раковины из камня для кухни
Выставив ноги из кабины, Василий вальяжно курил, а напротив него, облокотившись на велосипед, стояла голоногая фифа. Они небрежно болтали о чем-то своем, но Василий ничуть не удивился, увидев начальника. Он приветственно помахал рукой и сказал фифе:
– Я ж тебе говорил, что мой меня найдет. - И он подмигнул Валентину: - Он же видел, как я слинял… Это ему неудобно отказывать милиции, а мне удобно. Правильно вы меня вычислили в этом дворе…
Как объяснить Василию, что он ничего не вычислял? Что случайно оказался в этом дворе? Что был уверен, что его машина там, на «беде»?
Василий открыл ему дверцу. Фифа смотрела весело и нагло. Пахло дымом хороших сигарет. Он снова в своей жизни, где у него рождались мысли, где он умелец и хват, куда не приходили видения и призраки и где ничего не сходило с рельсов.
– Значит в Крюково? - спросил Василий.
И тут Валентин вспомнил, что с рельсов все-таки что-то сошло, раз он едет в Крюково. Вот у него и пакет тут приготовлен вьетнамской соломкой и чешскими стекляшками. Презент одному подагрическому старику за совет и информацию, если он захочет их дать.
Но не было безусловности решения ехать. Что-то все-таки изменилось, и о соломе он подумал именно как о соломе… Не больше… Василий ловко выезжал на магистраль, «гараясь попасть выше аварии, а Валентин искал в себе решительность и уверенность, которые куда-то канули.
– Знаешь, - сказал он Василию, - если ты вон там сделаешь правый поворот, а потом еще один правый, мы окажемся возле одного дома, где ты меня и бросишь. Отложим Крюково.
Василий молча сделал два поворота. Знал он этот дом. В этом доме Валентин жил со своей первой женой, Натальей. Потом были сложные обменные игры и махинации, в результате которых Кравчук имеет теперь свою трехкомнатную в центре, а Наталья комнату где-то в Бескудниках. «Зачем ему надо в бывший свой дом? Что он там оставил?» - подумал Василий. Но тут же решил, что не его дело это выяснять, его дело рулить и тормозить, не задавая вопросов. Он остановился недалеко от дома. Смотрел вперед и ждал. Ждал стука дверцы, каких-то слов. Но сзади было тихо. Глупо смотрел на свои бывшие окна Валентин Кравчук, очень глупо. И не мог объяснить, что его сюда привело. Следствия и причины будто поменялись местами. Важным стала сущая чепуха: у него в этом доме на шестом этаже начал расти тополек. Вгрызлось семечко в щель между балконом и стеной и пустило росток параллельно земле. Невероятно было потом, когда, вопреки всем законам физики, крохотное деревце выпрямилось и пошло тянуться вверх. Если ему что было жалко бросать, так это тополек, который к тому времени, как ему уезжать, вырос уже выше балконных перилец.
Сейчас дерева на балконе не было. Может, его не было уже давно - он ведь ни разу сюда не приезжал, только возникла в голове странная связь между тем, что его вопрос отменили, аварией и тем, что тополька не было.
«Это во мне литературное образование дает о себе знать, - подумал Валентин. - Пресловутая система образов».
Зачем он сказал - поверни направо? Зачем до этого свернул точно в тот двор, где отсиживался Василий? Что все это значит? Ничего не должно значить, если все в порядке, и черт знает что, если засбоило. Суеверия и приметы - это демоны отчаяния. Тьфу-тьфукуния, постукивания по дереву, перекусывания, поплевывания, черные кошки, просыпанные соли, понедельники, пятницы - вертят, как хотят, бедного потерянного человека, он идет между этим, как по жердочке, усталый, затюканный, забывший, зачем рожден.
А зачем он рожден? Он, Валентин Кравчук? Зачем мать выхаживала его в войну и после войны, зачем покупала криворогую козу с густым духовитым молоком? Почему тогда в армии, когда на учениях взорвался этот шальной снаряд, именно он оказался в замечательной ямке, по склонам которой росла земляника? Он к ней наклонился, к землянике, и остался жив. Почему он не ехал в том автобусе? Ведь автобус тоже ехал в Крюково. Почему оказался сзади, а не там, внутри, как тот мужичок в красном? Почему? Ответ, который он вчера доподлинно знал, сегодня не годился. Сегодня его завертели демоны. Вот и тополек они срубили.
– Так и будем стоять? - спросил Василий. Шоферу не нравился хозяин. Он не любил, когда люди «размокали». Ну, авария… Делов!.. Мужик должен на смерть смотреть спокойно и хладнокровно. Дергаться из-за десятка покойников - себя не беречь. Смерть - дело житейское. Тут война на носу, все говорят - последняя, до «полного абзаца». Так что перевернутый автобус - ерунда. И если человек из-за этого плавится, ему не выжить. Валентин Петрович - кто бы мог подумать? - ведет себя как баба. А еще за границу собирается. Кто его такого туда отпустит? Разочаровал его Валентин Петрович, разочаровал. А тот как почувствовал…
– Ты, Вася, подкинь меня к редакции и свободен. И смени выражение лица - будто тебе груз подменили. Это я. Я!
Но уверенности в этом не было. Ни у Валентина, ни у Василия.
БЭЛА
Она поняла, что звонка не будет. Поняла в кухне, куда пришла, чтоб в четвертый раз заварить себе кофе, потянулась к мельнице и вот в этой позе, на цыпочках, с протянутой рукой, вдруг осознала, что звонка нет не просто так, что у Вали случился, как теперь говорят, прокол, что его не утвердили, а может, и не сочли нужным утверждать, и он мечется сейчас по городу, не зная, как ей это сказать… Застонало сердце от этого невидимого ей кружения по городу, от его растерянности перед нею. К Наталье он бы поехал… Ей бы он сказал…
И тут раздался телефонный звонок.
Она перехватила трубку как-то неловко, наискосок и так же неловко прокричала «алло!» куда-то в запутавшийся шнур.
– Мама, это я! - услышала тоненький и прерывистый голос дочери. И хоть сомнений в том, что это именно Катя, не существовало, она глупо, бестолково переспросила:
– Катя, это ты?
– Ну? - раздраженно ответила дочь. Катя никогда ей не звонила.
Бэла всегда звонила сама. И долго вслушивалась в свою бывшую квартиру. Сначала в бабушкино скрипучее «Вас слушают» - к телефону подходила обычно она, - потом в долгое шарканье по коридору и отдаленное «Это она»; потом, ей казалось, она видит, как они все вздрагивают, как по команде, подбородки вверх, и в глазах возникает недоумение: «Неужели она все еще существует в природе? Неужели все еще жива?» Это непонимание долго будет оставаться на лицах, пока что-то естественное и нормальное, с их точки зрения, не вернет им привычное состояние. Например, любимая передача «В мире животных». Какая-нибудь африканская каракатица в цвете и оттенках освободит от наваждения - звонка Бэлы, - и они почувствуют себя прочно, покойно и счастливо. А пока они еще сидят с торчащими вверх подбородками, ее дочь доходит до телефона и вежливо дает согласие прийти к ней на свидание на Чистые пруды или на Патриаршие или куда-нибудь на берег Москвы-реки. Они гуляют всегда возле воды, Катя любит смотреть на воду… Может, это она просто придумала, освобождая таким образом себя от необходимости смотреть на мать? Смотри на воду, я буду смотреть на тебя. Это даже лучше, что не глаза в глаза.
Так вот, звонила Катя, и это было первый раз в жизни.
– Слушай, - сказала она матери, - мне нужны билеты на «Юнону и Авось»… На весь класс… Мне дали такое общественное поручение… Иначе меня в комсомол не примут. Сделаешь?
– Подожди… - Бэла взяла трубку как надо и села на табуретку.
Где-то там дышала ее дочь. Она приложила трубку к уху, но ничего не услышала. Дочь дышала, тихо.
– Алло! - сказала Бэла. - Ты тут?
– Ну? - ответила Катя. - Так сделаешь?
– А при чем тут комсомол? - начала Бэла с конца.
– Я же говорю! Мне дали поручение. Я культсектор. А все, как один, хотят на «Юнону»… Я уже заполнила анкету, и у меня мало времени… Ты говори сразу, сделаешь?
– Попробую, - ответила Бэла. - Я сама еще не видела, но там, говорят, конная милиция, когда идет этот спектакль…
– Это валютный спектакль, - объяснила ей, как дуре, Катя. - Иначе я к тебе не обратилась бы.
Она сказала «не обратилась бы» как нечто само собой разумеющееся, а потому и не могущее быть обидным.
– Ты преувеличиваешь мои силы, - невесело сказала Бэла и тут же заторопилась: - Я не отказываюсь… Нет… Я попробую… Сколько надо билетов? Двадцать? Тридцать?
– Тридцать пять, - ответила Катя. - Классная тоже хочет пойти и литераторша.
– Ладно, - сказала Бэла. - Как ты живешь? Я по тебе соскучилась…
– Нормально… Все, мама, все… Извини, мне некогда… Я из автомата… Когда тебе позвонить?
– Я сама позвоню…
– Нет! - закричала Катя. - Не звони! Они не знают, что я тебя прошу… Пока, мама…
Они не знают… Еще бы! Та семья отличалась удивительно несовременным образом мыслей. Например, они ничего не доставали. Они оскорбились бы, предложи им кто-то непрямой путь получения чего бы то ни было. У них всегда все было. Уже сто лет, еще до эпохи макси-дефицита, мясник в гастрономе, увидев кого-нибудь из их семьи, бросал очередь и подобострастно давал им самый лучший кусок. Потому что дети мясника, траченные алкоголизмом дети, лечились у них. Они даже не заметили, что очереди стали длиннее, а мясник наглее, для всех, но не для них. С ними он все тот же «несчастный Толик». Потом у несчастного появился уже и внук, так что потребность во врачах не отпала, и Толик на оберточной бумаге со следами мяса написал имя и фамилию своей снохи, которая сидела в кассе молочного магазина.
И уже дебелая кассирша лихо спрыгивала с насеста и, послав очередь туда, где, на ее взгляд, ей самое место, бежала наперерез всем членам той семьи, и они, вежливо благодаря, брали из ее рук все то, чего не было на прилавках. Быстрота самого действа была такова, что они не успевали заметить, что же все-таки на самом деле лежит на прилавках, а что давно не лежит. Не исключено, что патриарх семьи, дедушка, узнав, что пользуется спрятанными продуктами, мог бы и возмутиться, и бросить им все в лицо, и никогда больше не воспользоваться услугами Толика и его снохи, но он не успевал ничего заметить, потому что лечил людей от зари и до зари.
Вся их семья действительно врачевала, и не считалась со временем, и не ворчала на неработающие лифты, и не научилась брать взяток, так что обслуживание вне очереди в наших богом проклятых магазинах было таким слабым, таким ничтожным эквивалентом этого, что и говорить нечего.
Конечно, они должны возмутиться, если Катя им скажет: «Я позвонила маме насчет билетов».
– Никто так не делает, - сказал бы дедушка. - Нужно официально заказать билеты в кассе. В театре будут рады, если целый класс придет к ним на просмотр. Валютный спектакль. Таких не бывает… Я сейчас же позвоню в управление театров и выясню…
И позвонил бы, и выяснил: не бывает. А может, его послали бы, наивного дедушку, подальше? На нормальные вопросы у нас не отвечают, а уж на такие… Скорей всего, Катя всех обманула: сказала, что идет за билетами, а сама позвонила матери. Хорошо это или плохо, что дочь выпросталась из кокона той семьи и уже начинает жить по правилам времени? Может, так вот, делая услуги, одолжения, они и придут друг к другу, и этот путь окажется короче кровного?
Как знать? Как знать? Во всяком случае, дочери надо помочь. Бэла обрадовалась хлопотам, отвлекшим ее от мыслей о Валентине. От той самой мучительной: Наталье, что бы у него плохого ни случилось, он бы все сказал сразу. Когда-то он ей, Бэле, сам смехом признался: «Я такой был рубаха… Расстегнутый мальчик… С порога начинал все рассказывать… Все, что ни случилось. Мне, видимо, требовалось проговорить любые глупости… А Наталья, как магнитофон, все в себя мотает, мотает… Без реакции». «Мотай и на меня, - сказала тогда ему Бэла, - я хочу этого». «Знаешь - не могу, - ответил он. - Пред тобой я должен быть только умным…» Она осталась довольна ответом. Хорошо же ведь - хотеть быть только умным. Она так любила и уважала всю эту «Валину лестницу», которую он прошел и начало которой скрывалось в странном хуторе, где он родился. Он никогда не брал ее с собой туда, да она и не просилась. Ей один раз хватило приехавшей в гости снохи, Галины.
– Эх вы! - сказала ей Галина. - Размахались вы с Валькой и давай все рубить. Ты - дочь, он - Наташку. Широкие очень оказались люди!
– А я думала, ты за нас, - глупо сказала Бэла.
– Я за вас, дураков, - тоскливо ответила Галина. - Только мне Наташку, подружку свою, жалко. За что ей такая судьба? Ах, какая была девочка! Помнишь, мини пошло? Так Наташка пошла по улице, мы все аж ахнули. Ноги у нее! Таких нету, Бэла! Как врач говорю. Все косточки выточены вручную, а лодыжка плавненькая такая, что сил нет. Идет, едва попа прикрыта, а не срамно, потому что красиво. Да что вспоминать! Она и изнутри была нежная, как твой цветок… Куда все делось? Почему именно ей такое горе? Эта водка…
– Валя с ней намучился…
– Знаю… Только где он был, когда у нее все началось? Где? Все писал про то, как, мол, все хорошо… Какие вокруг молодцы да герои… Где ж его глаза были, Бэла? Где? Если он под носом у себя не видел?
Ничего Бэла не могла ей на это сказать. Не знала что… Ей стало ясно, что никаких слов против Натальи сейчас не будет, косточки, видите ли, у нее выточены. Деревенский, неведомый ей клан защищал себя, а она для них чужая. И не Галина сейчас дала»ей это понять. Еще раньше, когда в первый раз пришли к Николаю Григорьевичу Зинченко. И тот ни разу на нее не посмотрел, что было даже глупо: в тарелку ей накладывал, в рюмку наливал, шубу подавал, а вот в глаза не смотрел. Жена его, Таня, посмотрела, но это оказалось еще хуже. Такая печаль была в ее взгляде, будто она, Бэла, в гробу лежала, а не в гости пришла. Странной показалась ей эта семья - Зинченко. Сын их, Володя, весь вечер просидел за столом молча, временами закрывая глаза, и Бэле казалось, что он внутренне считает: раз, два, три… пять… сорок семь… Будто отсчитывал минуты бессмысленного времени за столом, с которым уходило что-то бесконечно важное…
В их спальне, поправляя колготки, она увидела фотографию: две молодые женщины склонили друг к другу головы в одинаковых островерхих меховых шапках, Татьяна и Наталья. И она навсегда поняла: ей нечего делать в доме, хозяйка которого держит эту фотографию у изголовья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
– Я ж тебе говорил, что мой меня найдет. - И он подмигнул Валентину: - Он же видел, как я слинял… Это ему неудобно отказывать милиции, а мне удобно. Правильно вы меня вычислили в этом дворе…
Как объяснить Василию, что он ничего не вычислял? Что случайно оказался в этом дворе? Что был уверен, что его машина там, на «беде»?
Василий открыл ему дверцу. Фифа смотрела весело и нагло. Пахло дымом хороших сигарет. Он снова в своей жизни, где у него рождались мысли, где он умелец и хват, куда не приходили видения и призраки и где ничего не сходило с рельсов.
– Значит в Крюково? - спросил Василий.
И тут Валентин вспомнил, что с рельсов все-таки что-то сошло, раз он едет в Крюково. Вот у него и пакет тут приготовлен вьетнамской соломкой и чешскими стекляшками. Презент одному подагрическому старику за совет и информацию, если он захочет их дать.
Но не было безусловности решения ехать. Что-то все-таки изменилось, и о соломе он подумал именно как о соломе… Не больше… Василий ловко выезжал на магистраль, «гараясь попасть выше аварии, а Валентин искал в себе решительность и уверенность, которые куда-то канули.
– Знаешь, - сказал он Василию, - если ты вон там сделаешь правый поворот, а потом еще один правый, мы окажемся возле одного дома, где ты меня и бросишь. Отложим Крюково.
Василий молча сделал два поворота. Знал он этот дом. В этом доме Валентин жил со своей первой женой, Натальей. Потом были сложные обменные игры и махинации, в результате которых Кравчук имеет теперь свою трехкомнатную в центре, а Наталья комнату где-то в Бескудниках. «Зачем ему надо в бывший свой дом? Что он там оставил?» - подумал Василий. Но тут же решил, что не его дело это выяснять, его дело рулить и тормозить, не задавая вопросов. Он остановился недалеко от дома. Смотрел вперед и ждал. Ждал стука дверцы, каких-то слов. Но сзади было тихо. Глупо смотрел на свои бывшие окна Валентин Кравчук, очень глупо. И не мог объяснить, что его сюда привело. Следствия и причины будто поменялись местами. Важным стала сущая чепуха: у него в этом доме на шестом этаже начал расти тополек. Вгрызлось семечко в щель между балконом и стеной и пустило росток параллельно земле. Невероятно было потом, когда, вопреки всем законам физики, крохотное деревце выпрямилось и пошло тянуться вверх. Если ему что было жалко бросать, так это тополек, который к тому времени, как ему уезжать, вырос уже выше балконных перилец.
Сейчас дерева на балконе не было. Может, его не было уже давно - он ведь ни разу сюда не приезжал, только возникла в голове странная связь между тем, что его вопрос отменили, аварией и тем, что тополька не было.
«Это во мне литературное образование дает о себе знать, - подумал Валентин. - Пресловутая система образов».
Зачем он сказал - поверни направо? Зачем до этого свернул точно в тот двор, где отсиживался Василий? Что все это значит? Ничего не должно значить, если все в порядке, и черт знает что, если засбоило. Суеверия и приметы - это демоны отчаяния. Тьфу-тьфукуния, постукивания по дереву, перекусывания, поплевывания, черные кошки, просыпанные соли, понедельники, пятницы - вертят, как хотят, бедного потерянного человека, он идет между этим, как по жердочке, усталый, затюканный, забывший, зачем рожден.
А зачем он рожден? Он, Валентин Кравчук? Зачем мать выхаживала его в войну и после войны, зачем покупала криворогую козу с густым духовитым молоком? Почему тогда в армии, когда на учениях взорвался этот шальной снаряд, именно он оказался в замечательной ямке, по склонам которой росла земляника? Он к ней наклонился, к землянике, и остался жив. Почему он не ехал в том автобусе? Ведь автобус тоже ехал в Крюково. Почему оказался сзади, а не там, внутри, как тот мужичок в красном? Почему? Ответ, который он вчера доподлинно знал, сегодня не годился. Сегодня его завертели демоны. Вот и тополек они срубили.
– Так и будем стоять? - спросил Василий. Шоферу не нравился хозяин. Он не любил, когда люди «размокали». Ну, авария… Делов!.. Мужик должен на смерть смотреть спокойно и хладнокровно. Дергаться из-за десятка покойников - себя не беречь. Смерть - дело житейское. Тут война на носу, все говорят - последняя, до «полного абзаца». Так что перевернутый автобус - ерунда. И если человек из-за этого плавится, ему не выжить. Валентин Петрович - кто бы мог подумать? - ведет себя как баба. А еще за границу собирается. Кто его такого туда отпустит? Разочаровал его Валентин Петрович, разочаровал. А тот как почувствовал…
– Ты, Вася, подкинь меня к редакции и свободен. И смени выражение лица - будто тебе груз подменили. Это я. Я!
Но уверенности в этом не было. Ни у Валентина, ни у Василия.
БЭЛА
Она поняла, что звонка не будет. Поняла в кухне, куда пришла, чтоб в четвертый раз заварить себе кофе, потянулась к мельнице и вот в этой позе, на цыпочках, с протянутой рукой, вдруг осознала, что звонка нет не просто так, что у Вали случился, как теперь говорят, прокол, что его не утвердили, а может, и не сочли нужным утверждать, и он мечется сейчас по городу, не зная, как ей это сказать… Застонало сердце от этого невидимого ей кружения по городу, от его растерянности перед нею. К Наталье он бы поехал… Ей бы он сказал…
И тут раздался телефонный звонок.
Она перехватила трубку как-то неловко, наискосок и так же неловко прокричала «алло!» куда-то в запутавшийся шнур.
– Мама, это я! - услышала тоненький и прерывистый голос дочери. И хоть сомнений в том, что это именно Катя, не существовало, она глупо, бестолково переспросила:
– Катя, это ты?
– Ну? - раздраженно ответила дочь. Катя никогда ей не звонила.
Бэла всегда звонила сама. И долго вслушивалась в свою бывшую квартиру. Сначала в бабушкино скрипучее «Вас слушают» - к телефону подходила обычно она, - потом в долгое шарканье по коридору и отдаленное «Это она»; потом, ей казалось, она видит, как они все вздрагивают, как по команде, подбородки вверх, и в глазах возникает недоумение: «Неужели она все еще существует в природе? Неужели все еще жива?» Это непонимание долго будет оставаться на лицах, пока что-то естественное и нормальное, с их точки зрения, не вернет им привычное состояние. Например, любимая передача «В мире животных». Какая-нибудь африканская каракатица в цвете и оттенках освободит от наваждения - звонка Бэлы, - и они почувствуют себя прочно, покойно и счастливо. А пока они еще сидят с торчащими вверх подбородками, ее дочь доходит до телефона и вежливо дает согласие прийти к ней на свидание на Чистые пруды или на Патриаршие или куда-нибудь на берег Москвы-реки. Они гуляют всегда возле воды, Катя любит смотреть на воду… Может, это она просто придумала, освобождая таким образом себя от необходимости смотреть на мать? Смотри на воду, я буду смотреть на тебя. Это даже лучше, что не глаза в глаза.
Так вот, звонила Катя, и это было первый раз в жизни.
– Слушай, - сказала она матери, - мне нужны билеты на «Юнону и Авось»… На весь класс… Мне дали такое общественное поручение… Иначе меня в комсомол не примут. Сделаешь?
– Подожди… - Бэла взяла трубку как надо и села на табуретку.
Где-то там дышала ее дочь. Она приложила трубку к уху, но ничего не услышала. Дочь дышала, тихо.
– Алло! - сказала Бэла. - Ты тут?
– Ну? - ответила Катя. - Так сделаешь?
– А при чем тут комсомол? - начала Бэла с конца.
– Я же говорю! Мне дали поручение. Я культсектор. А все, как один, хотят на «Юнону»… Я уже заполнила анкету, и у меня мало времени… Ты говори сразу, сделаешь?
– Попробую, - ответила Бэла. - Я сама еще не видела, но там, говорят, конная милиция, когда идет этот спектакль…
– Это валютный спектакль, - объяснила ей, как дуре, Катя. - Иначе я к тебе не обратилась бы.
Она сказала «не обратилась бы» как нечто само собой разумеющееся, а потому и не могущее быть обидным.
– Ты преувеличиваешь мои силы, - невесело сказала Бэла и тут же заторопилась: - Я не отказываюсь… Нет… Я попробую… Сколько надо билетов? Двадцать? Тридцать?
– Тридцать пять, - ответила Катя. - Классная тоже хочет пойти и литераторша.
– Ладно, - сказала Бэла. - Как ты живешь? Я по тебе соскучилась…
– Нормально… Все, мама, все… Извини, мне некогда… Я из автомата… Когда тебе позвонить?
– Я сама позвоню…
– Нет! - закричала Катя. - Не звони! Они не знают, что я тебя прошу… Пока, мама…
Они не знают… Еще бы! Та семья отличалась удивительно несовременным образом мыслей. Например, они ничего не доставали. Они оскорбились бы, предложи им кто-то непрямой путь получения чего бы то ни было. У них всегда все было. Уже сто лет, еще до эпохи макси-дефицита, мясник в гастрономе, увидев кого-нибудь из их семьи, бросал очередь и подобострастно давал им самый лучший кусок. Потому что дети мясника, траченные алкоголизмом дети, лечились у них. Они даже не заметили, что очереди стали длиннее, а мясник наглее, для всех, но не для них. С ними он все тот же «несчастный Толик». Потом у несчастного появился уже и внук, так что потребность во врачах не отпала, и Толик на оберточной бумаге со следами мяса написал имя и фамилию своей снохи, которая сидела в кассе молочного магазина.
И уже дебелая кассирша лихо спрыгивала с насеста и, послав очередь туда, где, на ее взгляд, ей самое место, бежала наперерез всем членам той семьи, и они, вежливо благодаря, брали из ее рук все то, чего не было на прилавках. Быстрота самого действа была такова, что они не успевали заметить, что же все-таки на самом деле лежит на прилавках, а что давно не лежит. Не исключено, что патриарх семьи, дедушка, узнав, что пользуется спрятанными продуктами, мог бы и возмутиться, и бросить им все в лицо, и никогда больше не воспользоваться услугами Толика и его снохи, но он не успевал ничего заметить, потому что лечил людей от зари и до зари.
Вся их семья действительно врачевала, и не считалась со временем, и не ворчала на неработающие лифты, и не научилась брать взяток, так что обслуживание вне очереди в наших богом проклятых магазинах было таким слабым, таким ничтожным эквивалентом этого, что и говорить нечего.
Конечно, они должны возмутиться, если Катя им скажет: «Я позвонила маме насчет билетов».
– Никто так не делает, - сказал бы дедушка. - Нужно официально заказать билеты в кассе. В театре будут рады, если целый класс придет к ним на просмотр. Валютный спектакль. Таких не бывает… Я сейчас же позвоню в управление театров и выясню…
И позвонил бы, и выяснил: не бывает. А может, его послали бы, наивного дедушку, подальше? На нормальные вопросы у нас не отвечают, а уж на такие… Скорей всего, Катя всех обманула: сказала, что идет за билетами, а сама позвонила матери. Хорошо это или плохо, что дочь выпросталась из кокона той семьи и уже начинает жить по правилам времени? Может, так вот, делая услуги, одолжения, они и придут друг к другу, и этот путь окажется короче кровного?
Как знать? Как знать? Во всяком случае, дочери надо помочь. Бэла обрадовалась хлопотам, отвлекшим ее от мыслей о Валентине. От той самой мучительной: Наталье, что бы у него плохого ни случилось, он бы все сказал сразу. Когда-то он ей, Бэле, сам смехом признался: «Я такой был рубаха… Расстегнутый мальчик… С порога начинал все рассказывать… Все, что ни случилось. Мне, видимо, требовалось проговорить любые глупости… А Наталья, как магнитофон, все в себя мотает, мотает… Без реакции». «Мотай и на меня, - сказала тогда ему Бэла, - я хочу этого». «Знаешь - не могу, - ответил он. - Пред тобой я должен быть только умным…» Она осталась довольна ответом. Хорошо же ведь - хотеть быть только умным. Она так любила и уважала всю эту «Валину лестницу», которую он прошел и начало которой скрывалось в странном хуторе, где он родился. Он никогда не брал ее с собой туда, да она и не просилась. Ей один раз хватило приехавшей в гости снохи, Галины.
– Эх вы! - сказала ей Галина. - Размахались вы с Валькой и давай все рубить. Ты - дочь, он - Наташку. Широкие очень оказались люди!
– А я думала, ты за нас, - глупо сказала Бэла.
– Я за вас, дураков, - тоскливо ответила Галина. - Только мне Наташку, подружку свою, жалко. За что ей такая судьба? Ах, какая была девочка! Помнишь, мини пошло? Так Наташка пошла по улице, мы все аж ахнули. Ноги у нее! Таких нету, Бэла! Как врач говорю. Все косточки выточены вручную, а лодыжка плавненькая такая, что сил нет. Идет, едва попа прикрыта, а не срамно, потому что красиво. Да что вспоминать! Она и изнутри была нежная, как твой цветок… Куда все делось? Почему именно ей такое горе? Эта водка…
– Валя с ней намучился…
– Знаю… Только где он был, когда у нее все началось? Где? Все писал про то, как, мол, все хорошо… Какие вокруг молодцы да герои… Где ж его глаза были, Бэла? Где? Если он под носом у себя не видел?
Ничего Бэла не могла ей на это сказать. Не знала что… Ей стало ясно, что никаких слов против Натальи сейчас не будет, косточки, видите ли, у нее выточены. Деревенский, неведомый ей клан защищал себя, а она для них чужая. И не Галина сейчас дала»ей это понять. Еще раньше, когда в первый раз пришли к Николаю Григорьевичу Зинченко. И тот ни разу на нее не посмотрел, что было даже глупо: в тарелку ей накладывал, в рюмку наливал, шубу подавал, а вот в глаза не смотрел. Жена его, Таня, посмотрела, но это оказалось еще хуже. Такая печаль была в ее взгляде, будто она, Бэла, в гробу лежала, а не в гости пришла. Странной показалась ей эта семья - Зинченко. Сын их, Володя, весь вечер просидел за столом молча, временами закрывая глаза, и Бэле казалось, что он внутренне считает: раз, два, три… пять… сорок семь… Будто отсчитывал минуты бессмысленного времени за столом, с которым уходило что-то бесконечно важное…
В их спальне, поправляя колготки, она увидела фотографию: две молодые женщины склонили друг к другу головы в одинаковых островерхих меховых шапках, Татьяна и Наталья. И она навсегда поняла: ей нечего делать в доме, хозяйка которого держит эту фотографию у изголовья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21