выгнал его, а у Троекурова было много слуг. С Троекуровым все боялись связываться, а Дубровский не испугался. Наконец вспомнили, что сто пятьдесят солдат штурмовали укрепления Дубровского. А он, раненный, был впереди.
– А еще влюбился в Марью Кирилловну, – басом сказал Дутов. – И еще он…
Но Дутову говорить не дали: речь шла о мужестве, любовь тут ни при чем.
Постепенно выяснилось, что Дубровский был смелый и решительный человек. Теперь это стало совершенно ясно по его поступкам.
Все были согласны – Дубровский не согнется перед фашистами и вообще перед кем угодно.
– А Шабашкин? – спросил Владимир Иванович.
– У-у-у… – завыл класс.
– Этот гад Шабашкин стал бы, конечно, полицейским или старостой.
– Почему? – спросил Владимир Иванович.
С Шабашкиным расправились в две минуты. Каждому ясно, что человек, который кланяется богатому и издевается над бедными, – человек трусливый и подлый.
Владимир Иванович больше молчал. Говорили ребята. Только Костя, которому говорить было нечего, время от времени кричал: «Верно!» – или: «Неверно!» Зато кричал он громче всех, – Костя боялся сидеть тихо.
Потом фашисты ушли из Кистеневки, и там стало спокойно. Потише стало и в классе. Но ненадолго.
– В реке тонет человек, – сказал Владимир Иванович. – Подумаем, кто как поступит.
Через несколько минут выяснилось!
Дубровский поплывет спасать. Троекуров пошлет слугу. Кузнец Архип бросится в воду во всей одежде (если тонет не Шабашкин), Шабашкин подождет, пока человек утонет, и составит протокол.
Марья Кирилловна разнервничается и заплачет.
И каждый раз Владимир Иванович спрашивал: «Почему?» И ребята старались доказать почему. Это было очень интересно – доказать. И это было не так уж трудно для тех, кто заранее прочитал повесть. Только для Кости время тянулось медленно. Он уже чуть не охрип, вставляя свои «правильно» и «неправильно». А как он старался! Он ужом вертелся на парте, вскакивал, садился, прикладывал руку к сердцу и даже погрозил кулаком Дутову, когда тот сказал про Марью Кирилловну. Но, кажется, он немного перестарался. Забывшись, он грохнул кулаком по крышке в тот момент, когда случайно в классе было тихо.
– Неправильно! – рявкнул Костя.
– Что неправильно? – спросил Владимир Иванович. Костя ошалело заморгал глазами. Он и сам не знал, что не правильно.
– Так что же неправильно, Костя? – повторил Владимир Иванович.
Костя мучительно соображал. Он даже запыхтел, как Дутов. На секунду ему стало противно. Но только на секунду. Нужно было выкручиваться.
– Неправильно… вот это… что Дутов говорил!
– Про Марью Кирилловну?
– Ага! – обрадовался Костя. – Про Марью Кирилловну. Верно, неправильно, Владимир Иванович?
– Ну, это ведь мы давно выяснили, – сказал Владимир Иванович. – А сейчас что неправильно?
– Сейчас?
– Да, сейчас. – В глазах Владимира Ивановича запрыгали веселые огоньки.
– Сейчас… А вот… – Костя напрягся, ожидая подсказки. Но класс молчал. Все ждали, что скажет Костя. Ведь это же Костя! Никому и в голову не пришло, что ему нужно подсказывать.
– Вот это… – И тут Костя вспомнил: – Они хотели его погубить! – воскликнул он.
– Кого погубить?
– А Дубровского! – радостно сказал Костя. – Он сам кричал: «Вы меня губите!»
– Ну и что же?
– Вот и неправильно, что его хотели погубить. Владимир Иванович улыбнулся. Косте стало нехорошо.
– Кто же хотел его погубить?
– А там… на странице сто восемьдесят три.
Ребята еще ничего не поняли. По классу пронесся шелест страниц. Все искали страницу 183. Там действительно было написано: «Вы меня губите! – закричал Дубровский».
– Так кто же хотел его погубить? – спросил Владимир Иванович. – Эти слова он говорит Марье Кирилловне.
– Вот она и хотела.
Ребята засмеялись. Но не от восторга. Смеялись над Костей; он чувствовал это.
– Но сейчас мы говорили об Андрее Гавриловиче, – сказал Владимир Иванович.
Владимир Иванович по-прежнему улыбался. Голос у него был ровный. Казалось, он просто не понимает, что Костя не подготовился.
«Притворяется», – подумал Костя. Но отступать было не куда.
– Андрей Гаврилович тоже хотел его погубить! Ребята захохотали.
– Эх, Костя, – сказал Владимир Иванович. – А ведь Андрей Гаврилович – отец Дубровского.
Костя насупился и сердито взглянул на Владимира Ивановича.
– Я не читал про Дубровского.
– Не успел?
– Не успел.
– Чем же ты был занят?
– А я не был занят.
– Не был занят и не успел. Непонятно.
Ребята снова задвигались, на лицах появились улыбки. Они знали Костю. А Костя знал, что в этот момент весь класс смотрит на него и ждет, что он скажет. И все же Костя задумался.
Владимир Иванович – это не Владик и не Зинаида. Он разговаривает, как будто приятель. Только от таких приятелей будешь два дня в затылке чесать. Нет, лучше не связываться.
– Владимир Иванович, я не выучил, – сказал Костя. – Я же честно признался. Поставьте мне двойку – и все.
– Да мне двойки не жалко, – весело сказал Владимир Иванович, – мне тебя жалко, что ты Пушкина не читаешь.
Костя почувствовал, как невидимка толкнул его в бок маленьким своим кулачком. «Смотри-ка, тебя жалеют», – шепнул он.
И Костя, подчиняясь невидимке, послушно открыл рот.
– Почему это меня жалко? – сказал он. – А может, Дубровского вовсе не было. Может, его выдумали? Я, например, ни какого Дубровского не видел.
– Ну, конечно, – согласился Владимир Иванович. – Индийского океана тоже нет.
– Почему это нет? Он около Индии!
– А ты его видел?
– Не видел.
– Значит, нет Индийского океана, – вздохнул Владимир Иванович. – Раз ты не видел, – нет – и все. И Австралии нет. И Африки.
Ребята засмеялись. А Невидимка уже барабанил кулаками в Костину спину и зудел: «Смелее, смелее!»
– Вы про географию не спрашивайте, – сказал Костя. – Сейчас литература.
– Но ведь литературы ты не знаешь. Как же я с тобой буду разговаривать о литературе?
– А я, может, вообще литературу не люблю. Мне не нравится литература. Вот! – выпалил Костя и втянул голову в плечи.
Костя стоял и ждал казни. Сейчас Владимир Иванович скажет: «Вон из класса». Костя даже вышел из-за парты и стал рядом, чтобы удобнее было идти к двери.
– Так, – сказал Владимир Иванович. – Ты не любишь литературы…
«Смелее, Костя! – шепнул невидимка. – Все равно выгонит».
– Не люблю, – твердо, сказал Костя и сделал один шаг к двери. – Я честно. Вы же сами говорили, что лучше неприятная правда, чем приятная ложь. Вот я и говорю правду.
Владимир Иванович, улыбаясь, смотрел на Костю. Знает Костя эти улыбочки. С такими улыбочками в два счета за дверь вылетишь. И Костя уже совсем готов был вылететь. Он даже не очень боялся, даже как будто немножко хотел, чтобы его выгнали. Все-таки – за правду.
Владимир Иванович взглянул на часы.
– Семь минут осталось, – сказал он. – Успеем. Давай, Костя, выкладывай, чего ты еще не любишь.
Костя не удивился. Он вздохнул и снова встал за парту. Такое уж его, Костино, счастье: хочешь, чтобы выгнали, – не выгоняют, хочешь остаться, – выгонят.
Костя опять вздохнул.
– Мне не нравится, когда врут, – сказал Костя.
Владимир Иванович кивнул. Мила Орловская хихикнула, хотя пока ничего смешного не было.
– Еще мне не нравится смех без причины. Это признак дурачины, – сказал Костя, покосившись на Милу.
Теперь засмеялись несколько человек сразу. Костя приободрился.
– Мне не нравится, если я чего-нибудь не люблю. А если люблю, – пожалуйста, сколько угодно. Вот ботанику я не люблю – там цветочки всякие. Что я, буду цветочки нюхать? Или, может, духи?.. Я духи вообще терпеть не могу. А рисование еще, например, хуже духов. Рисуют всякие домики или кроликов. А если я хочу лошадь нарисовать или спутник, а не кролика? Может, я сегодня кролика не могу нарисовать, у меня настроение такое. Завтра нарисую, пожалуйста, а сегодня – лошадь. Конечно, я примерно говорю: пускай не лошадь, а корову или паровоз – это все равно. А может, я со всем рисовать не люблю. Зачем тогда рисовать? Знаете, Владимир Иванович, картина такая есть, называется «Опять двойка»? Все говорят: хорошая, прекрасная. А если я хочу другую картину посмотреть, например «Опять пятерка»? Есть такая картина?
– Нет такой картины, – сказал Владимир Иванович.
– Вот видите! – обрадовался Костя. – Сами говорите – нет. Зачем тогда мне рисование, если художники даже нарисовать не могут? Я ведь не художник.
– Не художник, – согласился Владимир Иванович. – Ну, а что ты любишь?
– Папу, – сказал Костя.
Класс дружно захохотал. Наконец-то дождались. Костя любит папу! Смех, да и только.
– И маму, – подсказал Алик.
– Бабушку, – добавил Дутов и захохотал басом.
– Еще? – спросил Владимир Иванович, как будто не замечая шума.
Что-то обидное в смехе класса почудилось Косте. Папу-то он на самом деле любит. Над чем же тут смеяться? Костя обвел класс сердитым взглядом.
– Еще мороженое, – сказал он, внезапно обидевшись на Владимира Ивановича.
– Еще?
– Северное сияние! – отчеканил Костя.
– И дедушку, – снова пробасил Дутов.
– А тебя я сейчас выставлю, Дутов, – сказал Владимир Иванович. – Мы говорим серьезно. Ведь так, Костя?
– Так, – сердито отозвался Костя.
Дутов сразу же съежился и проговорил неизвестно откуда взявшимся тонким голосом:
– Владимир Иванович, я больше не буду.
Учитель встал, прошелся вдоль доски, выжидая, пока утих нут ребята.
– Честное слово… – опять заканючил Дутов.
– Я слышу, Дутов, – сказал Владимир Иванович. – Садись, Костя. Времени осталось мало. Я постараюсь ответить па твои вопросы. Если, конечно, ты говорил то, что думал.
Владимир Иванович взглянул на Костю очень внимательно. Косте внезапно показалось, что учитель волнуется. И почему-то Косте вдруг стало неловко – не за себя, а как будто за Владимира Ивановича, который вместо того, чтобы выгнать Костю из класса, собирался отвечать на нелепые вопросы про кроликов, лошадей или несуществующую картину «Опять пятерка». Все, что говорил Костя, было правдой только наполовину. Он не любил ботанику потому, что ему не нравилась Елизавета Максимовна. Он не любил рисовать – не хватало терпения. Но никто не заставлял его рисовать кроликов. Просто с кроликами получалось более складно. И картина «Опять двойка» ему нравилась. Просто «Опять пятерка» – выходило смешнее и интереснее. И Костя уже жалел, что он влез в эту историю. А еще он жалел, что не выучил литературу. Лучше было не выучить географию.
– Знаете, ребята, – сказал Владимир Иванович, – раньше у каждого человека был хвост. Правда, это были не совсем люди, они только собирались стать людьми. Тогда еще не умели разговаривать. Даже ходили на четвереньках и только изредка вставали на задние ноги. Но вот постепенно эти будущие люди ста ли выпрямляться. Руки у них становились всё свободнее. И вот, наконец, кто-то из них взял в руки палку. Он повертел ее и бросил, так как не знал, что с нею делать. Потом взял палку другой, третий… сотый… А сто первый, вместо того чтобы убежать от хищника, взял и огрел его палкой по голове. Это был уже почти совсем человек, потому что у него были настоящие руки. Затем в руках появились камни и первые топоры. И вот оказалось: чем больше работали руки, тем умнее становилась голова. А чем умнее становилась голова, тем больше работы находилось рукам. И однажды чьи-то руки сделали как будто ненужную и совсем бесполезную работу – рисунок. А голова по-прежнему не давала рукам покоя. Она изобрела книги: сначала каменные, потом рукописные, наконец печатные. В книгах записывались забавные истории и научные открытия, описания путешествий и способы лечения болезней. Но главное – без книг люди быстро за были бы, чему они научились за тысячи лет своего существования. Ведь нельзя все помнить. Без книг не было бы ни кино, ни радио, ни даже мороженого, которое так любит Костя Шмель. Ведь рецепт изготовления мороженого забыть недолго, лет двести для этого вполне хватит. Тебе, Костя, не нравится делать то, что ты не любишь. Конечно, каждый чего-то не любит. Один не любит арифметику, и для него дважды два – восемь. Другой не любит ботанику и уверен, что арбузы растут на дереве. Третий не любит читать, и поэтому у него в запасе всего пятьдесят слов, из них тридцать ругательных… Конечно, можно жить и так. Но мне всегда кажется, что у такого человека под одеждой спрятан маленький хвостик. И каждый раз, когда он отшвыривает книгу, отказывается сходить в театр или музей, хвостик вырастает еще немного. А ведь так можно дойти и до того, что в руках у такого человека сперва окажется палка, а потом он станет на четвереньки…
– Ой, Владимир Иванович! – не выдержала Мила Орловская. – Я видела один раз, как пьяные дрались! Я сразу на другую сторону перешла. Они как раз палками дрались…
Раздавшийся звонок помешал Миле досказать про пьяных. Она пошла досказывать в коридор. Костя остался в классе. Владимир Иванович, поглядывая на Костю, собирал со стола тетради.
– Владимир Иванович, вы мне лучше двойку поставьте, – мрачно сказал Костя.
– Уже поставил.
– Правда? – с надеждой спросил Костя.
– Правда. А ты чего радуешься?
– Не знаю, – вздохнул Костя. – У меня характер такой. Если меня прощают, мне всегда обидно.
– Хорошо, – сказал Владимир Иванович. – Я тебя прощать никогда не буду.
Дверь класса приоткрылась, и в щели показалась голова Дутова:
– Извините, Владимир Иванович, – умоляющим голосом произнесла голова.
Владимир Иванович махнул рукой, и голова, сделав страшные глаза, исчезла.
– А про литературу я нарочно… – сказал повеселевший Костя. – Я сам не знаю, нравится она мне или нет. Я книжки люблю читать.
– Про шпионов, – уточнил Владимир Иванович.
– Откуда вы знаете?! Вам Милка Орловская сказала! – возмутился Костя.
– Нет, не Орловская. Ты лучше объясни, что это за северное сияние.
– А я и сам не знаю, – сказал Костя. – Мне папа писал, что оно очень красивое. А раз папе нравится, мне бы тоже понравилось. А раз я знаю, что понравилось бы, то это все равно, что уже нравится. Вот я и сказал. Верно, Владимир Иванович?
Учитель кивнул, и Костя вдруг подумал, что с Владимиром Ивановичем все-таки дружить лучше, чем ссориться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14