— Я слыхал, что итальянцы — настоящие черти по части всех этих вендетт и убийств из ревности, — ответил Эванс, — а венецианцы, те еще хитрее, милорд. Им больше по вкусу яд.
— Не верю, — высокомерно обронил маркиз. — Не стоит обращать внимания на слухи.
— Я вас просто предупредил, ваша светлость.
— Я понял, — нахмурился маркиз, — но уверяю тебя, Эванс, в этом нет необходимости.
С этими словами он вышел из гардеробной, не обращая больше внимания на Эванса. Но маркизу была приятна столь трепетная забота слуги о нем, Эванс был уверен, что самому господину от неприятностей не уберечься.
Маркиз ступил в гондолу, которая тотчас же понесла его по каналу к находившемуся недалеко палаццо графа.
Оно было одним из самых известных в Венеции и до сих» пор принадлежало семье, для которой было выстроено.
А пока гондола плыла вперед, маркиз думал лишь о том, что, когда долгий обед наконец будет закончен, он вновь навестит Люсию и проверит, понравилась ли ей посланная еда.
В этот миг Люсия, не подозревавшая, что маркиз думает о ней, кормила отца супом, присланным в корзине с соломой. Когда суп принесли, он был еще горячим, и, после того, как отец съел немного, девушка снова укутала ее, чтобы сохранить тепло. Дочь художника была достаточно умна и понимала, что человеку, который долгое время не ел, нельзя есть слишком много и слишком быстро.
Люсия покосилась на огромную корзину с едой, которую принес слуга-итальянец, и к своему удивлению совершенно не ощутила голода.
Только после того, как слуга, получив описание купивших картины людей, отправился на их поиски, девушка заставила себя поесть.
Она осторожно попробовала холодного лососевого мусса, присланного поваром в небольшом горшочке. Было так вкусно, что Люсия не заметила, как съела добрую половину горшочка.
В корзине лежала бутыль легкого кларета, предназначавшаяся отцу Люсии. Девушка попоила его с ложечки, ведь алкоголь в больших количествах может только повредить больному.
Бернар Бомон съел еще несколько ложек супа, и Люсия уговорила его попробовать лосося. Еще через некоторое время он попробовал — и одобрил хрустящего цыпленка с вкуснейшими спагетти.
— Хватит… не хочу, — выговорил наконец художник.
Он откинулся на подушки, и Люсия заметила, что лицо его приобрело легкий румянец, а губы стали уже не столь бледны и бескровны, как раньше.
— С такой едой, папенька, — произнесла она, — вы поправитесь совсем скоро и сможете написать маркизу еще много картин. Он так хочет этого!
Отец не ответил, и Люсия с опаской взглянула на него.
Он был неподвижен, и девушка поняла: сытный обед сморил его, теперь он спокойно может вздремнуть.
Впрочем, она тут же велела себе не волноваться попусту. Маркиз, словно добрый ангел, озарил их жизнь, и теперь все будет хорошо.
«Может быть, мы даже сможем остаться в Венеции, — подумала Люсия. — Папеньке все-таки легче рисовать здесь, чем в Англии!»
При мысли о том, что без него она не сможет чувствовать себя в безопасности, девушка вздрогнула. Когда отец ее заболел, ей пришлось выходить на улицу одной, и она поняла, что у каждого порога, на каждом мосту, в каждом переулке ее поджидает опасность. Мужчины, словно дикие звери, бросались на нее отовсюду. Прежде, находясь под защитой отца, Люсия не замечала их, но теперь вся дрожала, как только мужчины оказывались рядом.
Один наглец даже погнался за ней, и девушке едва удалось спастись. Удирая, она бросила все свертки с едой — она замешкалась, покупая провизию, и задержалась на улице дольше обычного. Она кинулась к ближайшему от их дома мосту, миновав его, скользнула в открытую дверь и взбежала по лестнице. Преследователь не успел и оглянуться, как она исчезла. Только оказавшись у двери родного чердака, Люсия остановилась, чтобы прислушаться, отстал ли мужчина. Вокруг стояла тишина, и девушка от радости была готова лишиться чувств. Она минут пять приходила в себя, и только, окончательно успокоившись и восстановив дыхание, она смогла войти в комнату и как-то объяснить отсутствие еды, за которой ходила.
Позже ей тоже нельзя было показываться на улице, она не могла продавать картины отца или просить милостыню, как уже приходилось делать пару раз, чтобы заплатить за квартиру.
А теперь, видя лежащие на столе деньги, которые оставил маркиз, Люсия едва могла поверить, что наконец расплатится со всеми долгами, и еще останется недели на две безбедной жизни для них с отцом. Потом она вспомнила, что маркиз обещал заплатить за картины. Как бы отцу ни хотелось остаться в Венеции, им придется вернуться в Англию.
«Я не хочу расстраивать его, но все-таки объясню, что здесь я не могу одна ходить по улице», — сказала себе Люсия.
Для отца она оставалась все еще ребенком, и Люсия, стараясь не огорчать его, скрывала от него то, что дочь на венецианских улицах постоянно подстерегают многочисленные опасности. Иногда, боясь выйти на улицу, Люсия смотрела на себя в старое треснутое зеркало, стоявшее в углу чердака, и гадала, как сделать себя старой и некрасивой. Для этого пришлось бы изменить не только лицо, но и фигуру, походку и, конечно, скрыть матовость, белизну кожи, столь необычные и привлекательные для венецианцев Внезапно с небывалой решительностью Люсия произнесла.
— Мы вернемся домой, в деревеньку, где жили раньше. Там на нас никто не обращал внимания.
Сейчас маленькие черно-белые домишки под соломенными крышами, зеленые поля и деревья казались Люсие прекраснее всей Венеции, Потом, вспомнив, какие хвалебные речи городу она слышала от отца и от многих других людей, девушка посмеялась над своими мечтами, Интуиция подсказывала ей: важно не то, что видят глаза, а то, что чувствует сердце.
Мать ее была счастлива в Венеции, потому что отдала свое сердце ее отцу. А для отца город всегда был заветной мечтой и любимым сюжетом для картин. Но сама Люсия, не задумываясь, отдала бы Сан-Марко, великолепные палаццо, Большой канал и даже море и небо за утопающую в зелени маленькую деревушку Литтл-Морден. Живописный пруд и уютный небольшой домик с цветущими в саду примулами были для нее прекраснее Дворца дожей.
Тут же Люсия подумала, что ведет себя недостойно, ибо сомневается. Но Господь, ее мать и ангел-хранитель неустанно следят за нею. Это они послали ее утром на площадь как раз вовремя, и она увидела маркиза, одиноко сидящего за столиком в кафе Флориана. Девушка сразу догадалась — словно подсказал глас небесный: ей представился случай поговорить с маркизом.
Люсия хорошо помнила, как увидела его впервые. Это случилось на стипль-чезе, устроенном герцогом Мейдерсфилдским, к владениям которого относилась и деревушка Литтл-Морден, где жила семья художника.
Мать, желая развлечь дочку, предложила погруженному в рисование и безучастному ко всему остальному отцу сходить посмотреть на стипль-чез.
Он нахмурился и отвел взгляд от мольберта.
— Разумно ли это, дорогая? — спросил он.
— Нам вовсе не обязательно показываться у трибуны, где будет сидеть герцог с друзьями, — заметила мать. — Мы можем посмотреть на скачки издалека, например подле беседки.
Отец кивнул, словно соглашался с тем, о чем она говорила.
— Оттуда будет замечательно видно, — продолжала его жена. — Я знаю, что Люсии понравятся скачки — я сама в ее возрасте очень любила подобные развлечения.
И, как всегда, когда маменька говорила о лошадях, Люсия услышала в ее голосе нотку грусти.
Хотя ее мать и отец частенько ездили верхом, а у самой девочки был пони, Люсия понимала, что маменьке хотелось бы держать совсем других лошадей. Мать Люсии никогда не жаловалась, но не раз с упоением рассказывала о том, как ездила верхом в детстве, и в глазах ее сразу появлялся необычный блеск, голос начинал звенеть.
Они отправились на стипль-чез. Когда лошади оказались рядом, готовясь взять высокий барьер как раз перед тем местом, где сидела семья художника, Люсия увидела прекрасного наездника. Он не только несся впереди всех, но и лучше остальных держался в седле, а огромный черный жеребец будто слился с ним в единую мощь.
Он взял барьер с футовым запасом. Потом, когда скакун безупречно приземлился, наездник оглянулся через плечо проверить, как дела у других участников. При этом на его губах появилась торжествующая улыбка, и Люсия поняла, что он с легкостью выиграет скачки.
Девочка не сводила с него глаз. Когда он взял новый барьер, ее мать сказала:
— Это маркиз Винчкомб. Я читала в газете, что за отвагу в битве при Ватерлоо его наградили медалью.
— Он очень хороший наездник, маменька.
— Это у него в крови, — негромко ответила мать.
Когда все наездники проскакали мимо, отец забеспокоился:
— Идем домой. Я хочу закончить свою картину. Мне очень грустно видеть, моя дорогая, как ты мечтаешь о таких же барьерах и таких же скакунах.
— Ты знаешь, — быстро ответила мать, — я ни о чем не жалею.
Не обращая внимания на многочисленных зрителей, мать потянулась к мужу и поцеловала его в щеку.
В его глазах зажегся огонек, грусть исчезла с лица, и он спросил;
— Это правда? Ты не, жалеешь?
— Ну что за глупые вопросы! — улыбнулась мать Люсии. — Идем вернемся в самое лучшее и самое счастливое место в мире, которое я не променяю на тысячу дворцов и на десять тысяч лошадей.
В ее голосе звучала искренность. Отец протянул руки и помог матери встать.
Обнявшись, они пошли прочь по колючей траве, смеясь и шепча что-то друг другу очень тихо, случайный прохожий не разобрал бы ни слова.
Люсия плелась следом, голова ее была занята маркизом. Девочка вспоминала его блестящий скачок через барьер и торжествующую улыбку на губах.
Ей было всего пятнадцать, но она чувствовала, что видела уникального человека.
Тогда-то Люсия и поняла, что маркиз из тех людей, которые получают от жизни все, разрушая на своем пути любые препятствия..
Глава третья

Маркиз становился все нетерпеливее — казалось, что обеду, состоявшему из бесчисленных блюд неизбежных спагетти, не будет конца.
Маркиза принимал представитель одной из старейших венецианских семей. Все приглашенные были аристократами до кончиков ногтей и, соответственно, держались величаво и гордо;
Разговор шел о политике. Вновь и вновь гости перечисляли, обсуждали и осуждали несправедливости, чинимые австрийцами, в то время как маркиз с трудом сдерживал зевоту.
Палаццо, в котором проходил обед, дышало историей, но, как подметил маркиз, нуждалось в ремонте.
Было грустно сознавать, что многие палаццо и памятники Венеции постепенно приходят во все большее запустение. Впрочем, виновными в этом маркиз считал самих жителей города. Если бы они поменьше времени тратили на легкомысленные развлечения, то с легкостью отстояли бы независимость своей республики и сохранили бы былое величие прекрасной Венеции.
Но маркиз не привык пережевывать дела минувшие и попытался настроить собравшихся оптимистически по отношению к будущему. Однако покидал он дворец с чувством, что у венецианцев совершенно нет никакого желания что-либо менять в своей судьбе. Они предпочитали жаловаться на австрийских захватчиков и отравлять существование тем из своих сограждан, кто вынужден служить новому императору.
Солнечные лучи играли и сверкали в воде канала, гондола летела прочь от шикарного палаццо, и маркиз поймал себя на том, что с нетерпением ждет встречи с Люсией и возможности поговорить с Бернаром Бомоном.
Солнечные блики на воде Большого канала напомнили маркизу венецианские полотна Тернера, однако он находил картины Бомона гораздо лучше.
Маркиз забеспокоился, глупо так преувеличивать мастерство неизвестного художника. Наверняка в палаццо картины будут смотреться иначе, обнаружится масса недостатков, а там, глядишь, окажется, что концепция изображения света неверна вовсе. И конечно, знатоки живописи высмеют маркиза!
В то же время интуиция подсказывала ему: мнение посторонних ошибочно, а сам маркиз прав.
Гондола скользила вперед, к маленькому каналу, который проходил ближе всех к дому, где находился чердак Бомона. Маркиз спрашивал себя: «Неужели все великие художники рисовали лишь свои ощущения, нежели реальность?»
До сих пор он никогда не задавался этим вопросом, однако Венеция в картинах Бомона заинтересовала маркиза и тронула его до глубины души. До сих пор ему нечасто приходилось испытывать подобные чувства при одном взгляде на картину. И в то же время разум твердил ему, что это чувство надуманно и что, увидев картины вновь, он будет о них совсем другого мнения.
Гондола остановилась у моста. Выйдя из нее, маркиз узнал узкий переулок, петляющий между высокими домами, и понял, что вскоре увидит дом, куда этим утром привела его Люсия.
Он приказал гондольеру подождать и пошел по старинному переулку, отмечая вокруг признаки крайней нищеты — сохнущее за окнами белье и играющих вдоль канала оборванных ребятишек. А между тем глаз то и дело останавливался на старинных домах с мраморными балконами, построенными в более благополучные времена.
Тот тут, то там на стенах висели каменные щиты, каждый из которых рассказывал о подвигах и победах, ныне оставшихся в славном прошлом Венеции.
Маркиз бодро дошел до двери дома, в котором жила Люсия. Но вдруг ему захотелось уйти, вернуться обратно в свой палаццо.
Странное чувство не давало ему покоя, чем больше он заботится о семье художника, тем большее влияние это оказывает на его жизнь. Он не знал, откуда взялось такое ощущение, но оно было весьма непривычным и неприятным. Маркиз не решался шагнуть вперед, однако что-то неумолимо звало его как можно скорее войти в дом.
— Должно быть, выпил лишнего за обедом, — пробурчал маркиз.
Сделав над собой усилие, он пошел вверх по выщербленным грязным ступенькам, которые вились спиралью, и наконец достиг чердака. Оказавшись на верхней площадке, он на миг остановился, глядя поверх крыш на открывавшуюся за ними панораму.
Маркиз увидел сияющие золотом купола Сан-Марко и высокую колокольню. Он вспомнил, что венчающий ее золоченый ангел, сверкающий в лучах солнца, служил когда-то ориентиром караванам галер, привозившим в Европу восточные сокровища.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16