Человек с
таким завораживающим взглядом, с такими уникальными знаниями и чистыми
помыслами не мог стремиться к дурному, в этом я и сейчас убежден. Иисус был
целеустремленным до одержимости, но одержимость его опиралась на страстную
жажду понимания; жажду, развитию которой, возможно, способствовал и я. Иуда
тоже был целеустремленным, но одержимость свою умел сдерживать: так держат в
узде горячего коня. Я слышал, они возглавили какое-то движение, и именно
Иуда, его лучший друг, совершил предательство, в результате которого Иисуса
приговорили к смерти. Слышал я и о том, что Иуда раскаялся в содеянном и
наложил на себя руки. Однако ходили и совсем другие слухи. До меня дошло,
например, что Иуда какое-то время был тайным пленником Синедриона и что
Каиафа пытался с ним о чем-то договориться. Источники этих слухов не
отличались особой надежностью, но я к ним отнесся всерьез. Дело в том, что
как раз в это время Каиафа неожиданно стал искать моей дружбы, присылал мне
приглашения на приемы и торжества; я, однако, каждый раз сообщал через гонца
о какой-нибудь важной причине, оправдывающей мое отсутствие. Если бы Иуда
действительно умер, какой смысл был Каиафе меня разыскивать? Потом
рассказывали, что Иуда сменил имя, теперь он зовется Ананией и живет в
Дамаске; некоторые даже уточняли: на Прямой улице. Еще спустя какое-то время
прошел слух, что он вернулся в Иерусалим и добился здесь высокого положения.
Одно могу утверждать наверняка: если он действительно жив и сегодня
проповедует под именем Анании, то за плечами у него большой опыт. И это в
любом случае, даже если не вспоминать о других его качествах,
свидетельствует в его пользу. Если об Иисусе я говорил: блестящий ум, яркая
личность, огромная, целеустремленная воля, то про Иуду, он же Анания, могу
сказать: он весь - упорство и скромность, фанатичное чувство
ответственности, ненасытная жажда знаний. Иисус был прирожденным
руководителем, но и Иуда, или Анания, - личность, обладающая всем
необходимым, чтобы вести за собой других. Если бы было не так, едва ли он
смог бы, вернувшись в Иерусалим, завоевать тот авторитет, который у него,
несомненно, был, и едва ли мог стать сейчас кандидатом на высокий пост.
Однако если слухи о смерти Иуды все же соответствуют истине, в этом случае
человека по имени Анания я не знаю и ни плохого, ни хорошего о нем ничего
сообщить не могу.
В эти трудные времена считаю весьма желательным, чтобы господству
первосвященнических династий был положен конец, ибо переплетение семейных
интересов с интересами государственными неизбежно порождает недовольство
народа. Вновь завоевать всеобщее доверие мог бы сейчас вышедший из низов, с
трудом пробившийся к образованию, талантливый и многоопытный муж - именно
таков Анания, если он тождествен тому Иуде, которого я учил на протяжении
нескольких лет. Его образ мыслей и умение владеть собой, может быть именно в
свете уроков движения, возглавляемого некогда Иисусом, становятся залогом
того, что он сумеет создать ту общую идейную, идеологическую основу, о
которой я говорил выше как об условии компромисса с империей и, что самое
важное, мира.
Кстати, по затронутому вопросу могли бы также высказаться ученики мои,
которые еще остались из тех давних времен. К ним я отношу Савла, родом из
Тарса, о котором в последнее время тоже говорят как о глашатае примирения, -
правда, использует он и положения учения Иисуса. У Савла недюжинный ум
сочетается с исключительным прилежанием; в обучение его отдали родители, а
не Синедрион. О нем я тоже вспоминаю как об одном из своих любимых учеников,
пусть он и перешел в другой лагерь.
Вот какой ответ могу я дать на поставленный вопрос. Если, как считает
Тиберий Александр, прокуратором станет Куман, с этим следует смириться,
уповая на то, что в эти трудные времена у нас будет достойный прокуратор.
Если на первосвященничество будет избран Анания и он идентичен учившемуся у
меня Иуде, выбор этот я, основываясь на приведенных выше аргументах, с
полной убежденностью поддерживаю. Если же Анания не идентичен Иуде - я и в
этом случае думаю о нем с надеждой, точно так же, как о Кумане, которого не
знаю.
Прошу эту мою записку, после ознакомления с ней, в наших общих и взаимных
интересах уничтожить. Мне ведома и очевидна уязвимость политики, уязвимость,
которая в условиях неограниченной гласности может сыграть роковую роль.
Желаю всех возможных благ. С приветствиями и надеждой о мире Гамалиил, в
третий год после кончины царя Агриппы, в шестой год правления императора
Клавдия.
Автобиографии
Материалы из архива
Имя мое - Иуда; от матушки моей мне известно, что мне двенадцать лет.
Матушку мою зовут Сусанна; отца не знаю. Даже имя его мне неведомо; ведомо
лишь, что он - римский легионер. Матушка много рассказывала о нем, говорила,
что он вернется за нами и заберет нас отсюда, и тогда у нас будет настоящий
каменный дом, и всегда будет что есть, даже мясо. До сих пор ничего
интересного со мной не случалось. Матушку свою я очень люблю, люблю и отца;
матушка велела любить его, хотя я даже имени его не знаю. Матушка иногда
бывает такой нервной; я у нее иной раз спрашиваю, когда же отец приедет за
нами, а матушка тогда прогоняет меня прочь, кричит, чтобы я оставил ее в
покое, шел на улицу, у нее и без меня забот полон рот. Нынче я много над
этим размышляю. Я даже думаю, может, отец мой вовсе и не римский легионер,
ведь если бы он был римлянин, матушка наверняка сказала бы, как его зовут,
чтобы я им гордился. Потом я подумал, может, она потому не говорит его имя,
что он римлянин, а римлян у нас не любят. Не знаю, в чем правда. Вот я и
провожу целые дни на улице с ребятами; когда велят, мы таскаем воду, а в
основном играем, бросаем в цель камни, гальку, иногда боремся, чтобы
установить, кто сильнее. Иногда играем в войну: понарошку закалываем друг
друга мечом и кричим: все, ты умер! Играем в распятие - во все, что придет в
голову. Иногда пашем пыль и сеем, а потом вроде бы урожай собираем. Крепости
тоже строим: натаскаем в бурьян за домом больших камней, сложим их стеной,
потом принимаемся штурмовать и разрушать стену. Хохот стоит - даже живот,
бывает, болит от смеха. А раз я наступил на колючку, нога воспалилась,
ступня распухла, почернела, очень больно было. Матушка долго ее тискала,
пока нарыв не прорвало, я орал от боли, но потом гной вытек, и нога зажила.
Играли мы и в богослужение: пели, молились; но тоже понарошку. И еще играли
в похороны: завернули того, кто был покойником, в погребальные пелены по
всем правилам, уложили его в ямку, сверху земли насыпали, а он стал кричать,
что сейчас задохнется.
Братьев и сестер у меня нет, я один у матушки. Она в последнее время часто
бывает печальная или сердитая и теперь уже не говорит, что отец скоро
приедет и заберет нас отсюда. Все больше молчит, а иногда поет что-нибудь
тихонько и плачет, и я тоже плачу с ней. По-моему, матушка у меня очень
красивая: волосы черные, аж синие, глаза зеленовато-карие и родинка на щеке.
Когда я маленький был, она часто сажала меня на колени и рассказывала про
отца и что отец нас увезет из этой дыры; она всегда так говорила: "из этой
дыры"; уедем мы с папой, будем жить в настоящем каменном доме, будут у нас
сад, пальмы, гранатовые деревья, цветы всякие, и будем мы есть мясо, много
мяса...
Я знаю, что у меня есть бабушка с дедушкой, но они от матушки отреклись, так
что мы у них даже в гостях не бываем. А мне очень хочется.
Субботу мы соблюдаем, и праздники тоже. Матушка научила меня молитвам, и я
всегда молюсь вслух. Матушка любит слушать, как я читаю молитвы. По-моему,
имя у матушки - Сусанна - тоже очень красивое. Она все время ходит к чужим
людям, стирать и убираться; и у хозяев дома, где мы живем, она тоже моет и
убирает, они уже старые, но довольно богатые, дядю зовут Анания, его жену -
Сапфира. У них стадо овец есть и батрак; на праздник всегда барашка режут.
Мы живем бесплатно, в подвале, в комнате кровать и тазик для умывания,
матушка за это стирает и делает уборку. Дядя Анания и тетя Сапфира меня
любят; они бездетные, так что у них внуков нет. Дядя Анания научил меня
считать; он говорит, что я умный. Иногда они меня угощают сушеными финиками,
инжиром; но фрукты мы и сами часто воруем. Когда они барашку горло
перерезают и выпускают кровь, то перед тем, как освежевать, дядя Анания мне
баранью голову отдает: пускай мне матушка суп сварит.
Не знаю, любят ли меня другие ребята; мы все - друзья, редко бывает, что
ссоримся надолго. Один раз мы играли в войну, размахивали острыми палками, я
нечаянно ткнул одного мальчика в лицо. Рана у него зажила, но шрам остался;
мальчик сказал, что мы теперь навсегда в ссоре, только мы и теперь с ним
играем. Я думаю, все-таки меня любят; я лучше всех умею считать, и все это
знают, а дядя Анания говорит, у меня голова для счета хорошая.
Я пока не знаю, кем буду, когда вырасту. Неизвестно ведь, приедет ли за нами
отец; если приедет и мы будем жить в каменном доме и есть мясо, то все может
сложиться по-другому. А если не приедет, тогда не знаю. Одно знаю наверняка:
хорошо, если бы можно было учиться. Дядя Анания часто рассказывает про то,
что было раньше, в давние времена, когда он был еще молодым; и про звезды
рассказывает. Мне и по-римски хочется научиться, чтобы можно было
разговаривать с отцом, если он все-таки приедет за нами. Дядя Анания
говорит: голова у меня хорошо варит. Он и матушке сказал: парнишке учиться
надо. Только вот бедные мы, я и сам это знаю.
Если б разбогатеть, я бы матушке красивый каменный дом купил, с садом. И еще
хорошо, если бы у меня было много одежды и благовоний.
Вообще я послушный, врать не люблю, потому что тех, кто врет, Бог
наказывает, это тетя Сапфира сказала. А когда мы друг другу на улице всякую
всячину болтаем, так это не вранье; я, например, сказал, что отец у меня -
римский сотник и у него кинжал серебряный. Это, по-моему, не вранье; другие
сказали, что это неправда, а я поклялся, что правда.
Если бы удалось пойти учиться, я, наверное, стал бы священником и учил бы
людей, чтобы они любили друг друга.
* * *
Зовут меня Иисус, живем мы в Назарете, а родился я в Вифлееме. Мать зовут
Марией, отец умер, его имя было Иосиф. Мне тринадцать лет, у матери я один.
У нас есть родня, у меня четыре двоюродных брата: Иаков, Иосиф, Иуда и
Симон; это дети отцова старшего брата, Клеофаса, и материной старшей сестры,
Марии.
Отец умер как раз год назад, от несчастного случая. Был он плотником, но
понимал и в столярном ремесле, мог работать и каменщиком. Они перекрытие
возводили, вдруг под несущей балкой лопнули подпорки, балка рухнула на отца
и переломала ему ребра. Он целый день умирал в страшных муках. Мать, когда
он скончался, почернела от горя, а глаза красные были от слез, несколько
недель из нее слова нельзя было вытянуть. Родственники приносили еду, но
мать принимать пищу отказывалась, только мне удавалось ее уговорить. Вечером
я ее укладывал спать, укрывал одеялом, утешать пытался, улыбался ей. Сам я
не плакал, только грустно было очень. Недавно мать сказала: не будь у нее
меня, извелась бы она от горя.
В храм мы ходили каждую субботу, все праздники церковные отмечали. Отец
иногда дремал во время молитвы: он много работал, уставал очень. Мать у меня
очень набожная; за этот год на лице у нее морщины появились, волосы стали
седеть, с молитвой встает, с молитвой ложится, траур до сих пор не снимает.
С тех пор как умер отец, живем мы трудно. Мы и раньше-то богатыми не были,
разве что немного состоятельнее других, тех, кто с хлеба на воду
перебивается. У отца работы было много, он за все брался; мать из заработка
откладывала понемножку, все мечтала отдать меня учить на священника. Что
осталось, едва хватало, чтобы не голодать. Отец, тот хотел, чтобы я пошел по
его стопам, часто брал меня с собой, я ему по мере сил помогал, а сам
присматривался, что и как он делает, как пилит, как клинья вытесывает, как
камень к камню подгоняет. Ремесло его мне нравилось, но бревна, камни я
таскать не мог: спина болела, мышцы ныли. Отец у меня был сильный, а мать -
щуплая, хрупкая, я сложением в нее пошел.
Деньги, отложенные на учебу, скоро кончились. Хоть родственники нам и
помогали, однако мать твердо решила, что поступит в служанки. Взяла ее к
себе одна повитуха.
Я тогда все время был с ней, мать меня ни на шаг от себя не отпускала.
Странная женщина была эта повитуха: с матерью она говорила так, будто страху
нагнать на нее хотела. Сразу сказала, что мать должна постоянно ее
сопровождать, не важно, день или ночь на дворе. Ей, говорит, не только у
рожениц бывать приходится, но и у всяких других больных - раненых, даже
прокаженных. Мать везде должна быть с ней, мази носить, травяные настои,
полотняные тряпки, чтобы кровь вытирать и раны перевязывать; в общем, всегда
быть на подхвате. А потом повитуха стала рассказывать всякие страшные случаи
- про женщин, истекающих кровью, про чирьи и язвы, про мертворожденных
младенцев, про человека, которому руку отрубили и надо было срочно
забинтовать обрубок, откуда кровь так и хлестала, про больных, хрипящих от
удушья, стонущих, вопящих от боли, про смрад и кровь. Мать, вся бледная,
молчала, а повитуха говорила: роженицу жизнь терзает, болящего - смерть. И
еще она предупредила мать: коли будешь служить у меня, больших денег не жди,
я - повитуха для бедных, для тех, кому рождение ребенка - не радость, а
несчастье, хуже смертельного недуга. И снова повторила: коли будешь служить
у меня, приготовься, дочка, иметь дело с кровью, слезами, детишками вшивыми,
язвами гниющими. Когда шли мы от нее домой, я стал мать уговаривать, чтобы
она хоть траур сняла, не пугала больных и рожениц; она тихо ответила: нет,
не может она этого сделать, обет дала.
Не помню, как случилось, но однажды я вдруг обнаружил, что умею читать и
писать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20