легкомысленных накрашенных и напудренных женщин с фальшивыми волосами и подрисованными бровями, старающихся выглядеть как можно более похожими на куртизанок; престарелых матрон, подпрыгивающих на высоких каблуках и пытающихся приданием себе юношеского вида и грации скрыть препятствующие факты слишком объемистого живота и обильного бюста; так называемых денди и семидесятилетних «франтов», обладающих странными юношескими желаниями и также выражающих это в козлиных подскакиваниях по пятам молодых замужних женщин. Эти и подобные этим презренные единицы презренной общественной толпы проходили перед нами, как марионетки на деревенской ярмарке, и вызывали в нас смех или презрение. Пока мы еще пили вино, вошел господин и сел за стол рядом с нашим. У него с собой была книга, которую он, отдав приказание относительно завтрака, тотчас открыл на замеченном месте и принялся читать с поглощенным вниманием. Я узнал обложку книги: это было «Несогласие» Мэвис Клер. Глаза мои заволоклись туманом, я чувствовал слезы в горле, я видел светлое лицо, серьезные глаза и нежную улыбку Мэвис — эту женщину, носящую лавровый венец и держащую лилии чистоты и мира. Увы, эти лилии! Они были для меня
"…des fleurs et ranges,
Avec leurs airs de sceatres d'angels,
De thyrses Luminuix pour doigts de seraphins, -
Leurs partums sut trop furts, tout ensemble, et trop fins"
Эдмон Ростан „Далекая принцесса“
Я прикрыл глаза рукой, тем не менее чувствуя, что Лючио наблюдает за мной. Тотчас он мягко заговорил, как если б прочел мои мысли:
— Принимая во внимание, какой эффект производит истинно невинная женщина на душу даже дурного человека, странно, не правда ли, что их так мало!
Я молчал.
— В настоящее время, — продолжал он, — множество женщин подняли крик, как куры на птичнике, о своих «правах». Их величайшее право, их высшая привилегия — направлять и оберегать души мужчин. Это они по большей части отвергают как нечто нестоящее. Аристократки отстраняют от себя заботу о детях, поручая их слугам и наемникам, и затем удивлены и оскорблены, если из этих детей выходят дураки или негодяи. Если б я был властителем государства, я бы издал закон, чтоб каждая мать была обязана сама кормить и воспитывать своих детей, как требует того природа, разве только, если плохое здоровье препятствует ей, в чем она должна дать удостоверение от двух докторов, подтверждающих этот факт. В противном случае, женщина, отказывающаяся подчиниться закону, была бы приговорена к заключению в тюрьму и к каторге. Это заставило бы их образумиться. Праздность, порочность, сумасбродство и себялюбие женщин делают мужчин грубыми и эгоистами.
Я поднял голову.
— В этом деле сам черт замешан! — сказал я с горечью. — Если б женщины были хорошие, мужчинам нечего было бы с ними делать. Оглянитесь на то, что называется «обществом»! Сколько мужчин преднамеренно выбирают себе в жены развращенных женщин, а невинных оставляют без внимания! Возьмите Мэвис Клер.
— О, вы подумали о Мэвис Клер? — бросил он на меня быстрый взгляд. — Но она была бы трудной добычей для мужчины. Она не ищет замужества, и она не осталась незамеченной, так как весь свет оказывает ей внимание.
— Это безличная любовь, — ответил я, — она не дает женщине той защиты, в какой она нуждается и какую должна иметь.
— Не хотите ли вы сделаться ее возлюбленным? — спросил он с легкой улыбкой. — Боюсь, что вы потерпите неудачу!
— Я! Ее возлюбленным! Великий Боже! — воскликнул я, и кровь прилила к моему лицу от одной только мысли. — Что за нелепая идея!
— Вы правы: она нелепа, — сказал он, все еще улыбаясь. — Это все равно, как если б я предложил вам украсть святую чашу из церкви — с той разницей, что вам могло бы удасться сбежать с чашей, потому что она только церковное имущество, но вам никогда не удалось бы получить Мэвис Клер, так как она принадлежит Богу.
Я нетерпеливо задвигался и выглянул в окно, около которого мы сидели, и посмотрел на желтую полосу текущей внизу Темзы.
— Ее нельзя назвать красавицей, — продолжал Лючио, — но ее душевная красота отражается на ее лице и делает его прекрасным без того, что называется красотой у сластолюбцев. Образец красоты, по их суждению, представляет собой просто хорошее мясо — ничего более. Мясо, красиво размещенное вокруг безобразного скелета, мясо, окрашенное и мягкое для прикосновения, без шрамов или пятен. Это самый тленный род красоты: болезнь портит ее, годы бороздят ее морщинами, смерть уничтожает ее, но большинство мужчин ищет ее в торговых сделках с прекрасным полом. Большинство шестидесятилетних повес, прогуливающихся по Пикадилли и претендующих выглядеть на тридцать лет, ожидают, как Шейлок, свой «фунт» или несколько фунтов юного мяса. Желание не утонченное, не интеллектуальное, но оно есть, и единственно по этой причине «дамы» из кафе-шантана делаются развращающим элементом и будущими матерями аристократии.
— Нет надобности кафе-шантанным дамам развращать тех, кто уже развращен, — сказал я.
— Правильно! — И он окинул меня ласковым соболезнующим вглядом. — Отнесем все зло к «новой» литературе!
Мы встали, окончив завтрак, и, оставив «Савой», пошли к Артуру.
Здесь мы уселись в спокойном уголке и принялись толковать о наших будущих планах. Мне не нужно было много времени, чтоб решиться: все страны света были одинаковы для меня, и мне было действительно безразлично, куда ехать. Однако всегда есть нечто заманчивое в идее первого посещения Египта, и я охотно согласился сопровождать туда Лючио и провести там зиму.
— Мы будем избегать общества, — сказал он. — Благовоспитанные и высокообразованные «знатные» люди, бросающие бутылки шампанского в Сфинкса, не должны иметь чести быть в нашей компании. Каир переполнен подобными марионетками, так что мы не остановимся там. Старый Нил очень привлекателен; ленивая роскошь Дагобеи успокоит ваши издерганные нервы. Я предлагаю покинуть Англию через неделю.
Я согласился, и пока он писал письма, готовясь к путешествию, я просматривал дневные газеты.
В них было нечего читать, так как, хотя все новости света проникают в Великобританию по электрической проволоке, каждый редактор каждой маленькой грошовой газеты, завидуя каждому другому редактору каждой другой грошовой газеты, только помещает в свои столбцы то, что подходит к его политике или нравится ему лично, а интересы публики вообще едва ли принимаются во внимание. Бедная обманутая терпеливая публика! Неудивительно, если начинают думать, что более чем достаточно истратить полпенни на газету, покупаемую только для того, чтобы ее бросить.
Я еще проглядывал скучные столбцы «Пэлл-Мэлл газеты» и Лючио еще писал, когда вошел мальчик с телеграммой.
— Мистер Темпест?
— Да.
И я, взяв желтый конверт, разорвал его и, почти не вникая, прочел стоящие там несколько слов. Они заключали следующее:
"Возвращайтесь немедленно. Случилось нечто тревожное. Боюсь действовать без вас.
Мэвис Клер".
Странный холод охватил меня, телеграмма выпала из моих рук на пол. Лючио поднял ее и пробежал. Затем, твердо глядя на меня, он сказал:
— Конечно, вы должны ехать. Если вы возьмете кэб, то вы еще можете захватить четырехчасовой поезд.
— А вы? — пробормотал я.
Мое горло было сухо, и я едва говорил.
— Я останусь в «Гранд-отеле» и буду ждать известий. Не медлите ни минуты. Мэвис Клер не послала бы вам эту депешу, если б не было серьезной причины.
— Что вы думаете? Что вы предполагаете? — начал я.
Он остановил меня легким повелительным жестом:
— Я ничего не думаю, я ничего не предполагаю. Я только настаиваю, чтобы вы отправились немедленно. Ступайте!
И прежде, чем я мог отдать себе отчет, я уже был в передней клуба, и Лючио помог мне надеть пальто, подал мне шляпу и послал за кэбом. Мы едва успели проститься; озадаченный внезапностью неожиданного возвращения в дом, который я покинул утром и, как я думал, навсегда, — я едва сознавал, что я делал или куда ехал, пока не очутился один в поезде, возвращаясь в Варвикшир с такой быстротой, с какой только пар мог нести меня, с мраком сгущавшихся сумерек вокруг и с таким страхом и ужасом в сердце, которые я не смел определить. Что случилось «нечто тревожное»? Как вышло, что Мэвис Клер телеграфировала мне? Эти и бесконечные другие вопросы терзали мой мозг, и я боялся отвечать на них. Когда я приехал на знакомую станцию, где никого не было, чтобы встретить меня, я нанял кабриолет и покатил в свой собственный дом, когда короткий вечер уже обратился в ночь. Тихий осенний ветер беспокойно вздыхал среди деревьев, как блуждающая в муках душа; ни одна звезда не блестела в темной глубине небес. Экипаж остановился, легкая фигура в белом платье вышла мне навстречу: это была Мэвис. Ее агнельское лицо было серьезно и бледно от волнения.
— Это вы, наконец! — сказала она дрожащим голосом. — Слава Богу, вы приехали!

XXXIV

Я схватил ее за руки.
— Что такое? — начал я.
Затем, взглянув вокруг себя, я увидел, что вся передняя была полна перепуганных слуг; некоторые из них выдвинулись вперед, смущенно бормоча нечто вроде того, что они «испугались» и «не знали, что делать». Я жестом отодвинул их назад и снова повернулся к Мэвис Клер:
— Скажите мне скорее, в чем дело?
— Мы опасаемся, как бы не случилось чего с леди Сибиллой, — тотчас ответила она. — Ее комната заперта, и мы не можем достучаться. Ее горничная, встревоженная, прибежала ко мне спросить, что делать.
Я сейчас же пришла, стучала и звала, но не получила никакого отклика. Вы знаете, окна находятся слишком высоко над землей, чтобы влезть в них, и не нашлось достаточно длинной лестницы. Я просила некоторых слуг силой выломать дверь, но они не согласились, они были испуганы, а я не хотела брать на себя ответственность и потому телеграфировала вам.
Прежде, чем она кончила говорить, я стремительно бросился вверх по лестнице; перед дверью, которая вела в роскошные апартаменты моей жены, я остановился, задыхаясь.
— Сибилла! — крикнул я.
Ни звука. Мэвис пошла за мной и стояла рядом, слегка дрожа. Двое-трое слуг также поднялись по лестнице и, вцепившись в перила, нервно прислушивались.
— Сибилла! — опять позвал я.
Снова абсолютное молчание.
Я повернулся к ожидавшим в страхе слугам, придав себе спокойный вид.
— Вероятно, леди Сибиллы совсем нет в ее комнате, — сказал я. — Она, должно быть, вышла незамеченной.
У этой двери пружинный замок, который легко может запереться совершенно случайно. Принесите крепкий молоток или лом — что-нибудь, чем ее можно сломать.
Если б у вас был разум, вы бы послушались мисс Клер и сделали бы это часа два тому назад.
Я ждал с принужденным хладнокровием исполнения своих приказаний. Двое слуг явились с необходимыми инструментами, и вскоре дом огласился ударами молота по крепкой дубовой двери, но некоторое время все усилия были безуспешны: пружинный замок не поддавался, прочные петли не уступали.
Однако после десяти минут тяжелого труда одна из резных половинок разбилась, потом другая, и, перепрыгнув через обломки, я бросился в будуар; остановившись там, я прислушался и опять позвал:
— Сибилла!
Никакого ответа. Какой-то смутный инстинкт, какой-то неизвестный страх удерживал слуг, равно как и Мэвис Клер. Я был один в абсолютной темноте.
Шаря вокруг, с неимоверно бьющимся сердцем, я искал на стене кнопку из слоновой кости, которая при надавливании залила бы комнату электрическим светом, но как-то не мог найти ее. Мои руки встречались с различными знакомыми предметами, которые я угадывал осязанием: редкий фарфор, бронза, вазы, картины, дорогие безделушки, наваленные горами, как я знал, в этой особенной комнате с расточительной роскошью, подходящей для изнеженной восточной императрицы старых времен; осторожно двигаясь, я содрогнулся от ужаса, увидев, как мне померещилось, высокую фигуру, вдруг появившуюся в темноте, — белую, прозрачную, светившуюся — фигуру, которая, когда я вгляделся в нее, подняла бледную руку и указала мне вперед с угрожающим видом презрения!
В ужасе при этом видении и иллюзии я споткнулся о тяжелые волочившиеся складки бархатной портьеры и понял, что проходил из будуара в спальню. Я опять остановился и позвал:
— Сибилла!
Но мой голос едва мог подняться выше шепота. Как ни был я расстроен, как ни кружилась моя голова, но я вспомнил, что кнопка от электрического света в этой комнате была у туалетного стола, и я быстро пошел в этом направлении, когда вдруг в густом мраке я дотронулся до чего-то холодного и липкого, как мертвое тело, и коснулся одежды, издававший тонкий аромат и зашелестевшей шелком от моего прикосновения. Это встревожило меня более, чем только что увиденный призрак. Я дрожа попятился к стене, и мои пальцы невольно попали на полированную кнопку из слоновой кости, которая, как талисман в современной цивилизации, распространяет свет по желанию владельца. Я нервно нажал ее, и свет блеснул через розовые раковины, служившие защитой от его ослепительной яркости, и я увидел, где я стоял… На расстоянии аршина от странного окоченелого белого существа, смотрящего на себя в зеркало в серебряной раме широко открытыми напряженными и стеклянными глазами!
— Сибилла! — задыхаясь, шепнул я. — Моя жена!…
Но слова замерли у меня в горле. Была ли это действительно моя жена — эта ледяная статуя женщины, следящая так пристально за своим бесчувственным изображением? Я глядел на нее с удивлением, с сомнением, как если б она была чужой; я с трудом узнал ее черты ее темные с бронзовым отливом волосы, тяжело падавшие вокруг нее, как струящиеся волны… Ее левая рука свешивалась с ручки кресла, на котором она сидела, как какая-нибудь выточенная из слоновой кости богиня, сидящая на своем троне, и, дрожа, медленно, робко я придвинулся к ней и взял эту руку. Холодная, как лед, она лежала на моей ладони, точно восковая модель; она сверкала драгоценными каменьями, и я рассматривал каждое кольцо на ней со странным тупым упорством человека, который хочет удостовериться в подлинности. Эта большая бирюза, осыпанная бриллиантами, была подарком к свадьбе от одной герцогини;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59