— Причуда Льва, — прошептал Ноери. Его руки поднялись сами собой и схватились за сердце. Он заставил их расслабиться и опуститься вниз, хотя страх продолжал терзать сердце, а плохие предчувствия только начинались.
— Что же я сделал? — вслух спросил он сам себя.
Молоток для теста лежал там, где он его оставил, окровавленный, как и рубашка Ноери. Но костыль…костыль исчез. Единственный костыль, который он видел, был на своем обычном месте, прислоненный к стене его веранды.
— Причуда Льва, — повторил Ноери и повернулся обратно к теням, когда его желудок взбунтовался.
* * *
Хаману, Льва Урика, Короля Мира, Короля Гор и Равнин, и еще не меньше дюжины других самых разных титулов, которые выкрикивали глашатаи за время его тысячелетнего правления городом, чаще всего можно было найти на самой высокой крыше широко раскинувшегося дворца. Королевские аппартаменты тоже были на крыше. Двери и сами комнаты были приспособлены для житья полугигантов, хотя мебель подходила скорее для людей, из-за своей просты и даже строгости, несмотря на позолоту и блестящий лак, покрывавшие ее.
Король сидел за черным мраморным столом в своих аппартаментах и рассеянно глядел на восток, на солнце, вставшее часом раньше. Сидя, Хаману напевал мелодию, мелодию из восьми тактов. Намек на ночную прохладу еще сохранялся в тени за ним. Одежда из глянцевого шелка свободно спадала с его могучего торса. Ее багровый цвет изумительно дополнял его смуглую, с желтым оттенком кожу и черную гриву, которая падала назад с высокого умного лба и рассыпалась пышными эльфийскими локонами по его плечам.
В его облике не было ни одной мягкой черты. Глаза был глубокого желтого цвета созревших цветов дерева агафари; твердые и темные губы резко выделялись над твердым безбородым подбородком. Еле заметные морщинки вокруг глаз могли бы быть знаком, что этот этот человек обладает хорошим чувством юмора и любит посмеяться — но точно так же легко они могли быть признаком жестокости и коварства.
За спиной короля на черной полке лежал меч, сделанный из настолько тонкой стали, что сверкал на солнце как серебяный. Две темные обсидиановые сферы стояли на искусно сделанных пьедесталах: одна около наконечника меча, вторая рядом с рукояткой. Рядом с ними на стене висели отполированные доспехи, самого разного размера и стиля. Было видно, что все они побывали в бою, но на всех них не было ни следа желтой песчаной пыли, которая была проклятьем всех гостиниц и постоялых домов Урика, как если бы одного присутствия короля было достаточно, чтобы управлять капизами ветра и погоды — как оно и было на самом деле.
Хаману мигнул и пошевелился, потом встал со стула, сбросив с себя рассеянность. Балюстрада из львов с оскаленными пастями ограждала край крыши. Он оперся рукой о вырезанную из камня гриву и пристально уставился на свое владение, пока не увидел то, что хотел увидеть и не услышал то, что хотел услышать. Его лицо опять расслабилось, а мысли потекли в более привычные места: например в сознание того, кто был его личным стюардом за последние сто лет.
Энвер, время.
В ответ дварф безмолвно подчинился приказу, бросил свой недоеденный завтрак и поторопился к крыше, на бегу отдавая приказания направо и налево.
Хаману усмехнулся и легко похлопал каменного льва по голове. Последняя ночь была неплоха, он совсем недурственно повеселился. Так что утром он излучал терпимость и легкий юмор.
Он уже сидел за мраморным столом, когда появился Энвер во главе процессии рабов, несущих подносы с едой и корзины, наполненные прошениями и подношениями.
— Ваше Всеведение, пусть этим утром кровавое солнце Атхаса воссияет на вас и на все ваши земли! — торжественно объявил Энвер хорошо поставленным голосом, кланяясь до земли.
— А разве оно этого уже не делает, прямо сейчас? — ответил Хаману, слегка меняя интонацию голоса. — Разве что-нибудь уже случилось, дорогой Энвер? — Терпимость — вместе с хорошим юмором — никак не мешает внушить хоть какому-нибудь смертному чувство страха перед завтраком.
— Ничего, Ваше Всеведение, — ответил дварф, сотрясаясь от ужаса.
Рабы за спиной Энвера сбились в толпу, дрожащую от страха, а ведь еще мгновение назад они радовались тому, что находились в безопасности с завтраком Хаману в руках. Он не нуждался в пище. Вообще, было мало того, в чем Хаману по-настоящему нуждался. Но он хотел свой завтрак, он хотел, чтобы его поставили на стол, а не уронили на пол и раскидали среди ежедневных прошений.
— Хорошо, Энвер. — Улыбка Хаману имела зубы: тупые человеческие зубы, хотя, как и весь его облик, он мог изменить их в мгновение ока. — В точности, как и должно быть. В точности, как я и ожидал.
Энвер наконец сумел изобразить на лице улыбку, хотя и менее зубастую, а рабы трясущимися руками поставили подносы с едой и корзины на стол, прежде чем отбежать к дальнему концу крыши и скрыться из виду, спустившись по лестнице. Хаману слышал их вздохи облегчения своим невероятным слухом. Он мог услышать в Урике все, что хотел, его зрение было еще лучше. И более того, он мог убить одной мыслью и наесться умирающим дыханием жертвы.
Иногда он так и делал — хотя и не со скуки, прохоти или голода, как считали его подданные. Но сегодня из всей еды его заинтересовал только ломоть свеже-испеченного хлеба. С изысканными манерами, подходящими скорее изнеженному аристократу, а не могучему королю, он отломил небольшой кусочек хлеба, пролил на него каплю золотистого меда и поднес его к губам.
Страх окружающих опъянял, но никакой страх не мог сравниться со всегда другим вкусом поднявшейся на дрожжах смеси муки и воды, когда она еще горячая и только что вынута из печи.
— Энвер, — сказал Хаману между кусками, — есть булочная на северо-восточном углу Площади Плотников-
— Она будет закрыта немедленно, Ваше Всеведение, а булочник послан в шахту, — рьяно уверил его Энвер, добавив еще один поклон и замысловатый взмах рукой, для верности.
Дварф не был обычным стюардом; он был темплар, исполнитель , самый высокий ранг в гражданском бюро. В левый рукав Энвера было вплетено столько нитей из драгоценного металла и серебра, что он падал на ладонь дальше кончиков пальцев, когда дварф складывался в поклоне. Это была очень смешная поза, особенно учитывая безуспешные попытки Энвера скрыть свое недовольство за маской подобострастия. За ней же он пытался спрятать свой страх, который, тем не менее, зловонной струйкой сочился наружу, в горячий воздух.
Хаману не обращал внимания на его попытки, пытаясь вместо этого вспомнить, действительно ли в последнее время он был более капризным или предсказуемым. Он старался вспомнить каждый день в точности так, как он прошел, но после тринадцати веков жизни ему было трудно отделить воспоминания от сновидений. Дварф, вроде Энвера, или темплар-друид, вроде Павека, или кто-нибудь другой из его нынешних любимцев имели память попроще и их воспоминания заслуживали большего доверия.
Сегодня, однако, нет необходимости использовать сознание Энвера.
— У меня на уме кое-что другое, дорогой Энвер. Булочник-, — он остановился, послав свои мысли в Урик, пока не нашел нужное ему сознание, — Ноери сын Ноери, сегодня утром он спас мне жизнь.
Энвер распрямил и свою спину и свой рукав. — Ваше Всеведение, могу ли я спросить, как это произошло?
— О, самым обычным образом. — Хаману полил медом еще один кусок хлеба, медленно прожевал его, наслаждаясь как им, так и недоумением дварфа. — Улицы были очень грязны. Я отступил в переулок, чтобы почистить их, но этот булочник, Ноери сын Ноери, бросился туда со своим молотком для теста и спас меня.
— Замечательно, Ваше Всеведение.
— Правда. Слишком-печальная-правда. Он был так целеустремлен, спасая меня, что дал преступникам возможность убежать.
— Убежать, Ваше Всеведение? Определенно не надолго.
— Нет, нет, дорогой Энвер. Они живы, по меньшей мере двое из них. Кажется — как чудесно ты как-то раз выразился? — кажется они получили хороший урок, и для чего мне изменять приговор булочника, разве не так?
Энвер покачал головой. — Но вы наблюдаете за ними, Ваше Всеведение?
— Дорогой Энвер, ну конечно я наблюдаю за ними. Даже сейчас я присматриваю за этими юными бандитами. Но мы говорили о булочнике, не правда ли? Да. У меня задание для тебя. Я хочу, чтобы два мешка самой лучшей муки — не муки из таможни, а моей муки, белой химали из дворца — привезли в лавку этого булочника на Площади Столяров и добавили еще кошелек с серебром — а то он топит свои печи навозом иниксов! Скажи ему, чтобы он испек из них хлеба, самого лучшего белого хлеба, который он может испечь, и доставил его во дворец еще до заката.
Улыбка дварфа была такая же широкая и круглая, как Гутей накануне Нового Года. Исполнитель быстро считал и хорошо знал окольные пути, несмотря на свое абсолютную честность. На кошелек с серебром Ноери сын Ноери может купить годовой запас угля, и если этот человек не полный профан в своей профессии, он сможет выпечь сотни батонов хлеба из двух мешков лучшей дворцовой муки.
— Я понимаю, Ваше Всеведение, — сказал Энвер, еще более энергично чем раньше. — Самые богатые купцы, высшие темплары, аристократы, и все их повара, я позабочусь, чтобы они тоже узнали об этом, Ваше Всеведение. К закату весь город будет знать, что вы едите хлеб, испеченный Ноери сыном Ноери. Они все выстроятся в очередь у его дверей.
— Имей в виду, дорогой Энвер, что это маленькая лавка на маленькой плошади. Так что я думаю, что половины города будет вполне достаточно. А может быть и четверти.
— Слово распространится, Ваше Всеведение.
Хаману кивнул. Никто бы не заметил трех тел в переулке. Никто и не заметил труп, который он оставил рядом с дверью на юг от площади. Но благородный жест, типа этого, может изменить жизнь людей так, как даже он не в состоянии предсказать.
— Это все, Ваше Всеведение?
Король кивнул, потом опять позвал своего стюарда. Если он собирается сделать благородный жест к человеку, который спас ему жизнь, он мог бы сделать такой же жест и к тому, чью жизнь он позаимствовал. — Там есть нищий на веранде. Мальчик-человек с искалеченной ногой. Брось что-нибудь полезное в его чашку.
— Да, конечно, Ваше Всеведение. Что нибудь еще, Ваше Всеведение?
— Последняя вещь: прежде чем вернуться во дворец подойди к фонтану на Площади Льва и брось в него монетку.
Улыбка Энвера исчезла, глаза расширились. — Ваше Всеведение, что я должен пожелать?
— Ну — чтобы хлеб этого Ноери сына Ноери был также хорош, как и его молоток, что же еще?
Вторая Глава
Утренняя аудиенция Хаману началась когда Энвер ушел с крыши. Она закончилась, когда король сломал печать на последнем свитке из корзин на его мраморном столе, и призвал, мгновенным псионическим усилием, последнего просителя из приемной, находившейся под крышей. Окон в ней не было, зато было душно и жарко.
Иногда просители переставали добиваться личной аудиенции еще до того, как они с незабываемым ужасом чувствовали присутствие их короля в своих мыслях. Иногда Хаману в полной мере оправдывал дурные предчувствия просителя. А в других случаях он следовал за мягкосердечным сознанием по всему Урику и даже за его пределами; была у него и такая сила. После тринадцати столетий практики Хаману мог дать своим прихотям волю и отправить их гулять по его городу, как он сам почти всегда делал по ночам, заимствуя тело и память — настоящая кража! — и на мгновение, год или столетие живя чужой жизнью.
У Хаману было полным-полно таких своевольных причуд и украденных тел, шляющихся по его городу прямо сейчас, и он слегка коснулся их, когда последний на сегодня проситель карабкался по ступенькам в приемную. Вор, который уже показал фантазию и умение в своей нелегкой профессии, схватил женщину — на самом деле ребенка, вдвое его моложе — и бросил ее на землю в кухонном дворике ее скромного дома.
Король сжег тело и сознание вора одной мыслью. Последней картиной, промелькнувшей перед глазами вора, была кричащая женщина, на которую хлынула горячая кровь насильника. Потом вор стал безусловно мертв, а последний проситель пересек крышу дворца.
Темплары гражданского бюро, готовившие петиции — за деньги, взятки и прочие подношения — написали заявление от купца по имени Эден. Хаману, по ошибке, решил что Эден — имя мужчины, и ошибся еще раз, когда коснулся сознания купца, решив что это сознание мужчины. Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Вопреки утверждениям Энвера, Хаману не был всеведущ и знал далеко не все. Никто, даже он, не в состоянии знать все обо всяком живом существе. О мертвом, совсем другое дело. Сознание мертвого выдавало все свои секреты, а потом уже было бесполезно. Впрочем, Хаману не убивал ради секретов.
Обман совсем другое дело.
Он смотрел как эта женщина-купец — Эден — поднимает подол своего платья и перешагивает через обожженные остатки очередного неудачливого просителя. Самого неудачливого просителя, на самом деле.
В ее сознании было отвращение, но не страх. Отвращение к трупу, решил с надеждой Хаману. Он сам — Хаману, Король Урика — имел дело с очень немногими женщинами, не считая женщин-темпларов и проституток. На его репутации висели тяжким грузом события давно прошедших лет. Почтенные семейства прятали от него своих жен и дочерей, как если бы от него можно было что-то спрятать.
Эта Эден, в белом льняном платье, с пышными черными волосами и ненакрашенным лицом, была воплощение респектабельности. Значительно более респектабельна чем юный аристикрат — последний перед ней — чьи кишки уже начали вонять под кровавым светом черного солнца.
Хаману в общем-то было все равно, что Ренади Солеюз унаследовал свое состояние убив отца, братьев и всех остальных родственников; король не вмешивался в дела семьи. Хаману не был разгневан и тем, что обвинения водяного вора Ренади против соседей не стоили выеденного яйца эрдлу; напротив, наглость была верным путем к королевской милости. Но молодой лорд соврал, когда Хаману задал несколько вопросов о финансовом положении поместья Солеюз, и, что еще хуже, дурак рассчитывал на заклинание осквернителя-шарлатана, которое тот спрятал в коже ящерицы и которое якобы сможет защитить его, пока он врет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46