Потом, сдержавшись, ответил:
– Памбург да Варлан – капитаны к службе усердные и долг свой воинский не позабудут.
Встал, велел сухо:
– Пойдем, прохладно делается...
Он пошел вперед не оглядываясь, раздраженно вздергивая плечом. Возле калитки обернулся, спросил у отставшего Иевлева:
– Памбург да Варлан! И они тебе плохи? На Апраксина да на тебя не угодишь. Отмалчиваетесь, а делаете по-своему. Я-то помню, как за Крыкова горою встали, что-де иноземцы его утесняют, а Крыков – мужик не прост, Прозоровский не все врет, есть за ним и правда.
Словно предчувствуя несогласие, Петр шагнул к Иевлеву навстречу, щетиня усы, негромко, но с глухим, непреоборимым гневом в голосе произнес:
– Для ради того, что героем погиб в честном бою со шведом Крыков твой, не велел я шпагу его убрать из церкви. Давеча смотрел я опросные листы – с кем он водился: беглые от Азова, расстриги – старца Дия дружки, мятежное семя, стрельцы – сучьи дети, коим плаха уготована, ярыги, что по-над Волгою зипуна достают...
Иевлев стоял неподвижно, не отвечая, опустив голову, опираясь на костыль.
– Словно об стену горохом! – сказал Петр. – Что молчишь? Что думаешь?
И уже без гнева, но с недоброй насмешкой в голосе, посулил:
– Сдружись ты поближе с сим Крыковым, худо бы, Иевлев, с тобою кончилось. Вон Толстому – жизнь не в жизнь. Умен мужик, а я-то помню. Все помню. Служит ныне верно, да ведь я не забывчив. Ну? Что помалкиваешь?
– Крыков покойный доблестную смерть принял! – смело глядя в выпуклые глаза царя, ответил Сильвестр Петрович. – Я ему не судья, государь, как не судья и тем, которые шведов побили на Марковом острове. Более ничего не знаю, на том прости...
– Бог простит! – с угрюмой усмешкой, отворачиваясь от Иевлева, молвил царь. – Идем, не рано, я чай!
На валу цитадели их обоих ждал инженер Резен – показывать стрельбу из новых пушек.
– Начинай! – велел Петр.
Пушки палили исправно, ядра с визгом летели над широкой, полноводной Двиной, пушкари в новых кафтанах, быстрые, ловкие, работали споро и весело. Царь остался доволен стрельбой, похвалил Резена, велел новые пушки нынче же спехом ставить на корабль «Святые Апостолы». Резен не понял, для чего; Петр объяснять не стал; широко шагая, пошел к пленному шведскому фрегату, названному теперь «Фортуна». На корме и на мачтах нового судна развевались белые с синим андреевские флаги. Матросы вздернули на грот-мачту государев штандарт – флаг с двуглавым орлом, у которого в клювах виды двух морей: Белого и Каспийского, в правой лапе – вид Азовского моря, левая лапа свободна.
– Вспомни нонешний разговор! – сказал царь Иевлеву, кивнув на штандарт.
Иевлев вгляделся, понял. Царь все смотрел на штандарт.
– Льстим себя счастливой мыслью, что аллегория сия вскорости будет видоизменена.
Петр поднялся на ют, где у штурвала на ветру прохаживался Рябов, весело крикнул издали:
– Здорово, кормщик!
– Здравствуй, государь! – спокойно и приветливо ответил Рябов.
– Отваливай! – велел царь.
Матросы отпустили канаты, засвистела боцманская дудка, запел сигнальный рожок. Рябов переложил штурвал. Марсовые побежали по вантам – ставить паруса. Петр, сложив руки на груди, строгими глазами смотрел на два иноземных негоциантских судна, быстро бегущих к Архангельску. Потом, проводив их взглядом, пощипывая жесткий ус, велел Иевлеву:
– С сего дня повелеваю иноземным корабельщикам, как проходят мимо Новодвинской цитадели, приспускать оба марселя до половины стеньги!
Подумал и добавил:
– В память о бывшей здесь над шведами виктории!

6. ПОТРУДИЛИСЬ!

– На Соловки в скорое время пойду молиться! – сказал Петр, стоя возле плеча Рябова.
Первый лоцман осторожно молчал.
– Возблагодарить господа за победу над шведами, помолиться Зосиме и Савватию – угодникам...
Рябов ничего не ответил.
– Тебе идти шхипером эскадры с нами! – другим, деловым голосом произнес Петр.
Иван Савватеевич быстро взглянул на царя.
– Эскадра немалая, тринадцать кораблей, да с ними два фрегата новых: «Святой Дух» – на нем капитаном Памбург, и «Курьер» – на нем капитаном Варлан.
– А над эскадрой кто пойдет адмиралом?
– Апраксин Федор Матвеевич.
– Что ж, можно! – спокойно глядя вперед, на покрытую пенными барашками Двину, сказал Рябов. – Матросы нынче у тебя, государь, истинные; оно с толком сделано, что поморов набрали на твои корабли. Народ привычный, добежим. Иевлев-то Сильвестр Петрович с нами пойдет?
– С нами.
– Ну и ладно!
Фрегат шел быстро. Вперед смотрящий бил в медный колокол, чтобы случаем не потопить рыбацкую посудинку. Рябов, щурясь, искал взглядом знакомые приметы – часовню, колено реки, избу на взгорье. Петр негромко спросил:
– Боязно было шведский корабль вести, кормщик?
– На смерть, как на солнце, во все глаза не взглянешь, государь! – ответил Рябов. – Все думалось: жить еще буду, не помру. Так и сталось, живу, да только вот от тебя милость – ребята на улице кричат: «Бублий горяч, бублий горяч!»
Царь засмеялся, объяснил:
– Не бублий горяч, а Публий Гораций Коклес, римлянин достойнейший. Сей римлянин вначале с Герминием и Ларцием, а позже един защищал мост на реке Тибр против этрусков, пока мост позади него не был разобран. Гораций тогда бросился в реку... Римляне позже поставили ему памятник.
– Ишь ты! – сказал Рябов. – Большое дело... И давно приключилось?
– Годов с тысячу назад, а то и более.
Кормщик присвистнул.
– Не оробел, значит, мужик! – сказал он погодя. – Тоже, небось, думал: спасусь, дескать...
Сзади, постукивая костылем, к штурвалу подошел Сильвестр Петрович, сказал, что время позднее, как раз к спуску корабля на верфь только поспеть, там, наверное, заждались. Вдали уже блестели маковки архангельских церквей.
– На верфь пойдем? – спросил Рябов.
– Разворачивай на верфь! – велел Петр.
Аггей Пустовойтов закричал в говорную трубу командные слова, матросы резво разбежались по местам. Была видна соломбальская верфь и стоящий возле нее на якорях военный флот. На утреннем свежем ветре реяли кормовые андреевские флаги, на мачтах развевались вымпелы, матросы ведрами скатывали палубы, с кораблей доносилось пение рожков, треск барабанов. У Петра дернулась щека, он впился взглядом в корабли, толкнул Иевлева:
– А? Ничего не скажешь! Эскадра!
Фрегат выполнил маневр, лег на галс. Опять зашелестела вода за кормою, ветер резко засвистал, в снастях. Корабли эскадры словно росли на глазах, делались больше, выше, мощнее. Уже блестели на солнце медные погонные и ретирадные пушки, уже виднелись в раскрытых портах стволы тяжелых орудий, уже слышны были командные слова капитанов, выбежавших на ют, чтобы видеть государев фрегат.
– Хороши корабли? – хриплым от волнения голосом спросил царь Рябова.
– Потрудились ничего! – ответил кормщик. – Построили. И шведу не дали пожечь, тоже потрудились. Вот он нынче и есть – флот!


ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Не смигни – так и не страшно!
Пословица

1. НЕРУШИМОЕ РЕШЕНИЕ

Проснувшись со светом, Ванятка Рябов протер кулаками глаза, дважды сладко зевнул и хотел было спать дальше, но вдруг вспомнил свое нерушимое решение и сразу сел на лавке, испугавшись того, что сам определил для себя.
Недолгое время поразмыслив и совсем проснувшись, он перестал робеть. Все задуманное опять, как накануне, представилось ему нетрудным, простым и легко исполнимым делом: стоило только одеться и уйти со двора. Мать крепко спала. Отец, должно быть, ушел к своему флоту. Сироты бабиньки Евдохи, раскидавшись, сопели на печи. Ванятка с опаской на них воззрился: они могли погубить все дело – вечно таскались всюду за ним и поднимали рев, если он их оставлял.
Нет, сироты спали крепко.
Ванятка оделся, осторожно постучал новым подкованным каблуком по полу, чтобы ловчее ходилось, завязал на себе пояс и, не тратя времени на поиски гребня, пальцами расчесал кудрявые волосы. Так как он был щеголем и уходил из дому надолго, а может быть, навечно, то прихватил с собою еще и кафтан, недавно перешитый из отцовского. Теперь осталось только вынуть из подпечка запрятанный туда накануне узелок. Такой узелок мать обычно справляла отцу, когда он собирался в море, такой же, готовясь в плавание, завязал себе и Ванятка. В узелке были шаньги – одна надкусанная, другая совсем целая, печеное яйцо, соль да огурец, тоже надкусанный.
Стараясь не шуметь, Ванятка вышел и сразу же на крыльце столкнулся с бабинькой Евдохой, которая очень удивилась, увидев мальчика в такую рань, и еще больше удивилась, заметив, что у него в руке узелок, а на плечах новый кафтанчик.
– Куда ж, мужик, собрался? – спросила бабинька Евдоха. – В церкву, что ли?
Ванятка подумал – он никогда не отвечал сразу, – насупился и сказал, что нет, не в церкву собрался.
– Не в церкву – так куда же?
– А пойду малым делом погуляю. Чего ж мне и не погулять?
– Погуляй, погуляй, дело хорошее!
На лице бабиньки Евдохи показалось озабоченное выражение, и Ванятка, догадываясь о том, что сейчас скажет бабинька, сердито заморгал.
– Сиротам бы, я чай, тоже не грех с тобой-то...
– А чего им, сопливым, со мной! – жалостно заговорил Ванятка. – Я, ишь, вымахал каков, а они и ходить-то толком не обучены. Доброе гуляние – таскай их на закукорках. Ей-ей, бабинька, они махонькие, пущай поспят...
Бабинька Евдоха согласилась, и Ванятка перестал моргать.
– Корабли станешь смотреть?
– И корабли погляжу. Им ныне в море идти, последний день на Двине-то...
– Иди, погляди. А кафтан чего кобеднишний надел?
– Что ж мне без кафтана? Все в кафтанах, а я в рубахе? Справили – вот и надел.
– В узелке-то что? – спросила бабинька.
– Ества в узле! – сказал Ванятка, зелеными глазами глядя на старуху снизу вверх.
– Ишь, каков мужик! – одобрила бабинька. – И об естве подумал. Надолго, видать, собрался...
«Навечно!» – хотел было ответить Ванятка, не умевший лгать, но во-время прикусил язык. Бабинька развязала узелок, покачала старой трясущейся головой, вздохнула:
– Мало тебе, парень, будет, коли до вечера пошел. Ты на еду злой – в тятьку. На вас коли едун нападет, хозяйке смертушка. И шаньга надкусанная. Погоди, лапушка, я тебе творожку туесок положу да тресочки свеженькой...
Ванятка сел на крыльцо, подперся кулаком, загрустил: «Не бывать мне более здесь, матушка возрыдает, бабинька убиваться станет». Но тотчас же решил твердо: «Ништо им! Повоют да перестанут. Тятенька со мною, не пропадем, еще и гостинцев привезу по прошествии времени».
Бабинька вынесла еды, завязала узелок получше, гребнем расчесала Ванятке кудри, еще подарила ему грош, – что ж мужику безденежно гулять!
– Покушаешь – квасу напьешься, – сказала бабинька, – у людей верно говорят: сытая курица и волка залягает. Иди с богом, да не балуйся с иными парнями, в воду еще ненароком канешь.
Ванятка, открывая калитку, ответил, как взрослый:
– Кану – вынусь! Не топор, не утону.
Старушка качала головой, дивилась: еще давеча дитяткой был, а нынче мужик. Летит, летит время...
А Ванятка меж тем подходил к усадьбе воеводы и отворачивался, чтобы иевлевские девы – Верунька и Иринка – не могли подумать, будто они ему уж так больно нужны. Ему часто приходилось нынче ходить этим путем, и он всегда отворачивался и не глядел на высокий тын, из-за которого слышались зычные голоса офицеров, князей и иных свитских, – пусть себе девы про него и не вспоминают, по прошествии времени такое услышат, что ахнут, да только поздно будет, он все едино к ним не пойдет, не таков он уродился, чтобы за здорово живешь обиды прощать. Не зовут в свои хоромы – и не надобно. Нам и на Мхах не дождит, мы и сами пироги кушаем!
Немного пообижавшись, покуда путь шел возле дома воеводы, Ванятка, выйдя на Двину, сразу воспрянул духом: корабельный флот, вытянувшись большою дугою, стоял на якорях неподалеку от берега. Карбасы, лодьи, струги, речные насады – со всех бортов облепили суда; матросы с криками втаскивали на палубы кули, бочки, коробья, тянули на канатах малые и большие пушки, ядра в сетках, порох в деревянных сундуках. Маленькие посудинки с корабельными офицерами быстро сновали на веслах между судами; офицеры, в черных треуголках, в зеленых Преображенских кафтанах с отворотами, в белых перчатках, при шпагах, легко взбегали по трапам. На некоторых судах тянули, проверяя перед походом, снасти, на других легко постукивали деревянные молотки конопатчиков, на третьих капралы и боцманы делали с матросами учения. Двина кипела жизнью, и Ванятке было весело думать, что скоро он тоже будет на корабле и выполнит свое нерушимое решение.
К пристани то и дело подходили малые посудинки и шлюпки, но от «Святых Апостолов», как нарочно, долго никто не шел, и Ванятка стал было подумывать, не добраться ли до флагмана с другого судна, как вдруг о бревна причала стукнулся борт большой шлюпки, и рулевой, встав на банку, крикнул:
– Кому на «Апостолов»? Живо!
Ванятка подошел поближе, сказал:
– Мне на «Апостолов».
– А ты кто ж такой будешь? – спросил матрос, весело глядя на Ванятку и скаля белые зубы.
– Рябова, кормщика, сын буду.
– Ивана Савватеевича?
– Его.
– Вон ты кто таков!
– Да уж таков.
– А звать тебя как?
– Звать меня Иваном.
– Выходит, Иван Иванович?
Ванятка несколько смутился и промолчал.
– К батьке, что ли, надо? – опять спросил матрос.
– К нему!
– А он на «Апостолах» ли?
Другой матрос – загребной – сказал, откусывая от ржаного сухаря:
– Где ж ему быть, Ивану Савватеевичу? На эскадре. Садись, Иван Иванович, доставим.
Ванятка спустился в шлюпку, спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81