.. Но это удается лишь в такие минуты, которые в тот день испытала я.
-- Где больница? Сейчас я приеду!
-- Зачем? Все в порядке... Я вовремя остановила его! -- продолжала Лидуся обозначать свою роль в спасении моего сына. Она и про машину-то, не пощадив меня, сообщила для этого. Не пощадив... -- Приезжать не надо: скоро мы будем дома! -- пообещала она.
И все-таки я оказалась в больнице. Вышла из кабинета, потеряла сознание... Меня отвезли... А там обнаружили диабет.
-- Сладкая болезнь... Сахарная! -- сказал врач. -- Но с горькими последствиями. Так что поберегитесь!
-- А из-за чего... это?
-- Трудно сказать. Может быть, нервное потрясение. Валерий и Лидуся навещали меня ежедневно. Рука у сына была на перевязи, как у раненых, которых я девочкой видела после войны.
Лидуся бесконечное количество раз пересказывала историю о том, как голос ее заставил Валерия отпрянуть в сторону и спас ему жизнь. И как она, не дожидаясь зеленого света, ринулась через улицу.
"Дождалась, наверное... Дождалась!" Эта мысль зачем-то путалась на пути моей благодарности, пытаясь остановить ее. Я стыдилась этой нелепой мысли и отгоняла ее. "Какая разница, дождалась Лидуся зеленого света или не дождалась? Она же спасла Валерия!"
Но и его благодарность была затуманена последствиями Лидусиного звонка.
-- Зачем ты сообщила? Да еще из больницы! Я услышала, как сын негромко произнес это.
-- Я в тот момент потеряла голову.
Валерий помолчал: он знал, что Лидуся ни в каких случаях головы не теряла.
-- А теперь вот... мама -- тяжелобольной человек. Из-за меня!
-- При чем здесь ты? -- воскликнула я. "Тяжелобольной человек" -- без этих слов меня аттестовать перестали.
Вскоре Калошину пришлось созвать еще одно внеочередное заседание. Но уже по требованию Лидуси. Она захотела, чтобы учком встретился с "ветеранами войны и труда".
-- А зачем это?... -- промямлил Калошин, помня, что он, как утверждала Лидуся, "покончил с собой" и, стало быть, для нее мертв.
-- Зачем встречаться с ветеранами?! -- переспросила она. И он загробным голосом поспешил заверить, что понимает "зачем". Но в действительности никто, кроме Лидуси, об этом не знал.
Все стало ясно лишь на самом заседании... Ветераны явились разные: и учителя, и представители шефов, и жильцы нашего дома. Лидуся пригласила человек десять... И каждого ветерана попросила ответить на один только вопрос:
-- Какую роль в вашей жизни сыграла довоенная музыка? Она назвала песни, которые были записаны на обеих сторонах трех старых пластинок.
Ветераны примолкли, словно все вместе убыли в прошлое... Затем так же все вместе вернулись -- и, дружелюбно перебивая друг друга, мечтательно перемещаясь от факта к факту, стали рассказывать. Сбереженные памятью факты, выглядели доказательствами не напрасно прожитых лет. Факты эти они вольны были перечислять бесконечно, как делала Мария Теодоровна и как поэт волен часто, вслух обращаться к тем своим стихам, которые сделали его поэтом. Некоторые заплакали, чего так не любил Калошин, а некоторые запели. От возбуждения ветераны, я полагаю, кое-что преувеличили, потому что получилось, что без песен, которые до войны записала на пластинки Мария Теодоровна, а потом исполнили Лидуся с Валерием, они не смогли бы ни трудиться, ни воевать. Ни любить, ни жениться, ни выходить замуж...
-- Похоже, Калошин, что совсем недавно тут, в этой комнате... ты пытался оскорбить святые человеческие чувства? -- сказала Лидуся.
-- Похоже, -- промолвил он загробным полушепотом.
-- А старые пластинки, значит, крутились и крутятся в ту сторону, в которую надо?
-- В ту...
Через полтора месяца были перевыборы учкома.
-- Калошин пал! -- известила меня вечером Лидуся. Она совершила еще один бескровный переворот.
У Валерия начал ломаться голос. По-медицински это называется мутацией. А если определять по простому, сын начал "давать петуха", окраска голоса, его оттенки то и дело менялись. Стало уж не до пения! Но Марию Теодоровну он навещал по-прежнему... В квартире, состоявшей из двух несовременно огромных комнат, Валерий встречался и с сыном Марии Теодоровны, которого трудно было называть сыном, потому что сам он уже успел сделаться дедушкой. Он все порывался переехать к матери, чтобы ухаживать за ней.
-- Когда-то я любила, чтобы за мною ухаживали. Но это было давно. А сейчас-то зачем? Приходите в гости -- и все. Я не больна... А гостей обожаю!
Мария Теодоровна и правда ничем не была больна. Но ее становилось... все меньше и меньше.
-- Подслушала во дворе, что я угасаю, -- шутливо сообщила она. --Приятней было бы услышать, что таю. Так как партия Снегурочки была моей самой любимой. Теперь вживаюсь в этот образ буквально. В его, так сказать, судьбу...
Только вот Мизгиря, который бы после того, как я окончательно растаю, бросился в озеро, что-то не видно!
Она еще настойчивей повторяла, что надо "быть в форме". Эта форма, как и раньше, выглядела накрахмаленной, отутюженной, безупречно опрятной...
Понятие "быть в форме", видимо, включало в себя и обязанность все время что-нибудь напевать хоть еле слышно и вроде бы машинально.
-- Мурлыкаю, -- говорила Мария Теодоровна. Жизнерадостно мурлыкая, она расставалась с жизнью.
-- Пусть в некрологе напишут: "Скончалась на семьдесят первом году". Привыкла быть семидесятилетней! Или заглянут в паспорт, а? Как ты думаешь? -- спросила она Валерия.
-- Никакого некролога не будет! -- категорически заявил он.
-- Ты считаешь, не заслужила?
-- Вы будете продолжать... жить.
-- Сколько же можно?!
Валерий рассказывал мне обо всем этом... И о том, как Мария Теодоровна, будучи не в силах иногда и мурлыкать, присев на круглый вертящийся стульчик перед роялем, наигрывала что-нибудь легкомысленное. Передохнув таким образом, она начинала вспоминать то, что и сам Валерий уже мог бы пересказать. Но подробности всплывали каждый раз новые, ему до того неведомые. Мария Теодоровна не сдавалась!
-- Зачем ты наведываешься к ней?... -- спросила я.
-- "Пока ты будешь приходить, я до конца не растаю!" Так она говорит.
До периода мутации Лидуся ходила к Марии Теодоровне вместе с Валерием. А как только мутация началась, ходить перестала.
Зато она как-то неожиданно навестила меня в детском саду. Скорее, ворвалась, утратив выдержку.
-- Анна Александровна... объясните, пожалуйста, для чего Валерий каждый день туда ходит? -- сузив глаза, что свидетельствовало о недовольстве и даже гневе, спросила она.
"Для чего?" -- на этот вопрос Лидусе требовался ответ во всех случаях жизни. Но она, как правило, сама находила его, не тревожа других.
У Валерия по лицу обычно витала доверчивая, вопрошающая полуулыбка. Он вроде готов был без конца о чем-нибудь спрашивать. Но стеснялся... Его недоумения нередко были обращены и к себе самому. Лидусе же в основном все было понятно.
Но вдруг и она натолкнулась на непонятное. Это было для нее столь поразительно, что она захотела установить истину с моей помощью.
-- Зачем ходит? -- переспросила я. -- Думаю... ему с Марией Теодоровной интересно.
Глаза расширились.
-- А со мной ему неинтересно?!
-- Кроме того, он, я думаю, испытывает к ней благодарность.
Глаза расширились еще больше.
-- А ко мне он ее не испытывает?!
-- Но пойми... он Марию Теодоровну еще и жалеет.
-- А меня, значит, ему не жаль?!
Лидуся закрыла лицо кулаками. Подбородок ее страдальчески задрожал.
-- Что ты? Что ты, Лидуся?... -- всполошилась я. -- Ходи туда... вместе с ним. Как было прежде...
-- Для чего?! -- Она оторвала кулаки от лица, чтобы с кулачной решительностью прозвучали слова: -- Больше не пущу... Ни к кому не пущу!
То, что Валерий навещал Марию Теодоровну без видимой надобности, без какой-либо практической цели, представлялось Лидусе необъяснимым. Но дело было не только в этом... Он, 'выходит, принадлежал ей не полностью! Она ревновала его к угасающей женщине... Верней, к тому времени, к тем душевным движениям, которые он посвящал кому-то, кроме нее.
"Она любит его! -- не без ликования констатировала я. -- Заставить Лидусю плакать... могла лишь какая-то чрезвычайность. Ею оказалась любовь к моему сыну!"
Я видела перед собой лицо, которое от всякого необычного состояния становилось еще красивее. И красавица, которая могла выбрать в школе кого ей было угодно, выбрала моего сына!
Я растроганно прижала ее к себе.
Иногда говорят: "Нет характера..." Характером обладают все. Но одни сильным и стойким, а другие слабым и дряблым. Меня беспокоило, что характер сына был слишком податливым, раскрывающим, как послушный ключ, душу и тому, перед кем ей следовало бы замкнуться.
Но неожиданно обнаружилось, что характер Валерия может быть непреклонным.
Когда Лидуся и ему крикнула: "Ни к кому не пущу", он ответил:
-- А я ни к кому и не пойду... Кроме Марии Теодоровны... Но к ней? Что бы там ни было! Я так решил.
Радоваться этому или нет, я не знала. Теперь уже в самой Жизни у него прорезался голос, который заставил не только услышать себя, но и к себе прислушаться. Через благодарность и жалость мой сын переступить не сумел.
-- Что бы там ни было? -- испытующе уточнила Лидуся. -- Там -- это у нас с тобой?
-- Что ты? У нас с тобой ничего плохого случиться не может, --смягчился Валерий. -- Точней, между нами...
Мария Теодоровна угасала естественно, как угасает лампада, когда иссякает масло.
Смерть человека, имевшего поклонников и поклонниц, с неопровержимостью выявляет либо искренность поклонения, либо его фальшивость.
Я никогда не слышала, чтоб у гроба исполняли романсы. Пели то, что любила Мария Теодоровна... С ней прощалась великая музыка, которая и была ее жизнью. Иногда романсы, как бы захлебнувшись, прерывались. Аккомпанемент, пробежав по инерции в одиночку небольшую дистанцию, растерянно затихал. Слезы мешали певцам. "Быть в форме!" -- вспомнила я девиз покойной.
Романсы вновь овладевали фойе и вестибюлем оперного театра. Мария Теодоровна необычно старела и необычно расставалась со всеми нами. Люди прижимались к зашторенным черной материей зеркалам, к стульям с аристократично изогнутыми спинками, к гардеробным стойкам... Все вытягивали шеи, силясь увидеть Марию Теодоровну в самый последний раз. Молодая душа покинула ее тело -- и узнать покойную можно было только по волосам. Ей стало ровно столько лет, сколько было.
Валерий и Лидуся стояли по обе стороны от меня. Она держала в руках что-то завернутое в бумагу и перевязанное рассветно-розовой лентой.
Так как дом наш был возведен еще до первой империалистической, в нем обитало много людей старых и пожилых. Они вглядывались в почти отсутствовавшее лицо Марии Теодоровны с особой, тоскливой пристальностью, провидя свое близкое будущее. Хотя смерть, как уверяют мудрецы, выкликает только по жребию...
Когда мы, подхваченные скорбным потоком, были вынесены на улицу, Лидуся протянула Валерию квадратный пакет, перевязанный лентой. И тихо сказала:
-- Возьми пластинки... С них все началось. Ты помнишь?
-- Помню.
-- И прости меня. Ладно?...
... Задумав программу действий, отправляясь в плавание к намеченной цели, Лидуся заранее предугадывала все возможные препятствия, старалась безошибочно определить, что ей грозит -- коварно скрытые рифы или полускрытые, одновременно подводные и надводные айсберги... Но если все же обнаруживалось что-то непредусмотренное, ее пробивная мощь удесятерялась и способна была, по моему мнению, преодолеть любое препятствие. "Лишь бы Валерий ей не мешал, -- думала я, -- только бы не сбивал ее с курса!" Я знала, что Лидусин курс иногда мог представить ее для кого-то в невыгодном свете, но невыгодным для моего сына он оказаться не мог. Я предпочла бы оснастить самого Валерия качествами зоркого мореплавателя, перед тем как отпустить его в полные неожиданностей жизненные просторы. Но тут я не надеялась на свои силы. Легче было не создавать гарантию безопасности Валерия в нем самом, а положиться на готовую гарантию, которой мне представлялась Лидуся. И я положилась.
Лидуся, затаившись от нетерпения, ждала, когда же кончится мутация голоса моего сына. Пропадет ли он, канет ли в школьное прошлое? Или вернется? Программа ее действий была всецело связана с этим.
И мутация, конечно, прошла. А голос, переждав неблагоприятный период, вернулся.
-- Драматический тенор! Как я и хотела... -- на слух определила Лидуся. -- Дефицитнейший вариант! Мы вместе поступим в училище и "высшее музыкальное"...
Ей поступить было легче: она окончила музыкальную школу. И, конечно, с отличием. А Валерий учился в домашних условиях.
-- Но зато у Марии Теодоровны! -- провозгласила Лидуся. -- Теперь уже это -- рекомендация с такой высоты...
Она возвела глаза к небу.
Особенно Мария Теодоровна пригодилась на втором этапе, когда поступление в "высшее музыкальное" стало очередной Лидусиной целью. Но очередные планы не выстраивались в некую очередь: на каждом данном этапе они объявлялись неповторимо значительными для всей дальнейшей жизни. Срыва своих замыслов Лидуся не допускала. Даже походка ее менялась, становилась выверенно-наступательной. Она шла в атаку.
-- На вокальное отделение поступить труднее всего, -- разузнав, сообщила Лидуся.
Взглянув на ее сосредоточившийся, скульптурно выпуклый лоб, для баланса обрамленный нежнейшей белокуростью, я поняла: она что-то изобретает. И Лидуся изобрела!
Однажды она прямо с порога начала излагать мне, зная, что Валерия нет дома, а я поддержу любую ее затею, если она хоть в чем-то на пользу сыну:
-- До вступительных экзаменов еще далеко... Только что закончились выпускные. А за ними в "высшем" что последует? Прощальный вечер, концерт!... И я договорилась, что на нем выступит наш дуэт. Программу "Старые пластинки" (да-да, ту самую!) мы посвятим памяти Марии Теодоровны, которая преподавала в "высшем музыкальном" двадцать пять лет. Смогут ли отказать ее последнему ученику? Марии Теодоровны уже нет... Но она нам поможет!
И Мария Теодоровна помогла: через два месяца, вслед за Лидусей, приняли и Валерия.
Когда моему сыну исполнилось восемнадцать, он незамедлительно стал мужем. Лидуся и так уже после своего совершеннолетия заждалась:
1 2 3 4 5 6 7