Горная тропа то взбиралась вверх, обходя непроходимую пропасть, то шла вниз. Я смотрел на носки своих испанских ботинок (продавец обуви в Paris сказал мне, что это ботинки испанского Иностранного легиона, оказывается, есть и такой), разглядывал камни вдоль тропы, наблюдал, чтобы отвлечься от тяжести рюкзака, за штанинами впереди идущего солдата. Внезапно я понял, что впереди идет наша девушка. Одновременно до меня дошло, что я тащусь последним и что у меня возобновилась астма. Трудно было сказать, от чего она возобновилась. Вчера я допоздна пил холодное вино с сербами. Из такой себе с виду кастрюльки с ушами. Кастрюля вмещала в себя литра два. Ее пускают по кругу стоя, пока не исчерпается вино. Тогда ее наполняют заново, если есть чем наполнять. Ну как индейцы курят свои трубки мира, пуская их по кругу, или хиппи курят свои джойнты марихуаны, так сербы празднуют дружбу групповым поглощением вина из кастрюльки. Может быть, вино было слишком холодным? С астмой никогда не знаешь, что спровоцирует приступ. Ибо астма — заболевание психосоматическое. То, что женские светлые носки мелькали впереди меня на тропе, выбиваясь из камуфляжных брючин, меня расстроило. Получалось, я иду за женщиной. Я решил, что после привала обгоню ее.
Между тем на привале я обнаружил, что не отдыхаю, потому что задыхаюсь. Я мрачно думал, что каким надо быть идиотом, чтобы отправиться на войну без вентолина. Вентолин я протаскал в своей сумке весь 1992 год, богатый для меня военными приключениями как никакой другой. Но он мне ни разу не понадобился. Ни в Приднестровье, ни в Абхазии, ни в Боснии. Кстати говоря, там, в сепаратистских республиках, имелись крупные города, и уж конечно в аптеках можно было приобрести вентолин. Здесь же, в горной стране восставших против хорват сербских крестьян, крупных городов не было. Какой там вентолин, может, и пенициллина нет… Вентолин по сути дела — это сальбутамол. Продается он в виде баллончика аэрозоля, вставленного в изогнутый перевернутой буквой «Г» ингалятор. Не знаю, существовал ли аэрозольный баллончик с сальбутамолом внутри во времена Че Гевары, был ли уже изобретен… Думаю, нет, Че делал себе какие-то уколы. Вентолиновый баллончик значительно облегчил жизни астматиков. По воспоминаниям немногих выживших в боливийском походе Че Гевары, во время приступов Че был вынужден ехать верхом на муле. Бледный, потный, обессиленный герой деморализующе влиял на мораль своих спутников. Командир не может выглядеть слабым в глазах своих подчиненных.
— Вам плохо? — спросила Драгана, наша девушка. Она сидела рядом со мной и растирала свою белую коленку. Для чего задрала вверх камуфляжную брючину.
— Все хорошо, — заверил ее я. Может быть, немного простыл.
— Вы очень бледны. Но у нас нет доктора.
— Доктор мне не нужен. Со мной все в порядке.
И я стал вставать. Хотя я и не был командиром сербских бойцов, я был старше каждого из них. И был авторитетом для них: мои статьи публиковала газета «Борба», журнал «НИН», бойцы знали, что я рус, присоединившийся к ним, защищающий их дело. Я не мог встать последним, кряхтя и чертыхаясь. Потому я встал первым. Поблажек я не хотел. Я дышал все более трудно и слышал тонкий свист моих легких, но я, опираясь на нервную силу, прошел мимо них всех вперед и пристроился за пацаном-проводником. Пацан и глазом не моргнул. Он был невозмутим, как два Клинта Иствуда. Он даже не присел на привале. Стоял, остругивая палку.
— 'Идемо? — сказал я голосом бодрого мертвеца.
— 'Идемо, — согласился он и пошел своими длинными тонкими ногами циркуля.
О, Боги! Я понял там, на горной тропе в Далмации, как было нелегко Че в Боливии. Правда, он сам был доктором, и у него были с собой кое-какие медикаменты. Если я выживу, Иисусе Христе, святый наш Боже православный, клянусь, я всегда буду возить с собой баллончик с вентолином. О святый Боже! Клянусь. Че было в Боливии невыносимо. Проводник наш играючи несся по тропе, легкий, как юный горный олень, а потом, спохватившись, ждал нас, остругивая палку. То, что он уходил далеко от меня, было мне даже на руку, я боялся, что он услышит свист в моих легких. Следующей за мной, очень близко ко мне шла Драгана. Хотя она несла рюкзак вдвое больше моего, она по виду совсем не устала и поджимала меня, чуть ли не обдавая мой затылок дыханием юной спортсменши. Я панически опасался, что она услышит свист из моих легких. Если бы был мул, сел бы я на него, или нет? — думал я. Че позволял усадить себя на мула только в тех страшных случаях, когда за ними по пятам шли боливийские рейнджеры, только что свежеобучившиеся у янки, их тренировали «грин-береты». В свою очередь, имевшие опыт Вьетнама. Что должен был чувствовать Че на этом вонючем муле? Что? Свой близкий конец? Никто не верит в свой конец до конца. Он чувствовал стыд и понимал, что в больном вдребезги командире бойцы видят символическое, уже свершившееся поражение. Че чувствовал стыд и непоправимость уже случившегося. А мул, видимо, гадил на ходу. Мулы как лошади.
Я широко открывал рот и старался дышать всем, чем мог. Утверждают, что некоторые йоги умеют дышать порами кожи. Я сожалел, что никогда не взял на себя труд научиться дышать порами.
Как-то в Париже в конце 80-х годов я пришел на коллоквиум, в котором участвовал Реджис Дебре, свидетель боливийского похода Че. Он фигурирует в боливийском дневнике Че Гевары как «француз». Некоторые историки утверждают, что Реджис Дебре неосознанно привел к лагерю Че Гевары хвостов. Что с появлением Дебре начались все несчастья, партизан окружили и с тех пор не выпускали из кольца, позволяя им перемещаться, но перемещая и кольцо. Реджис Дебре вышел от партизан, был арестован немедленно, и состоялся процесс над ним, привлекший внимание мировой прессы. На сцене коллоквиума я увидел сонного человека в сером костюме. Речь шла, по-моему, о Европейском банке развития и о его возможном влиянии на развитие слаборазвитых стран. После коллоквиума меня по моей просьбе представили знаменитому человеку. Он рассеянно поглядел на меня и тотчас забыл. Я не забыл его. Из-за Че Гевары, у которого была астма. Еще там, в боливийском кастинге группы Че, была Тамара Бункер, дочь немецких коммунистов из ГДР, женщина, приехавшая в джунгли в бриджах для верховой езды. Ее называли Таня. Она сбежала в джунгли, потому что провалилась в своей миссии. В столице Боливии она должна была охмурить президента Боливии. Она погорела на том, что в ее отсутствие в ее комнате в отеле побывали контрразведчики. Рутинная проверка, может быть из-за ее близости к президенту. Нашли кассету с революционными песнями. Пристально занялись Таней. Провал. Побег в джунгли. При выходе из лагеря Че Таня и еще шесть партизан были застрелены на речной отмели рейнджерами. Так она и лежала в воде в этих бриджах…
Мои размышления, залавливающие мои страдания, прерывает просьба Драганы о привале. Она хочет растереть травмированное колено. Все недовольны («Скоро стемнеет!»), кроме меня. Говорить я не хочу и, видимо, не в силах. Я сажусь у края обрыва и гляжу на сделанный из плоскостей, наклонных, горизонтальных и вертикальных, как полотно, нарисованное рукой художника-кубиста, пейзаж. На самом деле восхитительно. Но, видимо, всем уже понятно, что со мной плохо. Драгана трет свое колено за моей спиной. Долго. Наконец до меня доходит, что она хочет, чтобы я отдохнул. В нормальное время, без груза проклятого приступа астмы, я бы шел, ну не так, как юный циркуль-проводник, а как похожий на крепкого крестьянина солдат по имени Вук. Я нахожу его взглядом. Он из-за своего рюкзака ободряюще машет мне рукой.
— 'Идемо? — Я встаю. Я дал себе слово, что лучше упаду прямо на тропе, когда струйка воздуха, проникающая в легкие, станет настолько тонкой, что уже не сможет обеспечить воздухом мои движения.
— 'Идемо! — отвечает Драгана.
Мальчик-циркуль уже не остругивает палку. Он ее выбросил. Он просто вертит ножом. Он прячет нож. Мы шагаем за ним. Я опять вооружаюсь Че Геварой, то есть пытаюсь представить его на тропе впереди меня, сразу за отроком-проводником. Проводник ведет мула за повод, а бледный, как таблетка аспирина, Че сидит в седле, как Иисус Христос, лицом к хвосту мула и ко мне… Как Иисус Христос, потому что, издеваясь, Христа посадили на осла лицом к хвосту. Издевательство, ибо мул гадит на ходу, вокруг вегетарианского дерьма мухи, и оводы, и запах. Чтоб унизить, лицом к хвосту.
Астма потому крайне неприятная болезнь, что удушье — одно из самых неприятных болезненных состояний. Удар ножом неприятен, но если не поражены внутренние органы, то боли почти нет. Удушье, когда пузырьки воздуха в недостаточном количестве садятся на легкие, лишает воздуха весь организм, в первую очередь кровь. Бескислородная кровь омывает сосуды мозга как тяжелая вода. Ты весь гудишь, как раскаленный аппарат. Умереть от удушья — это умереть в чудовищных мучениях. Хуже этого, видимо, только пытка, когда с тебя с живого сдирают кожу.
Увидев нас сверху из своего орлиного гнезда, к нам спустились бойцы с форпоста. Они похватали наши рюкзаки, Драганы и мой в первую очередь. И убежали вверх. Но и без груза воздуха в моих легких ведь не прибавилось, я уже еле шел. Тем более что тропа кончилась и нужно было идти вверх, перескакивая с камня на камень. В конце концов все они ушли вверх. А ко мне, легко прыгая в стороны и вниз, спустился пацан-проводник. Он поглядел, как я тяжело взбираюсь, и решил подбодрить меня:
— Метров пятьдесят осталось, рус. Там бойцы уже «чашу дружбы» наполнили. Ты сможешь. Еще чуть-чуть.
Меня так изумила сентиментальность несгибаемого повстанца, что я даже улыбнулся. Он теперь пошел рядом со мной вверх, терпеливо ожидая меня.
— Это потому, что ты устал, или ты старый? — спросил он меня.
— Ни то, ни другое. Это потому, что приступ астмы. Ты не говори никому.
— Не скажу, — обещал он. — А что такое астма?
— Это болезнь, когда задыхаешься. Астма была у Че Гевары.
— О, у Че Гевары! — с уважением повторил он. Подумал, очевидно, что у Че Гевары не могло быть ничего не великого. Даже астма.
Наверху они заставили меня пить с ними вино из кастрюльки. Вино было холодным, потому что спрятано было в камнях и находилось там долгое время. «Будь здоров, рус!» — сказала мне Драгана. И улыбнулась. И я здоров до сих пор. Это был последний приступ.
Выходной день
Мы стояли у входа в казарму. Обычным составом: я, Славко и солдат Йокич. Был день очередного кратковременного перемирия. Нам сказали, что это будет наш выходной день. Было скучно. Мы уже сунулись было в столовую, там опять готовили ужасающе кислую тушеную капусту, от которой сводит скулы, с обрезками жира. Солдаты уговаривали меня напроситься в Смильчич, уговорить полковника Шкорича, чтобы он послал меня туда, там ни хорваты, ни сербы не соблюдают перемирия, а кроме того, «капитэн», аргументировали они свое предложение, в Смильчиче лучший во всей Книнской Краiне повар, он работал до войны в отеле «Славия». «Ах, как он готовит! Что ж, опять есть эту гнусную кислятину в казарме? Шкорич не откажет вам, капитэн!»
— Ну как он может хорошо готовить на передовой?! — возразил я. Там же нет всех нужных продуктов, это не Белград!
— Ну это не совсем передовая, — сказал Йокич. — Там помещается штаб Западного фронта. На передовую разве что в бидонах привезут рассольник. А чаще всего сухой паек. Капитэн, попросите Шкорича, чтоб оформил «дозволу».
Шкорич был лысый, пенсионного возраста, 64-летний полковник. Бледный, худощавой комплекции, хорошо образованный и склонный к философичности. Я был прикреплен к нему. Официально он исполнял должность начальника штаба.
— Так как, капитан, в Смильчич?
Капитаном они меня называли всякий раз, когда чего-нибудь от меня хотели. Чтобы умаслить. Так как знали, что мне нравится это обращение. Я уже объяснял, что в той комнате в казарме, где меня поселили, до меня жил капитан, и на двери, хотя он погиб, так и висел клочок бумаги с его фамилией: «Капитан Радкович». Я почему-то не снял бумагу, и солдаты стали называть меня «капитэн», без тени иронии впрочем.
Мимо нас через КПП прошел отряд чернокожих нигерийцев, широко вымахивая руки. Стайки медсестер упорхнули на дежурство в госпиталь. А у нас, бедных, не было «дозволы», чтобы отправиться в вожделенный Смильчич. Весна уже была в полном разгаре, томно пахло землей и зеленью.
— Пошли к Шкоричу, — скомандовал я. Славко весело затер окурок ботинком, Йокич поправил холщовую солдатскую сумку, и мы зашагали к штабу.
Шкорич сидел один в кабинете и смотрел на фотографию сына. Сын погиб под обстрелом на фронте в Боснии.
— Садитесь, — сказал Шкорич. — Ну как вчера?
— Интересно было. Особенно поражают солдаты-подростки. Лет по четырнадцать, почти дети, а службу несут, может, и лучше взрослых. Я вчера даже там девочку интервьюировал четырнадцати лет.
— Знаю об этой девочке, — сказал Шкорич. — Ее хотели отправить в лагерь беженцев, отправили, но она сбежала. Хочет на фронте быть. Родителей нет, выросла, можно сказать, в военной палатке, под выстрелами. Что сегодня, отдыхаете?
— Потом наотдыхаюсь, на том свете, — высказал я свою философскую позицию. — Мне сказали, что в Смильчиче не соблюдают перемирия. Хотел бы поехать, поговорить с людьми.
— Это не наши не соблюдают. Это хрваты.
— Я знаю, — сказал я. — Но все равно.
— А то пойдите генерала Пиа проинтервьюируйте. Он как раз приедет, — полковник взглянул на свои часы, — часа через два будет здесь. Оригинальный человек генерал Пиа. — Произнося «генерал», полковник иронически улыбнулся.
— Я о нем слышал. Вы ведь имеете в виду этого аркановского генерала?
— Да-да, это человек Аркана. Он им всем раздает генеральские звания, — Шкорич поморщился. Кадровый военный, он терпеть не мог всякого рода добровольцев и не скрывал этого.
— В зависимости от суммы, которую каждый пожертвовал на его гвардию, — я позволил себе улыбнуться, чтобы солидаризироваться с полковником.
— Хм, Смильчич… — задумался полковник. — Ну езжайте в Смильчич, только не вздумайте там оставаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25