Он свою недоделку поправит.
— Ты что, пан Чеслав! — Подскарбий аж руками замахал от ужаса. — Господь с тобой! Не время сейчас для таких шуток! И так скандалу натерпелись. Самое худое в том, что тутошние князья, да магнаты, да придворная шляхта больше посланнику Зьмитрока верит, чем нам с тобой. Про сговор с Зейцльбергом и слушать не хотят. А порубежников головорезами выставляют.
— И что ж теперь?
— Да ничего. Посланника я припугнул малость. Напомнил о Контрамации. Сказал, что, коли они выдачи Войцека Шпары возжелают, Витенеж может потребовать Мржека Сякеру. Вот уж кто душегуб, каких поискать… — Зджислав улыбнулся. Расправил усы. — Вот, право слово, пан Чеслав, я и мечтать не мог, что посланник так быстро хвост подожмет. Едва про Сякеру речь зашла, и все. Сник речистый. Видать, на хорошем счету в Грозине чародей Мржек. Или на что-то он Зьмитроку нужен. На что-то такое, что мне постичь не под силу.
— Ну, уж коли тебе, пан Зджислав, не под силу чего-то постичь… — Польный гетман почесал затылок.
— Ничего! Не журись, пан Чеслав. Жив буду — до истины докопаюсь.
— Не забудь мне рассказать, коли докопаешься.
— Расскажу, не премину. Ты знай, пан Чеслав, про порубежника твоего мы с послом так порешили — наказать его надобно.
— Как же так?! Ты ж только что говорил…
— Говорил. А что говорил? Что от выдачи его в Грозин отвертелся. Я пообещал, что накажем Войцека сами. Погоняй его, прочим сотникам напоказ.
— Плохой то показ будет. Едва ли не лучшего сотника гонять? А остальные решат — ну его, границу стеречь, своя шкура дороже. Так выходит, а?
— Так, да не так. Порубежники поймут. А ведь и нам сейчас на рожон переть нельзя. Перед грядущим Сеймом-то… Накажи. С сотников сними на время. Сделай так, чтоб он затерялся. Не мозолил глаза и уши грозинчанам. А как князя Януша изберем в короли, все вернем. Да еще и наградить можем. Такой лихой шляхтич — и в сотниках до сих пор ходит! Полковничий буздыган его заждался.
— Эх! — Гетман махнул рукой. — Сгорел овин, гори и маеток. Сделаю все по твоему слову, хоть и не по сердцу мне это. Нынче же голубя Симону Вочапу отправлю.
Давние друзья сердечно попрощались. Подскарбий, кряхтя и вздыхая, уселся за конторку вершить ежедневную службу королевству, а пан гетман, покинув дворец Витенежа, направился в свой выговский дом, обдумать слова Зджислава и принять меры для их исполнения. По дороге он едва сдержался, чтобы не приказать свите всыпать батогов двум молодым шляхтичам в расшитых золочеными шнурами, по грозинецкой моде, жупанах. Охальники уж очень долго медлили, прежде чем уступили улицу пану гетману, да еще после выкрикнули обидное: «Курощуп сиволапый!» — в спину. Уроженцы Великих Прилужан частенько обзывали таким манером северных братьев — малолужичан — за герб их княжества. Кому-то Белый Орел казался очень уж похожим на курицу-несушку. В свою очередь жители Уховецка и окрестностей звали великолужичан «кошкодралами». Ведь с их знамени скалился чудной южный зверь — пардус, зело похожий на выгнувшего спину кота.
Пока пан Чеслав это припомнил, охальники скрылись в извилистом переулке.
* * *
— Ну, заварил ты, брат Войцек, кашу! — Берестянский полковник пристукнул кулаком по колену. — А расхлебывать ее теперь всем приходится!
Симон Вочап расстегнул пуговку на горле, оттянул пальцем ворот, дунул себе за пазуху. Несмотря на начало пашня, солнце припекало, согревало стены домов, и в горнице городского дома Войцека Шпары становилось жарковато, хотя печь нынче не топили. Пан же полковник отличался малым ростом и грузным телосложением, а герб имел будто в насмешку полученный.
— Что ж мне, у-унижения и оскорбления надо было т-терпеть? — упрямо повторил сотник, глядя в сердитые глаза полковника, его седые, пышные, как лисий хвост, усы, красные щеки и нависший над верхней губой пористый нос, весь покрытый капельками пота. — Может, еще в ножки грозинчанам поклониться?
— — Эх, пан Войцек, пан Войцек! — покачал головой полковник. — Что ж ты упертый такой? Я ж тебя по-отечески журю. А мог бы и в опалу отправить!
— Я опалы не боюсь. Мне за державу обидно. Рвет всякая сволочь куски послаще, а ты давай скачи, маши сабелькой! — Войцек заговорил напевно, чтобы не заикаться. Так он привык за десять с гаком лет службы в порубежниках.
— Ты кого ж это сволочью называешь, а? — возмутился Вочап.
— Да уж не тебя, пан Симон. — Войцек дернул себя за ус. — А все едино, много таких найдется, что рады, чуть жареным запахло, в кусты схорониться. Не наш, мол, приказ, своевольничает сотник! А я не своевольничаю. Я службу коронную так понимаю. А ежели ее по-иному понимать надобно, объясни, пан Симон, мне, тупоголовому, что да как!
Полковник засопел. Вытащил широкий вышитый платок и принялся промакать пот на лбу и скулах. В горнице остро запахло грядущей ссорой.
Третий из присутствующих шляхтичей, сидевший прежде неподвижно, словно каменный истукан, недовольно пошевелил носом и опустил на пол правую ногу, закинутую раньше на левую. Пошевелил ступней, разгоняя «иголочки» в мышцах. Достал из-за обшлага темно-синего жупана янтарно-желтый окатыш сосновой живицы, поднес к усам, втягивая лесной бодрящий дух.
Весеннее солнце пробивалось сквозь витражи, марало яркими цветными пятнами чисто выскобленный пол, стену, на которой красовались тяжелый кончар и две сабли — старая, в потертых черных ножнах, и новая, с посеребренным эфесом и до блеску начищенными бронзовыми накладками.
— Ладно, пан сотник, — полковник бросил скомканный платок на лавку рядом с собой, — гонористый ты очень. Часто себе же во вред. Свидетели у тебя есть, что Мржек Сякера пожег Гмырин хутор?
— Так почитай два десятка моих людей засвидетельствуют… — Войцек развел руками. — Или мало?
— Дурнем не прикидывайся. Раньше за тобой такого не водилось, и сейчас оставь. Слово твоих порубежников многого не стоит, если коронный суд разбирать дело будет.
— Сабли, значит, стоят, а слово воинское — нет.
— Перестань, сказано тебе… — Пан Симон устало вздохнул. — Про бабу в донесении речь шла.
— Точно. Есть такая. Надейка, невестка Гмыри.
— Она сможет свидетельствовать?
— Нет, пан полковник, не сможет.
— Что так?
— Не говорит. — Войцек хрустнул пальцами. — Как привезли ее с пожженного хутора, слова еще не сказала. А уж без малого два месяца минуло. Радовит за ней приглядывает. Он сказал, что читал где-то: раньше чародеи не только убивать, но и лечить могли.
— Радовит? Это реестровый твой?
— Именно. Реестровый.
— Ну, и как он?
— Что «как он»?
— Ой, не зли меня, сотник. Сказывал уже, попридуривались, и хватит. Чародей твой как? Надежный?
— Меня не подводил.
— А королевство не подведет, случись чего?
— А чего может случиться, пан Симон? — Войцек впился глазами в лицо собеседника.
— Да так… Ничего… — пошел на попятный полковник, но от богорадовского сотника запросто отвертеться не удавалось еще никому.
— Нет уж, поясни, пан Симон, чем тебе Радовит не ко двору пришелся. Мне с ним бок о бок, может, еще драться доведется. Имею право знать?
— Имеешь, Войцек, имеешь, — сдался полковник. — Хоть и тяжко мне такое говорить…
— Да ладно уж, пан Симон, рассказывай. Взялся, люди молвят, за гуж, не говори, что не дюж.
— Король наш, Витенеж, помирает.
— Господи, упокой душу раба твоего. Удивительного, правда, я в том не вижу. На девятом десятке-то его величество.
— Ежели помрет король, в липне либо серпне Сейм соберется. В посольскую избу шляхта съедется.
— И тут ничего дурного не видится мне.
— Погоди! — вскипел полковник. — Не перебивай! Я еще над тобой командир, а не наоборот! Имей терпение!
— Прости, пан Симон, — едва заметно улыбнулся Войцек.
— «Прости»! Ладно. В память об отце твоем покойном. Мне пан Чеслав, князь Купищанский, с голубем весточку прислал. Выговская шляхта совсем с ума посходила. Возврата к старому хотят. Отмены Контрамации. И грозинецкий Зьмитрок выговчан к тому подстрекает. А значит, каждый чародей нынче под подозрением у нас должен быть, каждый проверки требует. Ну что, сотник, понятно я тебе разъяснил?
— Понятно. Понятнее некуда. Я тебе вот что отвечу, пан Симон. Радовиту я верю. Он не за страх, а за совесть служит. Молодой, правда, еще, крови боится, но ничего, оботрется.
— Ладно. Надежный так надежный. Пускай служит. Это хорошо. Плохо, что баба свидетельствовать не сможет.
— Не сможет.
— Тогда грош цена, пан сотник, всем нашим речам. Как выберут нового короля… Мы-то, понятное дело, будем насмерть за Януша князя Уховецкого стоять. Но человек предполагает, а Господь располагает.
— Что ж делать, пан Симон? Как правду утвердить?
— Да не надо ее утверждать. Пока не надо. Победим, тогда начнем утверждать. А нет, не победим, дозволим не тому кому надобно на троне воссесть, не до того будет. Уж ты поверь мне, пан сотник.
— Ясно. — Войцек побарабанил пальцами по столешнице. — Яснее ясного. Обедать будете? И ты, пан Симон, и пан Пячкур, — он кивнул на молчаливого гостя — невысокого, тонкого в кости, с девичьи нежными щеками, но смоляными усами, закрученными лихими кольцами, и стальным взглядом полуприкрытых глаз.
— Обедать? Обедать — это хорошо. — Полковник одернул жупан. Поднялся. Потом снова сел. — Ладно, Войцек. Как ни тяжело, а говорить надо…
— Что еще, пан Симон? — Шпара уже выбрался из-за стола, выжидающе глянул на командира сверху вниз, засунул большие пальцы за пояс. — Чем еще я прогневил гетманов и корону?
— Эх… Это… Ладно, Войцек… Ты… Это… Тьфу ты, пропасть!
— Да говори уже, пан Симон. Что ты, мычишь, ровно девке первый раз в любви признаешься?
— Эх! Войцек… По приказу пана польного гетмана не сотник ты больше в Богорадовке.
— Так… — Войцек ничем не выдал удивления или возмущения. Только плечи стали чуть жестче. — Это как понимать?
— А понимай, как можешь. Или как хочешь. Это все, что для тебя, горячая ты голова, пан Чеслав Купищанский и пан Зджислав Куфар сделать смогли. С сотников убрать. Чтоб и имя с гербом твои в реестре не поминались до поры до времени. Чтоб у грозинчан и повода рта раскрыть не было. А равно и у выговских… Тьфу, проклятущее семя, хлыщи столичные, на границу бы их да в ночной дозор, зимой в мороз, или в дождь, в слякоть! Эх!!! — Полковник взмахнул кулаком, но об стол, как намеревался, не ударил. Просто махнул рукой.
— Так… — протянул богорадовский сотник, вернее, бывший сотник. Дернул щекой, задрожал кадыком от гнева. — Добро… Вот и награда за службу безупречную. Вот тебе, Войцек Шпара, и за кровь в стычках с зейцльбержцами пролитую, за ночи бессонные…
— Не трави душу, слышь, сотник, — тряхнул седым чубом полковник. — Без тебя тошно.
— Я т-т-т-только в той стычке пятерых бойцов п-по-отерял, надежных, проверенных товарищей. Думал, не зря. Д-думал службу королевству сослужу, измену преступную открою. Ан нет… Не ну-ну-нужна, выходит, наша служба. Зазря порубежники скачут, задницы об седла м-м-мозолят, руки-ноги м-морозят…
— Войцек, перестань!
— К-королевству нашему ва-ажнее, чтоб выговские шляхтичи слова худого про князя Януша и князя Чеслава не сказали. Чтоб была в королевстве тишь, гладь да Господня благодать. Вро-вроде как благодать. Снаружи. Как орешек лесной. Гладкий, ровный, скорлупка блестит, ну-у чистая яшма, а раскусил — трухи полон рот. Вот я уже вашей трухи, панове, наелся. Бла-агодарствую.
— Да прекрати же ты, пан сотник! — взревел полковник, аж витражи задрожали, едва не вывалились. — Ноет, будто шляхтянка, которой муж платья нового к Великодню не справил!
— Ну, прости, пан полковник. Не сдержался. Прости великодушно! — Войцек Шпара шутливо поклонился, дернул себя за ус, крякнул от боли. — Кого ж теперь на мое место?
— А вот, пан Либоруш Пячкур… — Полковник полуразвернулся к изящному молчаливому шляхтичу.
Тот склонил голову. В отличие от Войцекова, его поклон вышел сдержанным и церемонным. Любой придворный обзавидуется. Проговорил негромко:
— Я сожалею, пан Войцек. Не мое решение. Не мне менять.
Шпара окинул его внимательным оценивающим взглядом. Не годится абы кому, неизвестно в какие руки сотню отдавать. Попадется человек мягкий и бесхарактерный — распустит буйных, охочих до драк и воинской потехи порубежников. Попадется суровый и жесткий — сгнобит бойцов, с которыми ты уже сроднился не хуже чем с братьями единокровными. Да что там с братьями! Пролитая вместе кровь да хлеб, разделенный на привале, они почище родных уз людей сближают.
— Что-то ты, пан Либоруш, на истинного воина не похож. Щупловат. Куда тебе кончаром махать.
На бледном лице Пячкура не отразилось ни возмущения, ни согласия. Да и вообще, он никаких чувств не выказывал. Словно и не человек вовсе, а кукла фарфоровая. Только сказал тихонько:
— Я понимаю твою обиду, пан Войцек. На твоем месте я бы с ума сходил. Пожалуй, уже подоконники грызть начал бы. А воин я или не воин — на южных рубежах поспрошать надо. Можно и наших — они не хотели меня отпускать, едва бунт не затеяли. А можно и кочевников, гаутов и аранков. Только мало кто из них, с моими десятком повстречавшись, обратно за Стрыпу ушел.
— Говоришь т-ты гла-адко.
Пан Либоруш блеснул глазами из-под густых бровей, но сдержался. Не ответил. Видно, наслышан был, скольких шляхтичей Войцек на поединки вызвал за насмешки над своей речью. На словах-то он запинался и давился, а вот с саблей не в пример вольнее обращался. Скажем прямо, пела сабелька в руках порубежника соловьем и мелькала легким мотыльком.
— Тихо, Войцек, не лезь на рожон, — с нажимом проговорил полковник. — Назначение нового сотника не моих рук дело. Гетманский приказ. Ты ж меня знаешь, я тебя словно сына родного…
— То-то я и вижу, — угрюмо, но уже без прежнего азарта бросил Меченый. Вздохнул, перекатился с пятки на носок. — В-выходит, это теперь твой дом, пан Либоруш. Владей.
— Можешь жить тут, сколько душа пожелает, — твердо проговорил новый сотник. — Я — человек холостой, бездетный. Сюда даже без денщика прибыл, авось среди местных найду.
— Так и у меня семья не велика… — Войцек начал успокаиваться.
1 2 3 4 5 6 7