— Ну, если, как вам известно, отец ушел из Гроллье после первого года и поступил в другую школу, значит, его отношение было амбивалентным.
— Упоминал ли он когда-либо о своих учителях? О Данкане Клайне, например?
Мичэм посмотрел Питтману прямо в глаза и бросил:
— Это не имеет никакого отношения к книге о системе образования.
— Простите, не понял?
— Вы здесь вовсе не потому, что пишете историю Гроллье. — Мичэм порывисто поднялся. — Вы все знаете о Гроллье. Ходите вокруг да около, говорите намеками, но вам все известно.
— Не понимаю.
— Иначе вы не упомянули бы Данкана Клайна.
— Он преподавал политологию в группе, которую оставил ваш отец.
— Данкан Клайн был сексуальным извращенцем.
Потрясенный заявлением Мичэма, Питтман чуть не поперхнулся мартини.
— Извращенцем?
— Вы хотите сказать, что не знали этого?
Казалось, с Мичэма спала броня и он остался совершенно беззащитным.
— Что-то там произошло, это мы знаем, — сказал Питтман. — Настолько необычайное и трагическое, что Джонатан Миллгейт не мог забыть об этом даже на смертном одре.
— Не знаю, о чем говорил Джонатан Миллгейт. Знаю, что сказал отец, когда я собрался определить своих мальчиков в Гроллье. Отец тогда, вопреки обыкновению, дал волю эмоциям и заявил, что его внуки ни при каких обстоятельствах не будут учиться в Гроллье. В любой другой школе, только не там. В Гротоне, например, эту школу он в конечном итоге окончил сам, после чего поступил в Йель.
— Но почему ему так не нравилась Гроллье? — спросила Джилл.
Мичэм хмуро смотрел в пол, видимо, колеблясь, и наконец решился:
— Пожалуй, пора сказать все. Вряд ли в Академии с тех пор что-нибудь изменилось. Должен же кто-то положить конец этому.
— Поточнее, пожалуйста. Чему положить конец?
Мичэм нервно барабанил пальцами по бокалу.
— Но это не для печати, — помолчав, произнес он.
— Как вам будет угодно.
— Да, именно так. — Мичэм, казалось, боролся с собой, выдавливая слова. — Этот преподаватель великой школы, политолог Данкан Клайн был педофилом.
Питтман в недоумении уставился на него.
После недолгого колебания Мичэм продолжил:
— В закрытой школе для мальчиков он чувствовал себя как рыба в воде. Из рассказов отца я понял, что Данкан Клайн был блестящим преподавателем, остроумным, веселым. Он умел увлечь даже самых талантливых, словом, являлся харизматической личностью. К тому же, очевидно, был прекрасным спортсменом, преуспевающим в академической гребле. Из каждого нового класса он отбирал наиболее способных — небольшую группу из пяти-шести человек — и вел их через все годы обучения в Гроллье. Подозреваю, что при отборе он руководствовался и тем, насколько далеки мальчишки от своих родителей и насколько сильно нуждаются в субституте отцов. Во всяком случае, мой отец никогда не был близок к своему папочке. Данкан Клайн проводил с ними свои семинары. Тренировал их в гребле, и его группа регулярно обыгрывала на дистанции официальную команду Гроллье. Постепенно у учителя и учеников возникали все более интимные отношения, до тех пор пока... Я уже сказал, новая группа из каждого года поступления. Одни кончали, на их месте появлялись другие.
Питтман почувствовал приступ тошноты.
С выражением брезгливости на лице Мичэм отпил мартини и продолжил:
— Отец отверг домогательства Клайна. Тот отступил, но затем снова взялся за свое, уже более настойчиво. Отец наотрез отказался, и тогда Клайн либо от ярости, либо от страха быть разоблаченным сделал для отца пребывание в школе невыносимым, ставил перед ним немыслимые задачи и издевался, когда мальчишка оказывался неспособным их выполнить. Академические успехи отца упали так же, как и состояние его духа. Дома во время пасхальных каникул у него, видимо, произошел нервный срыв, и в Гроллье он больше не вернулся.
— Неужели родители вашего отца ничего не могли предпринять против Данкана Клайна? — с негодованием спросил Питтман.
— Предпринять? — Мичэм в недоумении посмотрел на Питтмана. — Что же, по-вашему, они должны были сделать?
— Сообщить обо всем властям. Поставить в известность директора Академии.
Мичэм взглянул на Питтмана, как на идиота.
— Сообщить?.. Вы, вероятно, не очень хорошо представляете себе ситуацию. Начало 30-х. Расцвет консерватизма, преследования. Уверяю вас, о совращении детей никто и заикнуться бы не посмел. Во всяком случае, в приличном обществе. Бесспорно, аристократы молчаливо признавали существование такого порока, очень редкого, по их мнению, и уж, конечно, не в избранном обществе, а где-то в низах, среди бедняков.
— Великий Боже, — только и смог произнести Питтман.
Мичэм волновался, и чем дальше, тем больше. Он отпил еще мартини и продолжил:
— Таково было в те времена господствующее мнение. Академия Гроллье всегда похвалялась своими выпускниками, губернаторами, сенаторами, конгрессменами. Затесался среди них даже один президент Соединенных Штатов. Так что заявить о каких-то сексуальных домогательствах на территории столь великого учебного заведения значило бы поставить под сомнение репутацию многих и многих весьма уважаемых людей. Подобное заявление просто не приняли бы в расчет, обвинив разоблачителя либо в глубоком заблуждении, либо в злонамеренности из-за собственной низкой успеваемости. А если быть до конца честным, то когда мой отец рассказал все своему отцу, тот влепил ему пощечину, обозвал лжецом и запретил впредь говорить об этой мерзости.
Изумлению Питтмана не было предела.
— Итак, мой отец держал все в тайне до тех пор, пока я не собрался отдавать сыновей в школу Гроллье.
— Убежден, остальные школьники подтвердили бы заявление вашего отца, — сказал Питтман.
— Вряд ли. Родители просто не позволили бы своим отпрыскам лезть в такую грязь. В любом случае разговор мы ведем беспредметный. ДЕЛО ТАК ДАЛЕКО НЕ ЗАХОДИЛО.
Голубые глаза Джилл светились азартом. Подавшись всем телом вперед, она спросила:
— Хотелось бы знать, все ли «Большие советники» были объектами сексуальных домогательств Данкана Клайна? Или кто-то из них его отверг?
Какое-то время Мичэм внимательно изучал свой бокал, потом ответил:
— Их было немного, всего несколько человек, и они продолжали посещать его семинар. Отец мне все рассказал, когда мои сыновья уже поступили в среднюю школу, и было слишком поздно предпринимать что-либо против самого Клайна. Он умер в начале пятидесятых. К тому времени он вышел в отставку и жил здесь, в Бостоне. День, когда отец прочел в газете о смерти Клайна, оказался самым счастливым в его жизни, а у него их было так мало. Поверьте!
Мичэм прикончил мартини и мрачно посмотрел на поднос, видимо, размышляя, не выпить ли еще.
— Не знаю, какая у вас цель, — произнес он, — но если в Гроллье преподавали и другие учителя, подобные Клайну, и если преподают до сих пор, а вы в своей книге выведете их на чистую воду, мы с вами сделаем доброе дело.
Беря быка за рога, Питтман спросил:
— Вы разрешите вас процитировать?
Мичэм отреагировал весьма резко:
— Безусловно, нет. Такого рода популярность мне не нужна. Я же сказал, что наш разговор не подлежит публикации. Просто я указал вам нужное направление. Убежден, вы найдете людей, которые согласятся подтвердить сказанное мною. Поговорите с «Большими советниками». — Мичэм явно развлекался. — Может быть, они согласятся на публикацию своей информации?
— В реанимации Миллгейт сказал медсестре: «Данкан. Снег. Гроллье». Любопытно, при чем тут снег? Вы не знаете?
— Никаких идей. Во всяком случае, отец никак не связывал Данкана Клайна со снегом.
— Это жаргон. Может, он имел в виду кокаин?
— И опять — никаких идей. Сомнительно, чтобы это жаргонное словечко использовали в начале тридцатых, тем более такая достойная личность, как Джонатан Миллгейт.
Питтман разочарованно пожал плечами и обернулся, услышав стук в дверь.
В комнату вошел Фредерик.
— Мистер Мичэм, внизу у дверей два полисмена.
4
Питтману стало жарко. В кровь поступила новая порция адреналина.
Мичэм выглядел удивленным.
— Полисмены?
— Детективы, — пояснил Фредерик. — Интересуются, не приходил ли к вам человек по имени Мэтью Питтман. Он путешествует с женщиной и... — Взгляд Фредерика остановился на Питтмане и Джилл.
Мичэм нахмурился.
— Куда ведет этот выход? — Питтман вскочил с кресла и прошел к двери в дальней стене. Единственной, не считая той, через которую они вошли и которую Питтман не мог использовать: там стоял Фредерик и к тому же в любую минуту мог появиться детектив. Джилл следовала за ним. Он слышал ее шаги.
— Что вы собираетесь делать? — спросил Мичэм.
Питтман уже успел распахнуть дверь и бежал по узкому коридору.
— Стойте! — кричал Мичэм.
Питтман пробежал мимо кухни, заметив через открытую дверь повара во всем белом, который от изумления открыл рот. Не останавливаясь, Питтман промчался дальше по коридору бок о бок с Джилл.
Они достигли застекленной двери, через которую был виден мощенный булыжником двор.
Питтман распахнул ее, и сердце упало. Мрачный двор отделяли от улицы высокие металлические ворота, еще более высокая стена и перестроенный в гараж каретный сарай.
«Нам ни за что отсюда не выбраться!»
В отчаянии он остановился и оглянулся. В дальнем конце коридора возник Фредерик. В дверях кухни стоял повар. Чей-то тяжелый топот доносился из вестибюля особняка.
Справа от них лестница вела на верхний этаж. Питтман неожиданно понял, что не все пути к спасению отрезаны. Он побежал наверх, волоча за собой Джилл. На площадке лестница сделала поворот, и Питтман, ускорив движение, оказался в небольшом зале на втором этаже.
В зал выходило множество дверей, и все они были закрыты. Питтман вздрогнул, когда одна из них распахнулась.
На пороге появилась престарелая леди Мичэм.
— Почему такой шум? Я едва слышу телевизор.
Питтман успокаивающе поднял руку.
— Миссис Мичэм, в вашей спальне есть замок?
— Разумеется, есть. Разве бывают спальни без замков? Неужели вы думаете, что мне нравится, когда ко мне врываются вот так, как вы! Что вам здесь надо?
— Благодарю. — Питтман вбежал в спальню и втащил за собой Джилл, которая совершенно не понимала, что он задумал.
— Сюда нельзя, — заявила миссис Мичэм.
Питтман захлопнул дверь и защелкнул замок. В углу хорошо обставленной комнаты с кружевными занавесками на окнах и с кроватью под балдахином стоял телевизор, из него доносилась музыка, которая почти заглушала стук кулачков миссис Мичэм в дверь.
Джилл посмотрела на Питтмана.
— Ну, и что дальше?
И тут же все поняла, когда Питтман подбежал к окну. Прямо под ним находилась двускатная крыша гаража. Питтман открыл окно и приказал:
— Вперед!
По непонятной причине Джилл не тронулась с места.
— В чем дело?
Джилл направилась к дверям, обернулась и взглянула на Питтмана.
— К окну! — кричал Питтман.
Джилл двинулась к окну, сбрасывая на ходу туфли.
— Стоило только раз надеть юбку...
Подол разорвался сразу, как только она подняла ногу и полезла в окно. Стук в дверь становился все громче. За ней раздавались сердитые мужские голоса. Дверь дернулась, кто-то снаружи навалился на нее плечом.
Морщась от боли в поврежденных ребрах, Питтман протиснулся вслед за Джилл в окно, стараясь удержаться на гребне двускатной крыши. В это время из спальни донесся треск. Джилл добралась до конца крыши и спрыгнула, но не на землю, а на что-то, едва заметное в наступающих сумерках, что явно вело к соседнему дому.
Питтман достиг края крыши и увидел, что Джилл спрыгнула на гребень окружающей двор стены, примерно в фут шириной, которая тянулась налево вдоль всех домов до конца квартала. Слыша позади себя крики, Питтман спустился на стену и двинулся вслед за Джилл. В груди все горело.
Теперь Питтмана тоже не было видно из окна. Стараясь изо всех сил сохранить равновесие на неширокой стене, он торопился за Джилл, которая, зажав в одной руке туфли, а в другой сумочку, босиком балансировала на крыше соседнего каретного сарая, тоже перестроенного в гараж.
Из-под ноги девушки выскользнула черепица и с шумом разбилась о булыжник внизу. Джилл повалилась на бок и начала сползать вниз. Питтман успел поймать ее за руку. Она выронила туфли, которые упали во двор и теперь валялись среди осколков черепицы.
Питтман потащил Джилл дальше через крышу к стене, но неожиданно замер. Продолжения стены за этим гаражом не было. Только здания. Внизу, у дверей гаража, стоял красный «ягуар».
Питтман спрыгнул на крышу машины, почувствовав, как она прогнулась под ним. Джилл соскочила вслед за ним и чуть не поскользнулась, настолько хорошо был отполирован автомобиль. Питтман подхватил ее, а затем, держа за руки, осторожно спустил вниз на булыжную мостовую и сам прыгнул следом.
Владелец «ягуара», видимо, собирался уехать, и ворота, ведущие на свободу, оказались распахнутыми. Промчавшись по подъездной аллее, беглецы выскочили на тускло освещенную узкую улицу за углом дома Мичэма.
Лишь три стоявших у тротуара машины отделяли их от верного серого «дастера».
— Веди. — Джилл бросила ему ключи от зажигания и завозилась где-то на полу у заднего сиденья.
Питтман, отъезжая от тротуара, слышал шум за спинкой водительского кресла.
— Джилл, что ты там делаешь?
— Стаскиваю эту треклятую юбку и залезаю в джинсы. Юбка лопнула сзади по шву до самого пояса. А я не желаю демонстрировать в участке нижнее белье, если меня арестуют.
И столько смущения было в ее голосе, что Питтман не смог удержаться от смеха, хотя был напуган и едва дышал.
— С юбками покончено. И с туфлями тоже, — заявила Джилл. — Какая есть, такая есть. И плевать мне на все. Ведь мы только и делаем что бежим. Теперь кроссовки, свитер и джинсы. Остальное к чертям. И как это полиция нас достала у Мичэма? Кто мог?..
Питтман мрачно смотрел прямо перед собой. — Да. И мне это совсем не нравится. Кто же мог настучать?
— Погоди! Дай подумать... Это было известно одному человеку — тому, которому я звонила.
— Ассоциация выпускников?
— Да. Видимо, он звякнул моему папочке, хотел содрать с него кругленькую сумму за оказанную дочери услугу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43