Селестина раскраснелась от счастья.
— А что отец?
Она грустно покачала головой.
— Он по-прежнему считает тебя позором нашей семьи… Не думаю, чтобы он когда-нибудь простил… А мне это очень тяжело… потому как тебе я могу честно признаться, мой Бруно, что с тех пор много чего передумала… раньше мне такие мысли и в голову не приходили… Но теперь я уверена, что ты правильно поступил. И, что бы там ни говорил Элуа… тюрьма — штука препротивная…
Бруно прижал мать к себе, обняв за плечи.
— Я очень рад, мама… хотя, ты ведь знаешь, какое у меня горе…
Она отстранилась и с тревогой поглядела на сына.
— А что такое?
— Пэмпренетта…
— Ты ее все еще любишь?
— Да… а она выходит за Ипполита…
— Бедный мой малыш!.. Может, мне поговорить с Пэмпренеттой?
— Она не станет тебя слушать.
— Почему?
— Из-за моей работы… Мне пришлось допрашивать ее родителей насчет той истории с итальянцем… помнишь, его тело вытащили из воды в Старом Порту?
— А кстати…
И Селестина рассказала Бруно, как к ним явились Салисето и его дружки, об их поведении и угрозах. Опустив глаза, мать Бруно призналась, что получила две пощечины и еще одну — Элуа… Полицейский сжал кулаки. Ну, попадись ему только Корсиканец! Узнает, как лезть к Маспи!
— Твой отец созвал друзей, но все, кроме Адоля и его жены, струсили… Элуа старается не показывать виду, но я чувствую, как все это гложет его изнутри…
Какая-то девица, видимо, не оставшаяся равнодушной к красоте Бруно, все время вертелась около их столика, то и дело посылая парню многообещающие улыбки. В конце концов Селестина не выдержала и резко одернула нахалку:
— Нет, да когда ж этому настанет конец, бесстыдница этакая?
Девица, похоже, не привыкла лезть за словом в карман и ответила в том же духе:
— Кроме шуток? Да вы ее только послушайте! И за кого она себя принимает, за королеву?
— Постыдились бы!
— Это вам должно быть стыдно! Чего вы клеитесь к парню, который годится вам в сыновья?
Селестина лучезарно улыбнулась.
— А это и вправду мой сын, потаскушка!
Девица рассвирепела.
— И ничем я не хуже тебя, старая коза!
Бруно решил, что пора вмешаться.
— А ну, быстро чеши отсюда, если не хочешь ночевать в камере!
И он сунул красотке под нос полицейское удостоверение. Девица обалдело вытаращила глаза.
— Черт! — пробормотала она. — Я пыталась прикадрить легавого!

Выйдя из своей парикмахерской, Фелиси замерла от радости — на улице ее поджидал Жером Ратьер. Ей нравился друг Бруно — вежливый, сдержанный и немного застенчивый (что иногда довольно приятно).
— Мадемуазель Фелиси… вы не сердитесь, что я искал встречи с вами?
— Все зависит от того, зачем…
— В том-то и дело… Я говорил с вашим братом…
— С моим братом? И что же вы ему сказали?
Юная кокетка наслаждалась смущением поклонника. Они шли вниз по Канебьер, а погода стояла такая чудесная, что даже закоренелые ворчуны улыбались ни с того ни с сего.
— Я… я сказал ему, что…
— Да что же?
— …что я… вас люблю.
Фелиси зажмурилась от удовольствия и чуть не толкнула шедшего навстречу толстого господина. Вместо извинения девушка заговорщически подмигнула, но под таким ослепительно синим небом этот господин, видимо, счел вполне естественным, что хорошенькие девушки ни с того ни с сего улыбаются и подмигивают, а потому отправился дальше, весело насвистывая.
— А вы не думаете, что сначала следовало бы поговорить об этом со мной?
— Я… я не посмел…
Фелиси первой взяла инспектора за руку.
И тут несчастные итальянцы, болтающиеся в водах Старого Порта, до полусмерти избитые преступниками сторожа и всякие украденные драгоценности совершенно потеряли значение в глазах Жерома Ратьера. Он гордо выпрямился и пошел бодрым шагом, нисколько не сомневаясь, что их с Фелиси любовь — самая прекрасная в мире и до сих пор никто никогда никого так не любил, а потому они будут счастливы до конца своих дней.

Селестина с еще влажными от слез глазами вернулась домой почти одновременно с дочерью. У обеих, хотя и по разным, но достаточно веским причинам учащенно билось сердце. Лишь Элуа не разделял их прекрасного настроения. Для начала он выбранил жену за то, что пришла так поздно. И сколько Селестина ни объясняла, что ужин почти готов и с помощью свекрови она через несколько минут все подаст на стол, Маспи не желал ничего слушать и сердито ворчал. По правде говоря, ему просто хотелось поскандалить, и, не желая отказывать себе в таком удовольствии, Элуа стал ругать дочь:
— Селестина, почему ты просишь помощи у моей матери, хотя здесь эта бессовестная лентяйка! Почему это она должна сидеть сложа руки, как барыня?
Селестина вступилась за родное дитя:
— Ты что ж, хочешь отнять у нее последние два часа отдыха и заставить работать еще и здесь? Или у тебя нет сердца, Элуа? Бедная крошка! Скажи, ты хоть подумал о ее ногах?
Вопрос явно застал Маспи врасплох.
— А почему это я должен думать о ее ногах?
— Потому что Фелиси топчется на них весь день! Ты что, хочешь, чтобы у нее вылезли вены?
По правде говоря, Элуа в глубине души полагал, что его младшая дочь, по крайней мере внешне, удалась на славу, и он вовсе не желал видеть ее с распухшими узловатыми ногами, а потому лишь пробормотал, что в его время дети работали и никто не беспокоился за их конечности.
Ужин прошел тоскливо. Элуа почти не поднимал голову от тарелки. Дед и бабушка ели, по-стариковски тщательно пережевывая пищу, как будто от этого зависело их долголетие. А Селестину так взволновала встреча с сыном, что ей вообще не хотелось есть. Фелиси же настолько погрузилась в самые радужные мечты, что низменные материи вроде ужина ее нисколько не занимали.
— Сегодня утром приходил Дьедоннэ Адоль, — вдруг заявил Великий Маспи.
Селестина очнулась от грез и потребовала уточнений:
— И чего он хотел?
— Адоль выдает дочку замуж… за Ипполита Доло… и пригласил нас, всех пятерых, на обручение… Это будет завтра у них дома.
— И ты согласился?
Возмущение, прозвучавшее в голосе жены, заставило Элуа оторваться от тарелки.
— Разумеется! А почему бы я стал ему отказывать? Адоли — настоящие друзья. Я очень люблю Пэмпренетту и, кстати, мы — единственные приглашенные.
— И тебе не стыдно идти на обручение девушки, которая разбила сердце твоему сыну?
— Какому еще сыну?
— Бруно!
— Да, у меня и вправду был малыш с таким именем, но он умер, и я запрещаю о нем говорить!
Селестина быстро осенила себя крестным знамением.
— Как тебе не совестно произносить такие ужасные слова? Господь тебя накажет!
— Отстань от меня!
— В любом случае я ни за что не пойду поздравлять маленькую стерву, которая предпочла подонка Ипполита моему Бруно!
— Твой Бруно — ничтожество! И я прекрасно понимаю Пэмпренетту! Она совершенно права, не пожелав выйти за парня, опозорившего свою семью!
— Потому что он хотел остаться честным человеком, а не тюремными крысами вроде нас?
Великий Маспи побледнел как полотно.
— Так ты встаешь на его сторону!
— Вот именно! Бруно молодец! А теперь, может, ты вышвырнешь из дому и меня тоже?
После предательства друзей Элуа ожидал чего угодно, но чтобы его собственная жена… его подруга и в горе, и в радости! Дикая злоба сменилась полным упадком сил. Вместо криков и проклятий, вопреки всеобщим ожиданиям, Маспи лишь вздохнул и с глубоким отчаянием заметил:
— Когда жалкие паяцы, которых я считал друзьями и братьями, покинули меня в трудную минуту, я думал, это предел моего падения… Но я ошибался! Мне еще суждено было узнать, что моя подруга… мать моих детей… укусит кормящую ее руку… предаст того, кто всегда был ей защитником и покровителем, — меня!
Чувствительная душа Селестины не выносила столь патетических речей. Она уже собиралась покаяться, но муж не дал ей на это времени. Вытащив из-за ворота рубахи салфетку, он встал.
— Я больше не могу… Когда-то я, быть может, выпустил бы всем вам кишки, но теперь у меня просто нет на это сил… да и желания тоже… Раз, по-вашему, я виновник всех несчастий, раз все восстают против меня…
Дед, довольно рассеянно слушавший полные благородной решимости слова сына, перебил его самым прозаическим образом:
— Элуа… тушеное мясо остынет…
Сие гастрономическое замечание несколько подпортило лирический порыв Великого Маспи и помешало полной раскаяния Селестине броситься к ногам супруга. Элуа устало пожал плечами.
— Еда!.. Бедный отец! Ешьте и пейте! Смейтесь над тем, кого должны были бы уважать! А я знаю, что мне остается делать…
И он решительно направился к двери.
— Куда ты, Элуа? — не выдержав, крикнула Селестина.
— Спать.
Немного успокоившись, она облегченно вздохнула и снова опустилась на стул.
— Да, уснуть и попытаться забыть этот прогнивший мир!.. А проснусь я или нет — на то воля Господня!
После этого торжественного заявления наступила полная тишина, а потому слова Фелиси прозвучали с особой резкостью:
— На твоем месте, папа, я бы поостереглась упоминать о Господе Боге, потому что для тебя самое лучшее — это чтобы он забыл о твоем существовании!
Благие намерения Элуа мигом улетучились. Он вернулся в комнату. Глаза его сверкали, губы кривила горькая улыбка.
— Для начала, Фелиси, скажи, кто тебя просил высказывать свое мнение?
— А меня не нужно просить — и так обойдусь!
— Ты не имеешь права так поступать только потому, что твоя мать ведет себя, как…
— Да мама в сто раз лучше тебя!
Великий Маспи, откинув на время величие и подняв карающую длань, кинулся к дочери, но путь ему преградила Селестина.
— Не смей трогать крошку!
Неожиданный бунт совсем обескуражил Элуа. И уже то, что он снизошел до переговоров, свидетельствовало о поражении.
— Ты что, не слышала как она разговаривает с отцом?
— Фелиси права!
— Что?
— Какого уважения заслуживает отец, если он учит детей плохо себя вести? Кто станет уважать мать, столько лет просидевшую в тюрьме? И, по-моему, Фелиси на редкость славная крошка, коли ей удалось не прогнить до мозга костей, несмотря на то, какой пример мы подавали!
Элуа совсем растерялся.
— Но… что это с тобой? — пробормотал он.
— Я виделась с Бруно!
— Этого и следовало ожидать!
— Да-да, я встретилась с Бруно, мы поговорили, и мне стало стыдно… Слышишь, Элуа? Мне, матери, было стыдно смотреть в глаза собственному сыну! И я просто не знаю, как он еще может меня любить… Жалкие люди мы с тобой. Элуа, и, предупреждаю, если вздумаешь еще хоть раз напасть на мою маленькую Фелиси, за то что она честная и чистая, как родник, девочка, я соберу чемоданы и мы с ней вместе уйдем отсюда!
Совершенно убитый этим новым, незнакомым ему ликом Селестины, Элуа просто не знал, что сказать. А дедушка, быстро разобравшись в ситуации, поспешил на помощь сыну:
— В мое время жена не посмела бы так говорить с мужем, не то живо заработала бы хорошую трепку!
Селестина сердито повернулась к свекру:
— А вы, папаша, молчите! Все это случилось по вашей милости! Это вы сделали из сына бандита, лентяя и бездельника!
Старик побагровел.
— Вот что, девочка, будь у меня под рукой палка, я бы так треснул тебя по спине, что враз научил бы уважать старших!
Фелиси вмешалась, как всегда, в самый удачный момент:
— К счастью, у тебя ее нет, дедушка, а то, если б ты только тронул маму, я бы заставила тебя разжевать и проглотить эту палку!
Селестина поддержала дочь:
— Вы просто старый негодяй! Из-за вас бедная наша бабушка вытерпела сто тысяч адских несчастий, так что, я думаю, она того же мнения! Ну хватит, Фелиси, оставим их… Даже смотреть противно!
Мать с дочерью вышли на кухню. Элуа, как потерянный, ушел к себе и заперся на ключ. Старики остались в гостиной одни. Дед стукнул кулаком по столу.
— Все эту — еще не причина оставлять меня без кофе! Принеси-ка мне его, Адель.
Но, очевидно, в тот день угнетенные обитатели дома на улице Лонг-дэ-Капюсэн твердо решили бунтовать, а потому впервые в жизни Адель Маспи не подчинилась мужу.
— Нет.
Старик недоверчиво уставился на жену.
— Что ты сказала?
— Если тебе так хочется кофе — пойди и сам приготовь!
— Иисусе Христе! И почему ж это я должен готовить его сам?
— Потому что Селестина права, и, очень возможно, ты и вправду старый негодяй!

Погода стояла великолепная, но Бруно день казался хмурым, как его настроение. Даже ослепительное южное солнце казалось парню каким-то жалким фонарем, а лазурный небесный свод — раскрашенным бездарными малярами полотном. Едва проснувшись, молодой Маспи почувствовал, что какая-то пакость мешает ему свободно дышать, и далеко не сразу понял, что и дурное настроение, и отвращение ко всему окружающему вызваны одним-единственным обстоятельством: сегодня Пэмпренетта должна навсегда связать судьбу с Ипполитом Доло.
Пишранд, догадывавшийся, что творится с его коллегой, почти не трогал его все утро и нарочно взял с собой на обычный обход, ставший своего рода ритуалом: инспектор, прогуливаясь по определенным кварталам, просто показывал злоумышленникам, что прекрасно о них помнит. На ходу полицейский делился с Бруно планами поимки убийцы Ланчано и сообщников Бастелики по ограблению на улице Паради.
— Доказательств у меня нет, но, думаю, эти дела не связаны между собой… Бастелика прав: прибери он к рукам огромное состояние, которое итальянец таскал при себе, ни за что не стал бы дергать дьявола за хвост и участвовать в слишком опасном ограблении ради сравнительно ничтожной прибыли.
— Так вы больше не подозреваете Корсиканца в убийстве Ланчано?
— Не совсем так… У меня есть ощущение, что убийца не стал рассказывать о своем «подвиге» друзьям… Понимаешь, что я имею в виду? По-моему, дело было примерно так: Ланчано садится в Генуе на французскую лодку… возможно, одну из лодок Дьедоннэ Адоля… Так или иначе, наш итальянец вместе с драгоценностями направлялся к Салисето… Я думаю, они встретились. И Корсиканец в тот момент оказался один… При виде товара у Тони закружилась голова… Он убил парня, припрятал добычу и бросил труп в море. А чтобы обмануть приятелей, затеял якобы давно подготовленное ограбление ювелирного магазина… Там Бастелика сделал промашку и попался… Вот у меня и наклюнулась одна мыслишка… Что, если внушить Бастелике, что его шеф вел двойную игру?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21