— обеими руками, так что все вполне невинно. Что ж вы хотите, это португальский карнавал. Вот проходит человек, не подозревая, что к хлястику его пальто английской булавкой прицеплен мочальный хвост, а на спину ему повесили плакатик: Эта скотинa продается, но только никто почему-то не приценивается, хотя один из шутников, возглашая: Любую кладь свезет, как пушинку, идет перед бедолагой, а тот ничего не замечает, радуется от души окрестным забавам, не принимает на свой счет веселье встречных, но вот почуял неладное, завел руку за спину, отодрал бумажку, яростно порвал ее в клочья, и ведь каждый год у нас на карнавале повторяют эту самую шутку, а мы радуемся ей, как в первый раз. Рикардо Рейс не очень беспокоится, тая, что в плащ булавку незаметно не воткнешь, но опасности подстерегают со всех сторон — так и ость, со второго этажа проворно спустилась на бечевке рейка и сшибла с него шляпу, и две девицы в окне залились визгливым хохотом, выкликая хором: На карнавале обижаться не принято! — и очевидность этой аксиомы столь сокрушительно очевидна, что Рикардо Рейс смиренно подбирает с мостовой выпачканную в грязи шляпу и молча идет своей дорогой: ладно, лиссабонский карнавал мы посмотрели, в памяти его воскресили, пора и честь знать. Слава Богу, есть дети. Их ведут за ручку и несут на руках матери, тетушки и бабушки, они рассматривают маски и сами корчат гримасы, нет для них большего счастья, чем казаться не тем, что есть они на самом деле — они заполняют партер и ярусы на утренних спектаклях этого странного мира, похожего на огромный сумасшедший дом, они держат в руках мотки серпантина, накладные усы и бакенбарды щекочут их покрытые румянами и белилами личики, они путаются в длинных юбках и наступают на подолы кринолинов, ноют молочные зубы, в которых они, выпячивая подбородки, пытаются удержать трубки, нет, право, дети — лучшее, что есть на свете, тем более, что и рифма это подтверждает. Вот они, невинные наши ангелочки, и кто знает, по собственному ли вкусу они так вырядились или потому что взрослые, исполняя собственную свою давнюю мечту, выбрали и взяли напрокат костюм голландской пейзанки или крестьянина из окрестностей Лиссабона, пирата или ковбоя, арлекина или пьеро, кучера или казака, сестры милосердия или пастушка, укротителя или цветочницы, солдата или моряка, знатной дамы прежних времен или феи, волка, цыгана, паяца — а потом их сфотографируют репортеры, и завтра в газетах появятся их снимки, и кое-кто из детей, посетивших нашу редакцию, снял маску, которую носил в дополнение к маскарадному костюму, чтоб стать уж совсем неузнаваемым, или вот эту таинственную полумаску коломбины, и как хорошо, что теперь можно их узнать, и бабушка может порадоваться от всей души: Внученька моя, как хорошо вышла! — и потом ножницами любовно вырезать фотографию, спрятать ее к другим милым сердцу реликвиям в зеленую шкатулку вроде той, что выскользнула из рук дамы на пароходных сходнях, это мы сейчас смеемся, а придет день — поплакать захочется. Уже вечер, и Рикардо Рейс еле волочит ноги то ли от усталости, то ли от печали, то ли в самом деле ему нездоровится, внезапный озноб пробегает по спине, он взял бы такси, но ведь отель совсем близко. Через десять минут уже лягу в постель, ужинать не стану, пробормотал он — и в этот самый миг со стороны площади Кармо выходит похоронная процессия: плакальщицы — все это переряженные мужчины — и четверо носильщиков, которые тащат на плечах гроб, а в нем лежит изображающий покойника человек — челюсти, как полагается, подвязаны, руки сложены на груди — воспользовались, стало быть, тем, что дождь перестал и выперлись на улицу: Ах, муженек мой, на кого ж ты меня покинул, голосит фальцетом образина в траурной мантилье, и другие вторят ему, изображая осиротевших четей, а третьи тянут руки: Подайте, похоронить не на что, три дня как помер, уже пованивает — чистая правда, потому что кто-то разбил о мостовую пузырьки с аммиаком, хоть, конечно, запах трупного разложения не похож на запах тухлых яиц, но это было под рукой, тем и воспользовались. Рикардо Рейс сунул несколько монет, хорошо, что нашлась в кармане мелочь, и собирался уж продолжить путь вверх по Шиадо, как вдруг заметил фигуру, выделявшуюся среди прочих, а может и наоборот — лучше и естественней всех прочих вписывающуюся в обстановку похорон, пусть и шутейных. Фигура облачена в черное трико, на котором белым был намалеван весь человеческий костяк — нот до чего доходит любовь к маскарадам. Вновь пробрала Рикардо Рейса дрожь, но на этот раз не-беспричинно, ибо он вспомнил слова Фернандо Пeccoa, а вдруг это он, но тотчас пробормотал: Что за бред, никогда он не сделает такого, а если бы даже и сделал, то не присоединился бы к этим бездельникам, а вот стать перед зеркалом с него сталось бы, может быть, хоть в таком наряде он бы увидел свое отражение. Вслух или про себя произнося эти слова, он сделал несколько шагов вперед, всматриваясь — да, по росту и сложению чем не Фернандо Пессоа, разве что стройней, но это следует отнести на счет черного одеяния. Ряженый окинул его быстрым взглядом и бросился догонять кортеж. Рикардо Рейс пошел следом, увидел, как ют поднимается по Калсада-до-Сакраменто — жуткое зрелище: было уже почти совсем темно, и потому виднелись лишь белые кости, казалось, что их намалевали фосфоресцирующей краской, и фигура, удаляясь, оставляет в воздухе светящийся след. Пересек Ларго-до-Кармо, свернул, чуть не бегом, на темную и пустынную улицу Оливейра, но Рикардо Рейс отчетливо различал, как впереди, не слишком удаляясь, но и не давая к себе приблизиться, движется скелет — точно такой стоял в аудитории медицинского факультета, все кости налицо: большая и малая берцовые, пяточная, бедренная, подвздошная, позвоночный столб, грудина и ребра, лопатки, похожие на недоразвитые крылья, шейные, поддерживающие бледно-лунный череп. Встречные кричали: Смерть! Эй, ты, чучело! — но ряженый не отвечал, даже не поворачивал в их сторону головы, шел, не сворачивая, скорым шагом, поднялся, прыгая через две ступеньки — экой, право, шустрый — по Герцогской Лестнице, да не может он быть Фернандо Пессоа: тот, несмотря на свое британское воспитание, всегда был чужд атлетических забав, способствующих развитию мускулатуры. По вине своих наставников-иезуитов таков, впрочем, и Рикардо Рейс, и потому он отстает, но вот скелет остановился на самом верху, обернулся, словно поджидая, потом пересек площадь, свернул в переулок, куда же это он меня тащит? а я-то зачем за ним тащусь, и в первый раз усомнился он, что догоняет мужчину, может быть, это женщина, или не мужчина и не женщина, а всего лишь смерть. Да нет, мужчина, понял он, увидев, как тот зашел в таверну, где был встречен криками и рукоплесканиями: Вот это вырядился, смертью нарядился! — принял протянутый ему у стойки стакан вина и, запрокидывая голову, выпил его одним духом, нет, это не женщина, у него плоская грудь. Ряженый, не задерживаясь, вышел из таверны, и Рикардо Рейсу некуда было деваться, негде спрятаться, он отпрянул и побежал, но тот догнал его на углу, и тогда стали видны настоящие зубы, и десны, блестящие от настоящей слюны, и голос был не мужской, а женский, или где-то посередине между мужским и женским: Ты зачем, буржуй, за мной увязался, а? ты что, педераст, или на тот свет торопишься? Ни то, ни другое, я вас принял за моего друга, но теперь по голосу понял, что обознался. А кто тебе сказал, что это и есть мой настоящий голос? — а он и впрямь звучал теперь совсем иначе, и когда Рикардо Рейс сказал: Извините, словно бы голос Фернандо Пессоа ответил: Ладно, сгинь, гнида, и ряженый повернулся и исчез во тьме. Как говорили те девицы, сбившие с него шляпу: На карнавале обижаться не принято. Снова пошел дождь.
* * *
Он провел скверную, почти бессонную ночь. Прежде чем устало улечься в постель, Рикардо Рейс принял две таблетки аспирина, сунул под мышку градусник — тридцать восемь с чем-то, как и следовало ожидать, грипп, вероятно, начинается. Он заснул и проснулся, успев увидеть во сне какие-то огромные, залитые солнцем равнины, излучины рек меж деревьев, корабли, величаво идущие вверх или вниз по течению, увидел, и как он сам плывет на тех и на других, делясь и множась и самому себе маша то ли на прощанье, то ли наоборот — в радостном предвкушении встречи, а потом корабли вплыли в озеро или в широкое устье и застыли без руля и без ветрил в тихой недвижной воде, сколько их там — десять? двадцать? — да сколько бы ни было, они рядом друг с другом, на расстоянии голосовой связи, но моряки никак не могут договориться, поскольку говорят все разом и одни и те же слова произносят в одной и той же последовательности, потому и не слышат друг друга, корабли же в этот самый миг начинают погружаться, и хор голосов звучит все тише, и во сне пытается Рикардо Рейс разобрать и запомнить последние слова, ему даже показалось, что он сумел это сделать, но вот последний корабль скрывается под водой, и булькают в ней пузыри отдельных слогов, это из тонущих слов выходит, поднимается на поверхность воздух, и смысл постичь нельзя — нс прощание, не обещание, не завещание — да и некому их слушать. В полусне-полуяви, просыпаясь и засыпая вновь, спорил Рикардо Рейс сам с собой, Фернандо Пессоа ли нарядился на маскарад Смертью: сначала решил, что это был он, а потом отринул это формально логичное предположение во имя другой, более глубокой, как кажется ему, логики, и надо бы не забыть при новой встрече спросить его, да вот только скажет ли он правду или ответит: Любезный Рейс, вы шуток, что ли, не понимаете: неужели мне в нынешнем моем состоянии взбредет в голову наряжаться Смертью, покойник серьезен и основателен, полностью осознает свой статус, а кроме того, блюдет приличия и презирает абсолютную наготу скелета, а этот свет посещает либо в том самом костюмчике, в который его обря-цили, либо, если хочет кого-нибудь напугать, заворачивается в саван, и, надеюсь, вы согласитесь, что и, человек приличный и порядочный, каковым был и остался, никогда бы себе такого не позволил. Да нет, его спрашивать бессмысленно, пробормотал Рикардо Рейс. Он включил свет, открыл «The God of the labyrinth», прочел полторы страницы, понял, что речь идет о партии в шахматы, но не успел уяснить себе, играют там или разговаривают, потому что буквы стали расплываться перед глазами, и он выпустил из рук книгу, и, оказавшись теперь у окна своего дома в Рио-де-Жанейро, увидел вдали самолеты, бомбящие Урку и Прайа-Вермелья, увидел огромные клубы черного дыма, но не услышал ни звука — может, оглох или с рождения лишен был слуха и, следовательно, — возможности вообразить, добавив звуковой ряд к зрительным ощущениям, грохот разрывов, беспорядочную трескотню выстрелов, стоны раненых, если, конечно, на таком расстоянии вообще можно что-либо услышать. Он проснулся мокрый от пота, отель был погружен в ночное безмолвие, спали все его постояльцы, и даже испанские беженцы, если внезапно разбудить их и спросить: Ты где? — ответили бы, обманувшись удобством постели: В Мадриде или: В Касересе, и где-то под крышей спит, может быть, Лидия, которая теперь уже не всякую ночь, таясь и вздрагивая от малейшего шороха, спускается к нему в номер, теперь они уже уславливаются о встрече, возбуждение первоначальных свиданий уже улеглось, что ж, это вполне естественно, время, отпущенное страсти, истекает быстрее всего, и даже в таких вот неравноправных связях вполне уместно жгучее слово «страсть», а, кроме того, береженого бог бережет, нечего, как говорится, афишировать, вдруг их все-таки подозревают, начнутся сплетни, хотя, может быть, Пимента не пошел дальше своего многозначительно-лукавого намека, а, может быть, дело и вовсе не в этом — не исключены другие, не менее веские причины биологического, так сказать, свойства для того, чтобы она сегодня не пришла: помешало ей, если выразиться библейским языком, обычное у женщин, а по-нынешнему говоря, — месячные. Рикардо Рейс снова проснулся, опущенные жалюзи, стекла, шторы отцеживали и фильтровали проникавший в номер холодный, мутно-пепельный, принадлежащий еще скорее ночи, чем дню, свет, который обрисовывал полузадернутые гардины, покрывал полировку стола и шкафа легчайшей акварельной краской, и оледенелая комната просыпалась, оттаивала, делаясь похожей на монохромный пейзаж, хорошо животным, умеющим впадать в спячку, этим благоразумным сибаритам — до известной степени можно счесть, что они, пусть и бессознательно, властны над собственной жизнью, покуда они спят, никто не разнесет весть о том, что они умерли. Рикардо Рейс во второй раз измерил температуру — жар не спадал — закашлялся, и день, так долго медливший со своим появлением, вдруг настал, открылся, словно толчком распахнутая дверь, приглушенное бормотание пробуждающегося отеля слилось с шумом на улице: понедельник, второй день карнавала, а вот любопытно, в какой комнате или могиле просыпается или все еще спит давешний скелет, он, вероятно, и раздеваться не стал, улегся в постель в чем был, в чем бродил по улицам, а спит он, бедняга, тоже один, будь у него жена, она бы с воплем отпрянула, если бы под простыней обхватила ее костяная рука — что ж с того, что это рука любимого супруга? Надо встать, подумал Рикардо Рейс, нельзя валяться целый день в постели, от гриппа или от простуды не умирают и особенно не лечатся, он опять задремал и открыл глаза: Надо встать, он хотел умыться, побриться, потому что терпеть не мог вылезающую за ночь седую щетину, но оказалось, прошло больше времени, чем он предполагал, не поглядев на часы, и вот раздался стук в дверь. Лидия, завтрак. Он поднялся, еще не стряхнув с себя сонной одури, набросил на плечи халат, ловя ногой то и дело сваливающийся шлепанец, пошел к двери. Лидия, привыкшая видеть его по утрам выбритым, умытым, причесанным, подумала сначала, что он, загуляв вчера, вернулся заполночь, и спросила: Может быть, мне прийти попозже? — а он, ковыляя к кровати, вдруг так захотел, чтобы за ним поухаживали, чтоб потетешкали, как маленького, что ответил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64