Потоцкий усмехнулся.
- А как дела с Москвой? - спросил Эдвард.
Улыбка исчезла с губ Потоцкого.
- С Москвой будет большая война. Пилсудский спит и видит наполеоновскую дорогу… Ну, если не до Москвы, то хотя бы до Смоленска.
На этот раз улыбнулся Эдвард.
- Не считаете ли вы, что это опасное историческое сравнение?
- Нет! Тогда была иная ситуация. Поверьте, что в Варшаве не такие уж глупцы. Москву зажимают в железное кольцо, и Пилсудский достаточно хитрый человек, чтобы воспользоваться этим и выкроить для Польши солидный кусок русского мяса. Беда только, что у нас нет пороху для большой войны… А тут еще эта Украина…
- Да, граф, вы обещали меня информировать…
- Вот видите - затронешь одно, оглядывайся на другое. Да, что вы знаете о Симоне Петлюре?
- Почти ничего, кроме того, что этот субъект сейчас верховодит в так называемой Украинской Директории, - ответил Эдвард.
Потоцкий что-то искал в карманах.
- Об этом человеке надо вам рассказать. Ведь вам с ним придется иметь дело. Сейчас его банды запрудили почти всю Волынь и Подолию. Красные разбросаны там группами в разных местах. Вот оно! - Он вынул из бумажника сложенный вчетверо лист. - Краткая характеристика, которую князь Сапега просил передать вам, копия донесения нашей киевской агентуры.
Эдвард взял листок.
- Мне о нем говорили еще в Париже, в военном министерстве. Этот авантюрист обставил генерала Табуи в прошлом году, когда в Киеве была еще так называемая Центральная Рада.
- Совершенно верно. Вот вы прочтите, там довольно метко написан его портрет.
Эдвард вполголоса читал:
- «Его овальное лицо с правильными чертами ничем не обращает на себя внимание. Его серые, глубоко посаженные глаза прячутся, избегая взора. Массивная челюсть, чувственный рот с устало опущенной нижней губой, заплывший подбородок, большие, слегка оттопыренные уши - ничто не выражает энергии, смелости, силы воли, характеризующих вождя. Обладая не очень крупным умом, склонный скорее к интригам, чем к широким политическим комбинациям, Петлюра особенно искусен в подготовке маленьких подпольных «событий», в одновременном проведении двух противоположных линий действия, в быстроте начинаний, неожиданных не только для его противников, но и для друзей. Эгоист и честолюбец, он всегда ставит свои личные интересы выше долга службы. Получив не очень большое образование, он так и остался заурядным человеком в скверном, узком смысле этого слова.
Петлюра родился в Полтаве в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году, в зажиточной казацкой семье и воспитывался в одной из тех семинарий, где подготовлялось национальное украинское движение. Революция тысяча девятьсот пятого года застает его правым социал-демократом. Это публицист очень небольшого калибра, даже на фоне тогдашней, бедной силами украинской интеллигенции, как позволяют судить его статьи, вышедшие впоследствии отдельной книгой. Он редактирует в Киеве еженедельник «Слово», потом в Москве журнал «Украинская жизнь», публиковавший в начале войны верноподданнические воззвания. Потому-то Петлюра и не увидел фронта. Его мобилизовали для административной работы в глубоком тылу, где он спокойно дожидался окончания военных действий. В июне тысяча девятьсот семнадцатого года он занимал пост генерального секретаря по военным делам в правительстве Центральной Рады. Он начал подражать Керенскому, заимствовав у него все, даже жесты и позы. Петлюра ораторствует на солдатских митингах, перенимая вслед за Керенским традиционную наполеоновскую позу. После того как Центральная Рада была изгнана из Киева восставшими рабочими и солдатами, Петлюра становится одним из активнейших сторонников беспощадной борьбы с большевиками, возглавляя крайнее правое крыло в Центральной Раде. В начале тысяча девятьсот восемнадцатого года Петлюра сразу изменил французскую ориентацию на немецкую и вернулся в Киев в обозе немецких оккупационных войск. Здесь он неплохо устроился при гетмане Скоропадском, но вскоре поскандалил с ним, за что был временно посажен под арест. Он это ловко использовал впоследствии, выдавая себя за «борца» против немцев и гетмана, которым еще вчера лизал пятки. В Директории он самый правый, и фактически руководит всем не Винниченко, а он. Да и вообще уход Винниченко - дело решенное, и тогда Петлюра, безусловно, займет его место. Сейчас этот демагог и авантюрист использует повстанческое движение против немцев и помещиков в своих карьеристских целях. Он не брезгует ничем, швыряя лозунгами; «За самостийную Украину», «Долой польских панов», а по другую сторону - «Долой москалей», «Бей жидов» и тому подобное. Наша агентура при штабе Деникина сообщает, что Петлюра прислал генералу Деникину своего эмиссара с предложением услуг. Но, как говорят, Деникин не пожелал иметь с ним дела. Мы думаем, что Петлюру можно купить за соответствующее моральное и материальное вознаграждение, и он будет служить Царству Польскому, если, конечно, за ним хорошо присматривать, имея в виду, что этот человек может продать любого хозяина в любую минуту, когда это будет ему выгодно.
Просим это учесть в Варшаве. Повторяем, Петлюра может служить Польше, если его соответственно обработать. Хотя его войска, состоящие поголовно из крестьян, настроены против нас, но «головной атаман» уже не раз доказал свою способность ставить свою политику вверх ногами. Единственно, с кем Петлюра действительно будет бороться, - это с большевиками, которых он ненавидит и которых истребляет с похвальным рвением. Мы считаем, что сейчас самое подходящее время для занятия хотя бы Волынской и Подольской губерний. Надо пользоваться тем, что Россия напрягает все свои силы на других фронтах.
Напоминаем, что это будет труднее сделать, когда красные партизанские полки соединятся в одну армию. Это надо делать незаметно, оттесняя петлюровские отряды на юг, и, пока петлюровцы занимаются здесь разбоем и еврейскими погромами, можно будет очистить северную часть Волыни от его банд и восстановить власть Речи Посполитой».
Эдвард положил письмо на стол.
- Что же, это нас вполне устраивает, - сказал он, подумав.
- Значит, вы тоже согласны с нами? - оживился Потоцкий.
- Да!
- Теперь вы понимаете, какова должна быть наша политика: пока сил у нас мало, действовать потихоньку, отнимая уезд за уездом у России и Украины. У них в Белоруссии почти совсем нет войск. Войны мы России пока объявлять не будем, а, пользуясь каждым удобным случаем, будем выталкивать красные части из Белоруссии и Литвы. Для этого новый министр иностранных дел пан Василевский уже поднял в печати кампанию против Советского правительства. Благо для этого есть зацепка!
- Какая? - спросил Эдвард.
- Они в Москве лишили дипломатических привилегий пана Жарновского, которого посланник Регенционной Рады Ледницкий оставил своим заместителем в Москве. Василевский уже поднял крик, обвиняя большевиков в нарушении международного права, и послал два ультиматума, требуя немедленного восстановления в правах Жарновского и возвращения архивов посольства.
Эдвард удивленно взглянул на него.
- Позвольте, я вас не понял. Ведь Жарновский был, по существу, представителем не Польши, а немецких оккупантов? Ведь наше правительство объявило Регенционную Раду вне закона!
Потоцкий засмеялся.
- Для нас это понятно. Это так. Кто в Польше не знает, что Регенционная Рада состояла из немецких лакеев, продававших Польшу немцам «в розницу и на вывоз»! Правда и то, что они объявлены вне закона, но для дипломатов тот факт, что в Москве, исходя из этого решения, отстранили Жарновского, как объявленного вне закона, от посольских полномочий, достаточен, чтобы закричать о нарушении международных прав, хотя для здравого смысла это непонятно. Но дело ведь в том, чтобы найти зацепку. Наши газеты уже кричат, что большевики оскорбляют честь Польши, арестовывают послов, ну и все в том же духе… Это подогреет общественное мнение, даст кое-какое оправдание нашему наступлению на Белорусском фронте…
Эдвард шевельнулся, желая найти более удобное положение.
- Конечно, если бы это относилось к другому государству, то было бы нелепо. Но в борьбе с большевиками все средства хороши! - Он посмотрел на часы. - Кстати, я приказал начальнику жандармерии расстрелять сегодня девятнадцать красных, которые сидят у меня под замком. Разрешите, я позвоню в штаб?
Потоцкий встал.
- Мы еще увидимся с вами завтра перед отъездом? - спросил Эдвард.
- Вероятно, нет. Мы уезжаем на рассвете. Я прошу вас держать со мной тесную связь.
- Обещаю. Будьте осторожны в пути!
Людвига с тоской прислушивалась к бою часов.
- Езус-Мария! Какая ужасная ночь! - прошептала она.
Сон бежал от нее. Все эти ночи Эдвард спал в своем кабинете. Теперь там расположились офицеры Потоцкого. Эдвард, наверное, придет сюда. Она не хотела этой встречи. О чем они могут говорить сейчас? И вот теперь он придет как муж. Это вызовет новое столкновение… Она закуталась в одеяло, когда услыхала стук открываемой двери. У Эдварда был свой ключ от спальни.
Раньше это были желанные встречи. Сейчас же это напоминало ей о том, что она, в сущности, рабыня этого человека. Только рабыня, одетая в шелк, имеющая право приказывать слугам, носить титул, воображать себя маленькой царицей для того, чтобы все это подчинялось лишь его воле… Как это было приятно раньше и как тяжело сейчас!..
Эдвард вошел в спальню.
- Я останусь здесь, - сказал он, уверенный, что она не спит.
Людвига молчала. Он раздевался. По тому, с какой резкостью он отстегивал пояс, она почувствовала - злится.
Он подошел к кровати и, раскрывая одеяло, сказал, сдерживая себя:
- Сегодня я хочу быть с тобой…
Людвига пыталась натянуть одеяло на обнаженное плечо, но его рука сбросила одеяло на пол.
- Что это такое, Эдди? Я не хочу, чтобы ты оставался здесь! - оскорбленно воскликнула Людвига.
- А я хочу!
Он присел на кровать и положил руку на ее грудь.
- Уйди, Эдди! Я не могу тебя видеть… Уйди! - защищалась она.
- Послушай, Людвись, мне все это уже надоело. Неужели ты думаешь, что я и впредь буду спать на диванах в ожидании, когда ты сменишь гнев на милость? Это состязание не в моем духе… Давай лучше помиримся! - Он наклонился к ней.
Она отстраняла его:
- Оставь меня!..
Но близость ее полуобнаженного тела уже опьянила его. Он легко отвел ее руки и силой овладел ею… Повернувшись к ней спиной, он сразу же заснул.
Униженная, она плакала. Самое горькое было в том, что она чувствовала себя безвольной, способной ответить на это грубое насилие лишь слезами.
Эдвард был ей отвратителен. И он может спать, оскорбив ее женскую гордость! И его душу не тревожит то, что по его приказу этой ночью расстреляют людей! Она с отвращением отодвинулась на край кровати и осторожно, боясь, что он проснется, поднялась и утла в свою комнату. И там, забившись в угол дивана, беззвучно плакала.
Адам, только что пришедший с караула, пил холодный чай. Жена и Хеля уже спали. Во флигеле опять было полно чужих - здесь спали двадцать три человека из конвоя графа Потоцкого.
Он мрачно жевал ломоть хлеба и смотрел невидящим взглядом перед собой.
В окно постучались. Адам нехотя поднялся, пошел открыть двери.
На пороге стояла Франциска. Она только что вернулась из города.
Он молча пропустил ее в комнату, закрыл дверь и глухо спросил:
- Ну что?
Франциска порывисто сняла с плеч мокрый платок.
- Ничего! - ответила она упавшим голосом. - Я его не видела - не пустили…
Адам понуро стоял перед ней, зажав в руке недоеденный кусок хлеба.
- Здесь за тобой приходили…
- Зачем? - с ненавистью спросила Франциска.
Адам шевельнул желваками и, отводя глаза в сторону, ответил:
- Отец звал готовить Потоцкому постель…
Франциска глубоко вздохнула, словно ей трудно было дышать.
- Постель стлать? - Ей сдавило горло. Она с презрением глянула на Адама. - И что ты сказал?
- Что придешь, когда вернешься.
Большие серые глаза Франциски стали зелеными. Что-то дикое, необузданное вспыхнуло в них.
- Сволочи вы все! - шептала она ненавидя. - Слышишь? Сволочи! И ты, и твой отец… Будь он проклят, старая собака!..
Адам отшатнулся от нее.
- Почему ты Хелю не послал?
- Она не сумеет… - растерянно бормотал он.
- Сумеет! Этот кнур Владислав научил уже… Вы ж нас всех продали здесь… Твое счастье, что Барбара лицом не вышла, а то и с ней спали бы все, кому захотелось…
- Что ты говоришь?
- Ты у Хели спроси - она расскажет… И какая несчастная доля меня сюда пригнала!
Адам свирепо уставился на нее.
- Чего смотришь? Брата, может, вешают сейчас, а ты, как собака, охраняешь их, чтобы кто случайно не сунул ножа в графские кишки… Холуй проклятый! - она оттолкнула его и выбежала в сени.
Адам, отравленный словами Франциски, грубо будил дочь.
Глава десятая
Трое на водокачке, волнуясь и вздрагивая, слушали, как учащалась стрельба. Вот уже заклокотало у вокзала. В этой нарастающей буре звуков чувствовалось ожесточение борьбы. Андрий замер, прижав руки к груди.
- Что ж они оставили нас здесь? Где ж это видано, чтобы я стоял и дожидался, чья возьмет? По-ихнему, я ни на что не способный? - сказал он с горечью.
Стоящая рядом Ядвига притянула его к себе и по-матерински успокаивала:
- Что ж делать? Нам приказали оставаться здесь.
Олеся молчала. На дворе послышались голоса и, как показалось Андрию, храп лошади. Олеся схватила Птаху за плечо.
- Андрий, что это?
Птаха похолодел. «А что, если ляхи? Тогда все пропали», - чувствуя, как сжалось его сердце, думал он.
В дверь застучали. Андрий, натыкаясь на табуретки, устремился к двери.
Здесь на полу лежал топор.
- Григорий Михайлович! Это я, Щабель. Открывай!
- А, Щабель! - радостно воскликнула Олеся и тоже бросилась к двери.
- Кто это? - остановил ее Андрий.
- Это наши… Я сейчас открою. - И она уже снимала крюки.
- Ну вот и я, - сказал кто-то высокий, невидимый.
- А наши уже ушли, - укорила Олеся.
- Слышим! Запоздали мы - с холминскими все торговались. Они к Могельницкому ходоков слать хотели. Дескать, не тронь нас - и мы тебя трогать не будем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26