Но мне не нравятся ваши постоянные недомолвки. У вас же на лице написано "говорить или не говорить? " – спрашиваете вы себя.
– И отвечаю: «Не говорить». – Я решил держать его на крючке. – Кстати, а где она была, когда погиб Перк?
– Сказала, что с утра она была дома, затем отправилась в детский сад за сыном.
– И вы проверили? – спросил я в надежде, что он ответит «нет».
– Не так чтоб очень тщательно. У нас нет оснований подозревать ее в убийстве мужа.
– Теперь, надеюсь, они появились. Виттенгер вздохнул:
– Похоже, вы меня используете.
– Это еще не известно, кто кого использует, – возмутился я, – вы уже достаточно получили. Особенно если учесть, что вам назвали имя преступника.
– Ладно, ладно, не кипятитесь так, – в его голосе впервые послышались миролюбивые нотки, – последим мы за ней, так и быть. Но, если что найдем, вам тоже придется делиться.
– Сначала найдите – там посмотрим. Виттенгер допил коньяк и заказал еще. Перехватив мой взгляд, сказал:
– Работы что-то много в последнее время. Сегодня еще одного торопыгу прибило к нашим берегам…
Он так и сказал – «торопыга». Нельзя было давать ему напиваться, подумал я.
– Какой еще торопыга?
– Если вдова невиновна, если вообще никто в смерти Перка не виновен, то он – торопыга, тот, кто торопит естественный ход событий, тот, кто раньше времени выпрыгивает.. – Не договорив, он сделал большой глоток своего напитка.
– Из окна?
– Необязательно. Вообще из лодки – Язык у него заплетался, и я подумал, что тот бокал, с которым я застал его, когда вошел в зал, был не первым и, вероятно, не вторым
– Ну и названьице вы придумали
– Не мы – мы названия не придумываем. Мы лишь вносим их в картотеки.
Пьяный полицейский, говорящий афоризмами, – это уже слишком. Я решил, что мне пора уходить. Но не тут-то было. Он схватил меня за рукав:
– Постойте, вы куда? Останьтесь… На нас начали оглядываться. Я снова присел. Виттенгер молчал, рассматривая что-то на донышке бокала.
– Выкладывайте, а то я спешу.
– Успеете, – ответил он так, будто знал, куда я спешу.
– Кроме дела Перка, вы еще что-нибудь ведете? – Я решил помочь ему, а то сидеть нам здесь до закрытия.
– Как вы думаете, почему они это делают? – задал он встречный вопрос.
– Делают что?
– Не прикидывайтесь дурачком! – взревел он. – Себя убивают зачем, спрашиваю!
Робкая парочка топталась у соседнего столика. Девушка едва заметным движением головы показала в сторону пьяного Виттенгера и сделала страшные глаза. Молодой человек кивнул в ответ, и они ушли в другой конец зала. Я посмотрел вслед удалявшейся паре. Нужно было что-то ответить, но отвечать не хотелось. Над словом «самоубийство» довлеет табу, говорить на эту тему – как прилюдно раздеваться. Для Виттенгера табу, безусловно, тоже существовало, иначе зачем придумывать этот шутовской эвфемизм – «торопыга». Я взял у него бокал с коньком и отлил половину себе в шипучку. Полицейский осоловевшим взглядом следил за своим бокалом. Выражение лица у него было такое, будто бокал совершил все перемещения совершенно самостоятельно, без моей помощи. То, что в конце концов бокал снова оказался перед ним, его успокоило. Я сделал несколько глотков, крутившаяся в голове мысль обрела форму, но не содержание. Содержание так и осталось в той странной книге, откуда, собственно, происходила и сама мысль. Я осторожно предположил:
– Возможно, они вовсе и не себя убивают.
– Вы хотите сказать «не сами», в смысле, всем им кто-то помог? – Виттенгер не понял мою идею. Честно говоря, я и сам ее плохо понимал.
– Нет, не то… понимаете, себя убить невозможно – ну как невозможно самого себя съесть – что-то обязательно останется – челюсть хотя бы. Поэтому должно произойти какое-то разделение. Разделение души и тела, но еще до того, как свершится само действие. Или разделение самой души…
– Все не так, – отмахнулся Виттенгер, – челюсть какую-то приплел, к черту челюсти! Вот скажите, с вами бывает так: вы знаете, но не можете сказать, или наоборот, рады бы сказать, но не знаете, как именно сказать?
Это мне знакомо. Я сказал, что такое со мною часто бывает.
– Видимо, не часто, раз вы еще живы, – мрачно заявил он, – так вот, самоубийство – это знак, последнее сообщение, если угодно. В жизни мы много расставляем знаков – таких, которые ничем не выразимы, кроме как собою. Живым такие знаки ни в жизнь не разгадать. Вот так. А вы челюсть! И он что есть силы стукнул по столу кулаком. Зазвенела посуда.
– Стойте, вы же мне подали отличную идею! – вдруг осенило его. – А я пока вас ждал, все сидел и думал, куда же тот торопыга запропастился. Теперь все понятно. – И он зашелся дурным пьяным смехом. – От его души отделилась какая-то часть, убила его, а потом, видать, передумала и сделала ноги – и ноги, и руки, и все остальное…
Я ничего не понял. Виттенгер продолжал хохотать, приговаривая, что, мол, какое отличное объяснение я придумал.
– Какой еще торопыга у вас запропастился, что вы несете? – Я пытался добиться от него вразумительного ответа. Наконец он перестал смеяться и внезапно протрезвевшим голосом объяснил:
– Вчера вечером привезли одного типа. Он убил себя разрядом цефалошокера. А сегодня утром он исчез.
– Откуда исчез?
– Из патологоанатомической лаборатории. Представляете себе?
– Нет, не представляю, – признался я, – вы хотите сказать, что тело украли?
– Я тоже так сначала подумал, но, принимая во внимание вашу оригинальную теорию, совсем иное объяснение в голову лезет.
– Так вот из-за чего вы сегодня, мягко говоря, не в себе! – догадался я.
– Да, черт возьми! – И он снова стукнул кулаком по столу.
К нам подошел служащий ресторана. Спросил, все ли у нас в порядке. Виттенгер схватил его за лацкан и сказал, что у нас не все в порядке и в порядке никогда не будет. Назревал скандал. Я взял Виттенгера под руку и потащил к выходу. На улице он немного оклемался, но ровно настолько, чтобы самостоятельно залезть в флаер. Я повторял ему, как заклинание: во-первых, установить слежку за вдовой Перка. Во-вторых, проверить, где она была на следующий день после смерти Перка. Виттенгер старательно кивал в ответ. Убедившись, что он, в прямом смысле, включил автопилот, я с ним распрощался.
Придя домой, я первым делом проверил, не пришел ли ответ на мой запрос о Лефевре. Ответа с Земли еще ждать и ждать, но с соседних планет кое-что поступило.
Статьи были написаны на всех языках, кроме того единственного, на котором говорю я сам. Я поручил компьютеру сделать перевод, а пока он потел, занялся приготовлениями к бессонной ночи. Приготовления заключались, главным образом, в поисках заначки натурального кофе. Я точно помнил, что из тех шести банок, что Татьяна как-то раз привезла с Земли, по крайней мере одна должна была остаться. И я ее куда-то сунул, но куда – вспомнить не мог, впрочем, это не имело большого значения, поскольку Татьяна ее наверняка перепрятала перед отъездом. Она археолог и спрятать от нее что-либо – дело безнадежное. А сама она просто обожает прятать мои вещи, называя это уборкой. Потом издевается надо мной, мол, преступников ищу, а куда собственный бластер дел – не помню. Берх говорит, что это у нее такое профессиональное заболевание – все прятать. Превратности профессии понуждают Татьяну отыгрываться на мне. Если так рассуждать, то меня должно тянуть на преступления. И если Татьяна будет продолжать в том же духе, то она и станет моей первой жертвой. Так ей и скажу, когда приедет.
Кофе нашелся в банке из-под диетических тянучек, хотя я вспомнил, и теперь уже точно, что пересыпал его в похожую, но из-под какао. Тоже, кстати, привезенного Татьяной из очередной поездки на нашу историческую родину. Это она так Землю называет, хотя, что до меня, и Фаон сойдет за родину, – историческую или фактическую – не важно. Только ни кофе, ни какао у нас не растет. Холодно слишком – даже на экваторе.
К тому времени как я приготовил и кофе и то, чем можно его закусить, компьютер закончил перевод. Кроме работ самого Лефевра, тут были и более поздние варианты его теории. Все статьи касались построения некой математической модели, согласно которой работает человеческий разум. Да и не только человеческий, а вообще любой «реф-лексирующий» разум. Самые поздние работы читать мне бесполезно – там начиналась та математика, которую я уже плохо понимаю. Но ранние работы читать тоже особенно не хотелось – язык довольно-таки устаревший и вполне вероятно, что более важные для моего дела пещи появились позднее. И тут я вспомнил о Стасе. О том самом Стасе, который должен был лететь в экспедицию, но заболел, и вместо него полетела Татьяна. Она говорила, что он вроде как бывший математик. Занимался каким-то там, не побоюсь этого слова, структурализмом. Он бы смог помочь. Почему я не люблю обращаться за помощью к нашему штатному эксперту Хью Ларсону – скоро станет ясно.
Я залез в Татьянин справочник и без труда нашел его адрес-код. Стас оказался дома и, на первый взгляд, если и симулировал, то не слишком. Увидев меня, он слегка опешил:
– Фед, я честно заболел! Я виноват, конечно, но так уж случилось… – начал он с ходу оправдываться.
– Из-за тебя я опять поссорюсь с Татьяной! – Я грозно наступал, поскольку понял, как можно использовать обострение комплекса вины у Стаса.
– Ну что я мог поделать! Ногу я сломал, ногу, вот смотри. – И он сунул мне в экран загипсованную конечность.
Она меня убедила.
– Ладно, ладно, убери копыто и слушай. Сегодня у тебя есть шанс загладить свою вину.
– До Татьяниного возвращения я весь к твоим услугам, – заверил он меня.
– Весь ты мне не нужен, – поспешил я его обрадовать, – нужны твои мозги. И потом, ты все равно там ни черта не делаешь. Сейчас я пришлю тебе кое-какие статьи, и ты должен в них разобраться. Обрати внимание на теорию Лефевра и на то, что из нее вышло. А если не разберешься, то все Татьянины дифирамбы по поводу твоих мыслительных способностей будут отныне и навсегда считаться подлым враньем, – страшно пригрозил я.
– Давай, шли, разберемся. С головою, слава богу, у меня все в порядке.
– Вот-вот, разберись, пожалуйста.
– А тебе это по работе нужно? – Стас подразумевал «Сектор Фаониссимо» (я надеюсь).
По работе, по работе, – подтвердил я.
– Тогда жду.
– Ладно, выздоравливай, – пожелал я ему напоследок.
Я расслабленно потягивал кофе и перелистывал присланные труды, стараясь отыскать что-нибудь более или менее понятное. Но по-прежнему оставалось неясным, как все эти научные результаты я мог бы применить на практике. Ведь то, что преступники считали для себя опасным, они уже уничтожили. Следовательно, даже если Стас очень постарается, на выходе я могу получить круглый ноль и ничего больше. Стоп, а почему они, то есть преступники, так убеждены, что полностью себя обезопасили?
– Ну нет, дорогие мои, знание неуничтожимо. – Порция коньяка все еще действовала, и я снова не заметил, как стал говорить сам с собою. – Сосед все видит, сосед все знает. И все, что он видит и знает, он сообщит в редакцию, – угадайте какую? – правильно, в редакцию "Сектора Фаониссимо, – зловеще предупредил я невидимого собеседника. И принялся сочинять письмо обеспокоенного читателя в наш журнал. Вышло оно таким:
Уважаемая редакция!
Я всегда и с большим интересом читаю ваши научно-популярные статьи. Теперь же настало время мне, вашему читателю, поделиться с вами некоторыми загадочными, но достоверными фактами, что по большому секрету были сообщены мне одним моим знакомым, проживающим на Фаоне. Не просите меня назвать его имя, ибо это невозможно по целому ряду соображений и, в первую очередь, потому что он сам был бы против. Я буду краток и передам лишь самую суть.
Контрабандой биороботов в наше время уже никого не удивишь. Но в данном случае мы имеем дело с чем-то большим. Речь идет о гоморобоидах – человекоподобных существах, выведенных искусственно и представляющих угрозу всему человечеству. Страшные сказки об инопланетянах покажутся нам детской забавой, если эти ужасные и безжалостные монстры смогут незаметно проникнуть в человеческое общество Я уверен, что вы, с вашими возможностями, сможете либо успокоить взволнованную общественность, либо, если все изложенное – правда (в чем лично я не сомневаюсь), положить конец преступным замыслам
С горячим оркусовским приветом, Джон Смит
Почему я поселил Джона Смита на Орхусе – не знаю. Наверное, из-за нелюбви к этой планете. Слово «гоморобоиды» привлечет внимание тех, кто знает о гомоидах, а те, кому про гомоидов ничего не известно, сочтут, что речь идет о биороботах. Одно нажатие клавиши – и письмо отправилось плутать по накопителям, дабы сделать вид, что идет оно с Оркуса.
В девять утра я позвонил Виттенгеру, чтобы напомнить ему о данных мне вчера обещаниях. Я ожидал застать его в лучшем случае за завтраком. В экране появилась помятая полицейская физиономия. Судя по одежде, Виттен-гер был уже при исполнении.
– Чего тебе? – буркнул он. После вчерашней совместной попойки и в честь наступившего похмелья он окончательно перешел на «ты».
– Вы уже встали? – удивился я, продолжая, по привычке, говорить ему «вы».
– А ты еще спишь, как погляжу, – проворчал полицейский. Он говорил куда-то в сторону, словно комлог мог передавать не только звук и изображение, но и запах. За спиной у Виттенгера мелькнула знакомая обстановка.
– Решили навестить вдову? – спросил я, в душе радуясь тому, как рьяно он принялся выполнять мои рекомендации.
– Теперь она больше не вдова, теперь Перк – вдовец, если б только был жив, – доходчиво объяснил Виттенгер.
– Погодиге, погодите… вы хотите сказать, что Эмма Перк мертва? Я вас правильно понял? – переспросил я для верности.
– Правильно, правильно, мертвее некуда, – с профессиональным цинизмом подтвердил он
– Вы там долго еще пробудете? Я сейчас приеду! – крикнул ему я и стал второпях собираться.
– Сиди лучше… – очевидно, он хотел сказать «сиди лучше дома», но я выключил связь.
Наплевав на правило летать ниже километра только по часовой стрелке, я помчался прямиком на восток-юго-восток – к дому Перка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55