«С ним легко и трудно было воевать».
– Не знаю, что ты еще посоветовал Роману, – наконец сказал Александр, – но контузия может не спасти. Надо доказательнее придумать, откуда кровь и голубиный помет в машине. Утверждать, что перевозил мебель, чепуха. Ты прав – адрес проверят быстро. Поэтому про мебель стоит совершенно забыть. Роману необходимо придумать самое наивное. Может быть. Вообразить, что барышники с Тишинки попросили перевезти какой-то товар. Договорились о хорошей цене. Взял в гараже крытую машину, приехал, барышников на условленном месте не оказалось. Подвели спекулянты, как бывает часто. На обратном пути, уже вечером, машину остановил весь в крови парень с голубиным садком. Сказал, что ранен, на него напали, хотели отобрать голубей. Попросил подвезти к дому, например, в Сокольники, обещал щедро заплатить. И опять соблазн. И вот в этом-то вся вина. И тут надо говорить всякую жалкую ерунду. Зарплата крошечная, позарился, дурак, налево заработать, за эту глупость готов понести наказание и ответить. Наивно, Аркадий, но похоже на рвача шоферюгу, каких сейчас много.
«И он, и я придумываем ложь во спасение, – кольнуло Александра. – Контузия и рвачество – вряд ли это поможет, если в милиции не все круглые дураки».
– В общем, варианты продумать надо. Контузия остается. Если Роману нужно будет выздороветь, легенду твою не отбрасываем. В наивности что-то есть, – сказал Кирюшкин. – Жаль только – свою кровь какому-то парню отдаешь. – Он недоброй усмешкой отверг свою иронию и встал, механическим движением выравнивая складки гимнастерки под новым комсоставским ремнем, озабоченно сказал: – Пора. Мы уходим. Миша, допивай кагор. Я пока позвоню.
Он подошел к письменному столу, снял трубку, быстро набрал номер и, повернувшись спиной, заговорил сбавленным голосом, удивившим Александра своей мягкостью:
– Лю, это я… Звоню из Москвы. Я здесь. Да. Через двадцать минут. На автобусной остановке. Я тоже. Знаешь, у меня в батарее хохлы говорили «соскучился за вами», когда ухаживали за санинструктором. Нет, я не ухаживал, Лю. Просто ты не любишь меня. Могу написать это в «Книге жалоб». Во всех магазинах Москвы. Это не очаровательная глупость, а констатация. Я еду. Выходи из дома, когда в окно увидишь меня на остановке.
Он положил трубку, и сейчас же Твердохлебов, как по команде, вырос перед ним тяжеловесной громадой, махнул вместо салфетки широченной ладонью по рту, вытирая губы после допитого стакана вина, пробасил:
– Да-а, хохотать и сморкаться хочется. Как Ромашка наш обо… обделался. Танкист, хфилософ, а башкой не сообразил. Тугоподвижность, как ты говоришь, Аркаша. А?
– Не хохотать хочется, а покрыть все сплошным хохотом и матом, – поправил Кирюшкин жестокосердно. – Умение жить – умение держать уши гвоздем, а не развешивать ухи по-ослиному. – Он оторвал листок от блокнота возле чернильного прибора, выдернул карандаш из керамического стаканчика и, положив листок и карандаш на столик возле дивана, сказал: – Твоя записка, Саша, наверняка снимет дома напряжение.
И Александр, в испарине слабости, преодолевая непослушность в отвыкшей от карандаша руке, написал насильственно старательным почерком:
«Дорогая мама, посылаю тебе первый полученный аванс. Со мной все в порядке. Целую тебя, Александр».
– Все теперь зависит, Сашок, от нашей воли, – сказал Кирюшкин, пряча записку в карман гимнастерки. – Или пан, или пропал. Не царь, не Бог и не герой… Кроме нас самих.
Александр проводил их, пожав обоим руки без прощальных слов, потом утомленно присел на подоконник, глядя на свет абажуров в двух еще не потушенных в ночном дворе окнах. Полный месяц висел невысоко в небе, крыши блестели. Синий воздух заполнял двор текучим озером, дымился, сквозил меж тополиных ветвей, длинные тени пролегли по земле. Он смотрел на крыши, на тени тополей, на месяц, в голове его вертелась одна и та же фраза: «Со мной все в порядке», – и непроглатываемый комок в горле прерывал ему дыхание. Он вспомнил слабую шею, тихий голос, всепрощающий взгляд ее задумчиво-печальных глаз, и влажно. Мерцающие лучи начали протягиваться от месяца к земле, сходиться и расходиться зыбкими веерами. Он понял, что впервые за много лет его душат забытые с детства слезы – от любви, вины, жалости к матери.

Глава шестая

Он услышал звон разбитого стекла, брызжущий звук осколков, чей-то испуганный вскрик возле самого лица, сквозь сон почувствовал, как теплой щекой Нинель прижалась к его груди, точно ища защиты, и он, мгновенно придя в себя, протянул руку к выключателю, но она остановила его шепотом:
– Не зажигай свет, Саша!
– Успокойся, Нинель, я посмотрю, что за чертовщина!
Он соскочил с дивана.
В сером предрассветном сумраке проступал квадрат окна (ночь стояла душная, штора не была задернута), и сразу же Александр увидел в стекле крупную пробоину, она смутно прорисовывалась наподобие гигантского паука – трещины от дыры расходились лапками в разные стороны; осколки поблескивали на подоконнике и на полу – подойти ближе босиком было нельзя. Тогда он шагнул к другому окну, раскрыл его в хлынувший ночной воздух и с высоты третьего этажа вгляделся в тихий двор внизу, темный от тополей, без единого огня в соседних окнах. Двор спал под звездами, ясными и низкими перед рассветом, и нигде – ни голоса, ни движения, ни шагов – все покоилось в безмолвии на исходе ночи.
«Кто же это решил разбивать стекла? Уличная шпана? Может, швырнули камень потому, что мы долго разговаривали с Нинель, не гасили свет и наше окно кого-то раздражало?»
Встревоженный голос Нинель послышался за его спиной:
– Посмотри, что я нашла! Вот здесь, возле стены…
– Что там?
– Вот, посмотри. Что это?
Он различил ее в водянистой полутьме, закутанную в халат, от этого вроде бы незнакомую, потолстевшую, она со страхом держала в руке какой-то белеющий комок, и Александр, не сомневаясь, что она нашла камень, включил на письменном столе свет лампы, ожививший комнату разительной яркостью, взял из ее руки увесистый комок. Она вскрикнула:
– Зачем ты зажег свет? Погаси сейчас же!
– Не зажигать свет бессмысленно, – успокоил Александр. – Не будем показывать, что мы перепугались, затаились, как мыши. Возможно, кто-то посмеялся и наблюдает за окном. Нет, это не просто камень, – сказал Александр, разглядывая увесистый предмет, обтянутый перевязанной шпагатом пленкой, сквозь которую виднелась обернутая вокруг него бумага в синюю тетрадную полоску. – Странноватая штука, черт возьми, типичный метеорит… из аптеки, – добавил он без улыбки, срывая шпагат с прозрачной пленки, и развернул тетрадный листок, вбжимавший коричневый булыжник. – Все ясно, абсолютно ясно.
На тетрадном листке крупными буквами химическим карандашом было выведено коряво:
«Тебя мы вычислили. От нас не слиняешь, курва. Под землей найдем».
– Что это за письмо? Кто это? – выговорила Нинель, заглядывая сзади, и, вмиг догадавшись, порывисто припала лбом к его плечу. – Это те, с которыми ты дрался? Это они?
Он не ответил, положил записку на письменный стол, плотно придавил ее булыжником, постоял немного, обдумывая значение этой записки, и до него плохо дошел голос Нинель:
– Они тебя преследуют? Они, это они? – Она обняла его сзади, все сильнее вжимаясь лбом в его плечо. – Но как же они узнали? Кто же им сказал, что ты здесь? Ведь сюда приходили только твои товарищи и доктор? Как они узнали?
И, подбирая слова сверх меры уравновешенно, чтобы не обострять того, что стало очевидным и что так испугало ее, он ответил:
– Это не так трудно. Им помогает уличная шпана. А она за мелкую плату может следить за каждым. Это в нашей жизни не самое удивительное.
Он легонько повернул ее к себе, чтобы обнять всю, но мешала раненая рука, тогда он улыбнулся ей в обмирающие глаза, поцеловал ее в висок, и она ответила ему напряженной улыбкой, мигом погасшей.
– Почему ты со мной так говоришь, Саша?
– Я не хочу, чтобы ты боялась чего-то. Записка с угрозой – клочок бумаги.
Она уткнулась носом ему в шею, заговорила торопливо:
– Нет, я не трусливый заяц! Но они тебя преследуют! А это же – банда! Здесь нельзя тебе оставаться! Они что-нибудь сделают чудовищное! Мы уйдем отсюда сегодня же!
– Куда, Нинель?
Она отклонилась назад, глаза ее завораживали, умоляли и требовали немедленного подчинения.
– Я отвезу тебя к моему брату, он живет возле Калужской площади. Знаешь кинотеатр «Авангард», в бывшей церкви? Вот там, в переулке, за кинотеатром. Собирайся, Александр, сейчас же! В пять часов начинают ходить трамваи.
Он спросил нетвердо:
– Уходить сейчас? – И почему-то не поверил, что у нее есть брат: – Он старше тебя, твой брат? Младше?
– Сводный. Сын первой жены отца. Одевайся! – поторопила она. – Я оденусь быстро. Тебе помочь? Как ты себя чувствуешь? Очень болит рука?
– Я прекрасно себя чувствую, – солгал он и неудачно пошутил: – Причина – готов к новым приключениям.
– Саша, ты можешь еще шутить? Ты неискренен со мной?
Неестественным, наверное, казалось то, что угрожающая эта записка, присланная каким-то, должно быть, тюремным способом, не всколыхнула в нем ни чувства наступающей опасности, ни боязни мщения, только зябкий холодок на минуту стянул кожу на щеках, обвил его грудь как ремнями, и это тугое чувство было схоже с обезоруженным гневом, будто издали приближалась, заходила гроза, а он мало что мог сделать, чтобы укрыться от нее.
– Ты уверена, что твой брат примет меня не так, как твой отец? – сдросил он, не отвечая ей прямо. – Нежданный гость, да еще раненый…
Да, он не был с ней искренен в той мере, в какой была открыта она. Он почасту сдерживал себя выказывать душу, скрывая боль, бессилие, стесняясь на людях проявлять свое преданное отношение к матери, которую теперь, после гибели отца, любил отчаянной жалостью верного сына. Близость непостижимого и вечно родного, единственного, непреодолимая пропасть между войной и прошлым возникали перед ним как знак предсуществования, рождая сладкую тоску по чему-то далекому, неизъяснимо счастливому, что было только вдетстве и что навеки минуло, сгорело в огне. Война выработала в нем внешнюю неуязвимость. Он сознавал это, в нем жил лейтенант, командир взвода разведки, «смертник», обязанный в самой безвыходной обстановке внушить себе, что он презирает страх, трусость, минутную слабость. И – чтобы не унизить себя в собственных глазах – готов терпеть и считать риск качеством мужского порядка.
– А знаешь, Нинель, некоторые штабисты называли разведчиков смертниками, – сказал Александр не то серьезно, не то полушутя. – Я прошел войну. – значит, бессмертен. Главная случайность миновала.
– Что за случайность? О чем ты говоришь? В тебе осталась какая-то детскость. Одевайся! Быстрей! Не смотри на меня так! Я уже почти готова, – говорила Нинель, быстро расправляя на себе платье, заглядывая в зеркало меж резных шкафчиков, вновь превращаясь в ту отдаленную Нинель с восточными ресницами, какую он пытался разгадать, знакомясь на вечеринке, и не разгадал до сих пор в ее познанной за эти дни переменчивости.
– Что ж, Нинель, поедем, – сказал он, опять думая о том, что долго она не сможет быть с ним, что он не ее круга, и спросил: – Слушай, кто дал тебе такое странное имя – Нинель?
– Пошли быстрей. Подожди, я помогу надеть тебе ордена. Кирюшкин молодец, прислал китель, как будто на тебя сшитый. И, кажется, новый.
– На рынке можно купить и черта. У Аркадия глаз артиллериста.
Уже одетый, он взял записку со стола, сунул ее в карман кителя, поправил руку на перевязи. Она придирчиво оглядела его:
– Кажется, все в порядке. Человек из госпиталя. Играй эту роль. Я тебе помогу. Я сопровождаю тебя. Смотри на меня влюбленнее. Я отвечаю за тебя, как сопровождающая сестра или невеста.
Они вышли, и он подумал:
«Не видит ли она во всем этом страшное и захватывающее приключение?»
До парка культуры ехали в пустом трамвае, одиноко гремевшем в рассветной Москве. Был еще сонный час, беловато-розовый воздух над мостовыми курился предзнойным парком, в пролетах улиц нежно краснели верхние этажи, тронутые занимающейся где-то на окраине зарей, ветерок в открытые окна омывал вагон, приносил запах утреннего асфальта. На площади ранняя поливальная машина, распуская водяные радуги, звучно ударила струей в бок трамвая, мелкие брызги сверкнули в окно. Александр вытер прохладу капель со щеки, сказал с веселой задумчивостью:
– Хорошо бы сейчас искупаться где-нибудь у Нескучного сада. День будет жаркий, а вода утром холодноватая.
Она, едва ли воспринимая слова Александра, взглянула на него сбоку.
– Как хорошо, что мы одни в вагоне, – сказала она шепотом, поводя бровями в сторону водителя трамвая, спина его равнодушно покачивалась за стеклом, чудилось, дремала. – Когда мы шли до трамвайной остановки, я все время смотрела по сторонам. Боялась, что кто-нибудь следит за нами из этой шпаны. Правда, был один пьяный. Сидел на мусорной урне и спал. Что ты сказал насчет купанья? Для чего?
– Тебе послышалось, Нинель, – ушел от ответа Александр, понимая, что легкий бытовой тон не успокаивал ее. – Просто я устал молчать и сказал что-то невпопад.
– Смотри не на меня, а в окно, – сказала она и поправила перевязь на его руке, – а то ты действительно представишь, что я твоя невеста.
– Представить эта трудно.
– То-то же. Вот и первые пассажиры, – прервала она его.
На остановке вошел средних лет мужчина в заляпанном известью рабочем комбинезоне, с вялым, измятым лицом, и следом впорхнула на острых каблучках молодая женщина-тростиночка с подведенными губами, бойким вздернутым носиком и начальственным взором секретарши. Мужчина развалисто уселся сзади и начал затяжно, с собачьим завыванием зевать, женщина присела впереди него, раскрыла сумочку на коленях и стала копаться в ней, искать что-то пальчиками. Нинель вздохнула, коротко переглянулась с Александром и с многозначительной успокоенностью опустила черную завесу ресниц, что, вероятно, обозначало: «Слава Богу, этих опасаться не надо».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47