Зачем бы я тогда хотел остаться — чтобы поскорее увидеть монстра?
— Неизвестность всегда страшнее.
— А зачем бы я тогда заботился о наследии? О том, что я смогу оставить нашему сыну?
— Ты? — Елена нервно рассмеялась. — Ни о чем ты не заботился. Ты пытался заклинать те силы, в которые не веришь, но которых боишься…
Ответной усмешки Кордин не смог сдержать.
— Лена, это же бессмыслица…
Капельки слез появились в уголках ее глаз.
— Да… Наверное, бессмыслица. Прости. Я не очень хорошо понимаю, что я говорю. Но я чувствую… Прошу тебя, уезжай. Если ты останешься, произойдет что-то ужасное…
— Да что же может произойти, останусь я или нет? Как это может на что-нибудь повлиять? С тобой будет доктор Франк, это лучший, самый дорогой врач, какого только можно найти, с ним — лучшие сестры милосердия из госпиталя святой Анны. И ты, и ребенок в полной безопасности.
— Вот еще и поэтому — уезжай. Пощади мои чувства. Мне будет лучше, спокойнее. А я сообщу тебе сразу…
— Куда же я уеду? — Кордин уже понимал, что он едва ли в силах переубедить сестру. — Только не за границу…
— Почему бы тебе не принять приглашение Ланге?
— Поохотиться в его угодьях? Ха! Вот только до охоты мне сейчас… И потом, я уже отказался.
— Пустяки. Передумаешь, он будет рад.
— Он? Не сомневаюсь. А я?
Елена умоляюще прикоснулась к руке брата.
— Не думай обо мне. В прямом смысле… Забудь, что я есть. Выезжай на охоту, веселись со своим другом. Зная это, буду спокойна и я. А если ты там станешь метаться и переживать… Это еще хуже, чем если бы ты остался.
— Хуже?
— Да. Между братом и сестрой, родными по крови, всегда существует таинственная связь. Но между нами она намного теснее. Разве ты сам не…
— Да, я знаю.
— Ты поедешь к Ланге?
— Да, поеду.
— И не станешь терзать меня своей тревогой?
— Насколько это от меня зависит.
— Постарайся, — она подарила Кордину измученную улыбку. — У тебя получится, если ты очень постараешься. И это лучшее… Это все, чем ты можешь мне помочь.
4.
Врата раскрывались медленно.
Небо порозовело на востоке, хотя до рассвета было еще далеко. Бледная луна остановилась в вышине, холодные звезды мерцали среди редких облаков. Ветра не было, совсем; облака не двигались, ни один лист не шелохнулся на деревьях. Тишина, не нарушаемая ни единым звуком, простиралась над лесом. Она казалась вечной, бывшей всегда и навсегда предстоящей… Но в ней, в этой тишине, рождался отдаленный гул, предчувствие гула, еще спрятанного в темницах безмолвия.
Потому что врата уже раскрывались.
В памяти Зои, родовой памяти ламаджи, хранились минувшие столетия. Врата раскрывались в них много раз, и всегда это бывало по-разному. Нельзя, невозможно было предвидеть, что случится при открытии врат. И каждый раз мог оказаться последним.
Зоя стояла невдалеке от холма сокровищницы, облаченная в серую ритуальную хламиду с капюшоном, скрывающим во мраке ее лицо. Лейе, одетый так же (и ставший будто стройнее и выше ростом, хотя это была только игра теней) стоял возле нее. Последний ключ был приведен в действие. Цепь тайных сил замкнулась. Оставалось одно — ждать… И они ждали, каждый в плену суеверного страха.
Задрожала земля, словно содрогаясь под исполинской поступью. С ней задрожали далекие небеса. Из-за холма, с севера, в небо ударил радужный луч. Он был ослепительно ярким, но не рассеивал темноту вокруг, а еще больше сгущал ее. Радужный сноп света поднялся и с южной стороны, из-за густого леса. Два луча изогнулись высоко вверху, как две готовящихся к схватке кобры. Во тьме зарокотал гром. Луна, бессильная и поблекшая, теряла свой тщетный свет. Грозные радуги, напротив, разрастались вполнеба.
Новый удар грома потряс небо и землю. Короны голубого электрического сияния зажглись на деревьях, они венчали каждую веточку, каждый лист. Это выглядело так, как если бы все деревья вдруг превратились в хрупкие световые скелеты.
Радуги сомкнулись под умирающей луной. Их прикосновение вызвало к жизни концентрические ореолы беснующихся молний, расходящиеся подобно кругам на воде от брошенного камня. И там, под этим непрерывно переливающимся радужным мостом, загорелся алмазный треугольник врат.
Привратники-совы бесшумно летели в ночи над головами колдуньи-ламаджи и хранителя сокровищницы. Один за другим завыли в неизбывной тоске притаившиеся в темноте волки. Их печальная песнь уносилась в космос, в ледяное круговращение, в сердце врат. А там, за вратами, сверкали миллионы ярких звезд, и что-то огромное, темное, как слиток самого мрака, надвигалась оттуда.
В один миг оно промчалось над землей, и черная туча заволокла небо. Рассыпались радужные столбы, взорвались с оглушительным треском ореолы молний. Хлынул ливень, сплошной стеной.
— ХОГОРТ!!! — закричала Зоя, в ужасе и восторге.
Она смотрела прямо перед собой. Там, за потоком ливня, засветились два красных огня. Они чуть покачивались, вверх-вниз, вправо-влево. И как ни темно было там впереди, можно было угадать, что эти огни-глаза принадлежат чему-то
/кому-то/
еще более темному… Громадному и тяжелому. Тому, что было рождено теми звездами за вратами, в мирах, откуда возвращался мало кто из побывавших там.
5.
В кабинете Александра Ланге царил беспорядок. Шкаф с ружьями был открыт настежь, одно из этих ружей — великолепный «Лоссен-Шольц» — лежало на письменном столе поверх бумаг. Возле стола стояли три корзины со свежесрезанными орхидеями — темно-красными в первой корзине, ярко-оранжевыми во второй и густо-фиолетовыми, почти черными в третьей. Хозяин кабинета сидел за столом с пером в руке и пытался писать на листе простой белой бумаги, не украшенной его гербом и вензелями. Но видимо, что-то случилось с его рукой — вместо четких строк у него выходили неразборчивые каракули.
За спиной Ланге хлопнула дверь; кто-то вошел. Обернувшись, Ланге увидел Кордина в охотничьем костюме — куртке из мягкой замши, узких брюках и высоких сапожках. Кордин держал в руке тирольскую шляпу.
— Не пора ли уже выезжать? — спросил он весело. — Насколько я понимаю в охоте, пусть и очень мало понимаю, все готово!
— Пора, — сказал с досадой Ланге, — да вот…
— Что такое? — Кордин бросил шляпу на подоконник. — Что это у тебя за карнавал цветов? Уж не собираешься ли ты послать их какой-нибудь очаровательной беттине?
— Какое там, — Ланге поморщился. — Если бы беттина… Старушка Гондлевская.
— Так все это великолепие для нее? — удивился Кордин.
Бросив перо, Ланге повернулся вместе со стулом.
— Увы! Видишь ли, я допустил непростительную ошибку.
— Какую же?
— Она просила меня прислать ей корзину орхидей. Что я недавно и велел сделать, но со всей этой охотой совсем забыл, что она ненавидит желтые орхидеи! А как раз желтые — мои любимые, вот садовник и послал именно желтые… Обид теперь будет на весь сезон, если не искуплю вину.
— И ты искупаешь, посылая сразу три корзины?
— Да, лично вот выбирал…
— Этого ей будет мало, — заметил Кордин. — Насколько я знаю милейшую Анну Александровну, она тебя не простит, если ты не приложишь к этим корзинам учтивейшее верноподданническое письмо…
— Вот я и пытаюсь его написать.
— Пытаешься? — Кордин сделал шаг к столу. — Забавно… Разреши взглянуть?
— Сделай одолжение…
Кордин взял со стола лист бумаги, над которым корпел Ланге.
— Милостивая… Государыня… Александр, что с твоим почерком?! Ничего невозможно разобрать!
— Да вот, — Ланге потряс правой рукой в воздухе. — Чистил ружье и руку повредил…
— О! Надеюсь, не слишком сильно?
— Пустяк. Ехать верхом и метко стрелять это мне нисколько не помешает, но вот писать…
— Скверно, — сказал Кордин, — нельзя отправлять такое письмо. Она подумает, чего доброго, что ты писал его пьяным!
— Что же делать? Продиктовать — еще хуже. Кто же диктует такие письма!
— Да, это была бы вопиющая бестактность… А знаешь что, пожалуй… Я напишу. Почерки у нас похожи, старушка сослепу не разберет, что писал не ты.
— Неплохая идея, — одобрил Ланге, — попробуем.
Он встал, а Кордин занял его место за столом, отодвинул ружье подальше, взял новый лист, обмакнул перо в чернильницу.
— Я готов, — объявил он.
— Тогда пиши так… «Милостивая государыня, Анна Александровна! Приношу Вам мои нижайшие извинения. Покорнейше прошу Вас не бранить моего садовника, ведь именно я, а не он, допустил злосчастную оплошность с желтыми орхидеями…» Как по-твоему, примерно вот этого будет достаточно?
— Достаточно? — Кордин поднял на Ланге изумленный взгляд. — Да что ты, ни в коем случае! А где расшаркивания и прочее?
— Гм… Ты прав, этого мало. Добавь ниже вот что: «В том, что случилось тогда, виноват только я. Прощения мне нет, и я сам себя не прощаю. Вы все поймете, когда увидите, как я искупил свою вину, поймете всю глубину моего раскаяния. Не будьте же беспощадны ко мне». Так лучше?
— Значительно лучше, — буркнул Кордин, дописывая последнее слово. — Учитывая, что во искупление — три корзины вместо одной…
— Тогда так и оставим, — кивнул Ланге, заглянув через плечо Кордина. — Теперь подпись — «Засим, всецело преданный Вам, Александр Ланге», и готово…
— К списку моих преступлений, — Кордин огляделся в поисках пресс-папье, — добавилось еще одно, подделка личных писем!
— Это не подделка. Ты ведь не копировал мой почерк и подпись!
— А я мог бы, наверное… Если посидеть полдня… Хотя это и не совсем моя область. Кропотливо слишком! Я всегда предпочитал мошенничества в небрежно-элегантном стиле.
Оба засмеялись, потом Ланге сказал.
— За полдня и моя рука успела бы вернуться к писчим обязанностям. Но что бы тогда сталось с нашей охотой!
— Так едем сейчас?
— Выезжай с егерями. Я догоню вас чуть позже, хочу сам проследить за отправкой орхидей. Если снова произойдет какая-нибудь путаница…
— О, на сей раз все предусмотрено!
— И тем не менее, я прослежу сам.
— Это ведь недолго. Может быть, мне тебя подождать?
— Но охота ждать не будет, Владимир! Выезжайте, вскоре я к вам присоединюсь.
— Как знаешь, Александр.
Кордин вышел из кабинета. Ланге постоял еще некоторое время, прислушиваясь к его стихающим шагам в коридоре. Потом он взял со стола оставленную Кординым записку, достал ножницы. Он аккуратно отрезал верхнюю часть листа, до красной строки, начинавшейся со слов «В том, что случилось тогда…» Следом за тем он отрезал нижнюю часть с подписью. С неуловимой улыбкой он перечитал текст на оставшейся у него в руке полоске бумаги.
«В том, что случилось тогда, виноват только я. Прощения мне нет, и я сам себя не прощаю. Вы все поймете, когда увидите, как я искупил свою вину, поймете всю глубину моего раскаяния. Не будьте же беспощадны ко мне».
— Вот твоя предсмертная записка, Кордин, — произнес Ланге едва слышно, — исполненная твоей собственной рукой…
Обрезки бумаги он сжег в камине. Да, такой записки будет довольно… В ней — исчерпывающее признание, смысл его станет очевидным, когда Кордин покончит с собой тем же способом, что и отец Павел. Безусловно, эта записка не проясняет, почему Кордин якобы считал себя виновным, но этого и не требуется. Важно, что считал.
Разница в том, что на самом деле Кордин не покончит с собой. Он будет убит… И не все поверят в его самоубийство.
Аркадий Горский не поверит. Он поймет, что произошло, но скажет об этом только самому Ланге. Едва ли стоит надеяться на его одобрение, но… Сейчас Горский далеко отсюда, путешествует за границей. И не время думать о том, что и как ему говорить. Да и при чем тут Горский? Как бы ни был он близок к этой истории, по-настоящему она касается двоих, Ланге и Кордина (Зоя — это совсем другое). И лишь один человек, Александр Ланге, имеет право решать.
Сложив записку, Ланге спрятал ее в карман и быстро написал другую. Теперь перо не дрожало в его руке, и почерк был тверд. Нажатием кнопки звонка он вызвал слугу.
— Эти три корзины орхидей должны быть отправлены Анне Александровне Гондлевской, немедленно, — распорядился он. — Вот к ним записка для нее.
— Будет исполнено, ваше сиятельство.
Не дожидаясь, пока унесут корзины, Ланге взял ружье и вышел. Он направлялся к старому каретному сараю, без особых опасений быть замеченным кем-либо. Всех слуг, занятых работами вне дома, он отослал заблаговременно, найдя им дела, связанные в основном с подготовкой охоты.
Приоткрыв слегка ворота сарая, он протиснулся внутрь, поставил ружье в угол. Небольшие окна пропускали не так много света, чтобы рассеять полумрак, но вполне достаточно, чтобы видеть.
Он отпер замок на двери маленького чуланчика, служившего когда-то для хранения хозяйственного инвентаря, а ныне ставшего просто свалкой всевозможного хлама, который недосуг вывезти и выбросить. Обычно, разумеется, чуланчик не запирался, но Ланге пришлось разыскать ключ к ржавому замку и запереть эту дверь. Впрочем, в старом каретном сарае и так никто не бывал, в особенности после того, что здесь случилось.
Дверь со скрипом распахнулась. За ней стоял крест — другой, но как и у прежнего креста, из обоих концов перекладины и из центра торчали длинные острые гвозди, вколоченные до шляпок с обратной стороны.
Ланге смотрел на крест, думая о брате. Какая же страшная перемена должна была произойти в сердце священника! И как готовил он свой крест — такой же, как приготовлен теперь для его убийцы! И каково ему было, уже истекая кровью из перерезанных вен, кинуться на острия гвоздей… Ланге думал о том, как с пробитыми ладонями, цепляясь слабеющими пальцами за перекладину, брат оттолкнулся от нее, чтобы всей тяжестью обрушиться на центральный гвоздь, пронзивший его шею…
Представив снова события той кошмарной ночи, Ланге отбросил последние колебания. С трудом он принялся вытаскивать крест из чулана.
Когда крест был установлен, Ланге запер ворота сарая и верхом выехал вслед охотничьей экспедиции.
6.
Туман опустился внезапно… Нет, не опустился, а напал сразу со всех сторон. Он был белесым, плотным и глушил звуки. Кордин перестал слышать топот лошадиных копыт справа и слева, перекличку егерей, лай возбужденных собак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38