изобретений оказывалось удачным. В Голландии он учредил фабрику, которая стала приносить непредвиденно большие доходы. Об этой фабрике знал вообще только его директор-распорядитель Гольдбаум, больше никто. Она в его книгах не фигурировала.
Венцель никого не хватал за горло, надо быть к нему справедливым. Когда он узнавал, что какой-нибудь договор слишком невыгоден для контрагента, то шел на большие уступки. У Раухэйзена этого не случалось. Уступок там не знали, хотя бы договор раздавил контрагента.
Постепенно в делах Венцеля стали обнаруживаться система и план. Некоторое время он увлекался бумажными и целлюлозными фабриками и много их купил. Владел он ими еще в теперь, но они давно уже не были центром его интересов. Большую часть своих капиталов он бросил в химическую промышленность, работая преимущественно на заграничный рынок. В это время он часто и подолгу беседовал с Михаэлем, который давал ему немало весьма ценных советов. Он намеревался завербовать Михаэля в свое дело, но Михаэль отклонял самые фантастические его предложения.
Работа была совсем не проста. Она требовала большой энергии и несокрушимого здоровья. Венцель не давал себе передышки. Он работал по шестнадцати часов в сутки и больше. Спал с телефонной трубкой на подушке и, если нужно было, садился с рассветом в автомобиль, проспав каких-нибудь три часа. За эти три года он, в общей сложности, не отдыхал и трех недель. Чем суетливее проходил день, чем лихорадочнее, тем лучше чувствовал себя Венцель. У него было совершенно такое же ощущение, как если бы он сидел за зеленым сукном и понтировал, и теперь он играл по целым дням. Все это было для него не чем иным, как непрерывным риском. Венцель даже придумал себе соответственную эпитафию. На его памятнике должна была когда-нибудь красоваться надпись: «Здесь покоится Венцель Шелленберг, игрок».
Эта деятельность была ему дороже всего. Да, теперь он принадлежал к числу тех, которые «нажимают на кнопку». Двери распахивались, директора и служащие мчались по коридорам с папками и документами.
Среди его сотрудников и агентов было много бывших офицеров и даже один генерал. Все теснились вокруг него, удача была как бы магнитом, золото притягивало. Во всех глазах читал он жажду стяжания и жажду постигнуть тайну его успехов. Все унижались ради презренных денег.
Венцель Шелленберг сделался силою. Его состояние было огромно. Волны денег приливали, отливали и опять приливали. Когда началась стабилизация, Венцель надлежащим образом подготовился к ней. Не было сомнения, что предстоял полный переворот в хозяйстве страны. Для питания своих предприятий ему нужно было располагать на переходное время огромными суммами. Многим еще памятны те биржевые дни, когда курсы ценных бумаг удваивались в течение суток. Это были для Венцеля трудные дни. С окаменелым лицом опытного игрока, ставящего все на карту, сидел он и ждал. Два, три дня он прождал, потом решился. Когда все еще думали, что это повышение будет продолжаться беспредельно, он продал весь портфель своих акций. Этот день навеки врезался в его память. Он дал приказ. Его коммерческие директора, тертые и обстрелянные ребята, заклинали его подождать, особенно толстый Гольдбаум, всю свою жизнь проведший на бирже. Вопреки всем советам, он дал приказ продавать.
Гольдбаум. бледный как мертвец, поехал на биржу. Еще и теперь Венцель смеялся, вспоминая эту сцену. И надо сказать: смеялся и тогда! Ибо ему, в сущности, было безразлично, предстояло ли ему на следующий день владеть удвоенным или в десять раз уменьшенным состоянием. В этот день курсы большинства бумаг удвоились, но на следующий день все здание рухнуло. За два дня Шелленберг удвоил и утроил свое состояние. Он мог вертеть дела дальше, он. располагал миллионами. А ведь даже гигантский синдикат Раухэйзена затрещал в эти дни. Пожалуй, лучше было старому Раухэйзену не ссориться с ним из-за десятиминутного опоздания, не правда ли?
Шелленберг выступил в роли финансовой силы и диктовал учетный процент. Между тем как дьявольский водоворот поглотил тысячи предприятий, Шелленберг высился, как маяк над прибоем.
4
У Венцеля были на Рейне две большие фабрики кинопленок. Уже довольно давно приобрел он патент, дававший возможность изготовлять с большим совершенством цветные фильмы, окрашенные не с грубой яркостью, а мягко, как пастель. Он возлагал на этот новый способ большие надежды.
Два больших киносиндиката не раз пытались завязать сношения с Шелленбергом. Но до последнего времени его нельзя было уговорить принять какое бы то ни было денежное участие в производстве фильмов. Доходность этого дела была сомнительна, а экранные дельцы считались такими ловкачами, что с ними приходилось быть начеку, кинопромышленность за последние месяцы пришла в полный упадок. Все чаще киносиндикаты начали обращаться к Венцелю с просьбой о кредите, а один из них недавно сделал ему заманчивые предложения. Его финансовый советчик, толстый Гольдбаум, часами убеждал Венцеля согласиться на них. И Венцель колебался. Может быть, Гольдбауму было обещано комиссионное вознаграждение за посредничество? Может быть? Какое же в этом могло быть сомнение! Гольдбаум составил себе большой капитал, источники которого были неизвестны! Ну, что ж, какое же это преступление? Он наживался, как всякий другой, как все его сотрудники.
Увидев Женни Флориан в аукционном зале Дюваля и К0, Венцель сейчас же стал искать способов ближе познакомиться с красивой актрисой.
В то время как он беседовал с нею на лестнице, чувствуя на себе обаяние ее звучного голоса и робких манер, это желание окрепло в нем. С каким пылом ответила она на вопрос, любит ли она красивые вещи: «я люблю их страстно». Детская алчность и томление светились в ее глазах, когда она произносила эти слова. В этот миг Венцель ощутил потребность стать ближе к этой женщине, и тут вдруг ему припомнились переговоры с киносиндикатом. Только по этой причине спросил он ее, в каком театре она теперь играет То, что у нее не было ангажемента, было благоприятным обстоятельством.
На следующий же день после аукциона он пригласил к себе Макентина и Гольдбаума, чтобы снова обсудить с ними кредитование киносиндиката. Гольдбаум чрезвычайно обрадовался тому, что этот вопрос был поставлен на обсуждение. Его жирное, поросшее светло-рыжими пучками волос лицо сияло, маленькие глазки хитро поблескивали за косо насаженным пенсне. Не Макентин сложил свое кривоносое лицо в недовольную гримасу.
– Попытайтесь добиться крайних условий и потуже завинтите тиски. – «Тиски» – это был излюбленный образ в словаре Шелленберга. – Позаботьтесь о том, чтобы завтра утром могли состояться наши переговоры с этими господами.
– Вы, стало быть, серьезно хотите вложить в это дело такую большую сумму? – хмуро спросил Макентин, искоса поглядывая на Венцеля.
– У меня для этого есть основания.
Макентин пристально взглянул на Венцеля и слегка поклонился.
– Хорошо, хорошо, – сказал он, – совещание состоится завтра утром.
Несколько дней спустя Женни Флориан получила от кинофирмы «Одиссей» чрезвычайно любезное письмо с приглашением по возможности безотлагательно побаловать с контору фирмы.
«Господин Венцель Шелленберг был так любезен, что обратил наше внимание на ваш талант».
«Господин Венцель Шелленберг!».
Женни покраснела. Несколько раз перечитала это письмо и почувствовала легкое онемение в руке. Но потом совсем опьянела от радости. Быстро оделась и помчалась к Качинскому.
– Прочитай это письмо! – крикнула она. – От общества «Одиссей».
Но Качинского, по-видимому, не очень-то осчастливила эта радостная весть. Он двумя пальцами взял письмо и поджал губы.
– Ах, Шелленберг! – сказал он, иронически посмеиваясь, и многозначительно нахмурил лоб.
– Может быть, и тебе удастся устроиться там.
Голос Женни звучал вкрадчиво, она заметила, что ее собеседник побледнел. Качинский обиженно усмехнулся.
– Я не нуждаюсь в протекции, – сказал он.
– Но теперь слушай! – крикнула Женни и взволнованная кинулась в кресло. – Они просят меня представить им какую-нибудь небольшую сцену, чтобы они могли определить, для каких ролей я наиболее пригодна. Какую же мне сцену сыграть? Посоветуй!
Качинский зашагал в раздумье по комнате.
– Какую сцену? Ну, мы об этом подумаем. Стринберга! Не сыграть ли тебе сцену из «Христины» Стринберга?
– Не знаю, Стринберг – едва ли.
Они перебирали в памяти разные роли. Наконец Женни в нетерпении вскочила.
– Поедем к Штобвассеру. Может быть, ему придет что-нибудь в голову.
Штобвассер тихо сидел в своей мастерской, с чрезвычайно сосредоточенным выражением лица, окруженный своими попугаем, какаду, скворцами и кошкой, и лепил небольшую группу животных. Он не сразу понял, чего хотела наскочившая на него пара. Но потом его темные глаза загорелись тепло.
– Ведь это великолепно, Женни! – сказал он. – Поздравляю вас от души.
– Взгляд одного из финансовых владык упал на белокурую головку Женни, – саркастически произнес Каминский.
Лицо Женни ярко зарделось, как в лихорадке.
– Тебе не удастся отравить мне мою радость! – воскликнула она и рассмеялась при этом, но ей стыдно стало за Качинского, который даже в присутствии Штобвассера не мог скрыть свою ревность.
Штобвассер отложил работу в сторону и начал придумывать, что бы Женни сыграть. Удачный дебют – это, разумеется, важнее всего! Наконец он воздел руки к потолку.
– Пошли, о боже, вдохновенье! – воскликнул он. – Подумаем как следует, Качинский. От этих десяти минут, быть может, зависит вся будущность Женни. Пойдем-ка в кафе и будем там совещаться.
В кафе было решено, что ни Стринберг, ни другой какой-нибудь писатель для этого не подходят. Женни должна сыграть маленькую сцену, которая показала бы в надлежащем свете ее сценическое дарование и внешние данные. Да, но какую сцену?
Вдруг Женни осенило.
– Вот какую сцену я сыграю. Слушайте! – воскликнула она. – Я – манекен в ателье мод. То есть не манекен, а восковая фигура. Красивый молодой человек проходит мимо, кукла медленно оживает. Молодой человек это чувствует, оборачивается; тогда она становится совсем живою» Начинает с ним болтать. Но тут приходит хозяин ателье, и она опять превращается в восковую куклу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45