— Я так счастлива, что ты помнишь о нем, заботишься. Не смела и мечтать, что ты приедешь в Македонию, чтобы посмотреть на него.— Я сожалею, что не смог приехать раньше.— И хорошо, что ты подождал. При рождении он был такой красный, такой сморщенный! Тебе бы он не понравился.— Я бы все равно его любил.Я подошел к очагу, пошевелил поленья. Вернулся на прежнее место. Анналия переложила Тодора к другой груди. Он захныкал, но потом его рот нашел то, что требовалось. Я наблюдал за его глазами. По мере наполнения желудка они медленно закрывались, потом разом раскрылись, опять закрылись, но он продолжал сосать с прежней энергией.Наконец, высосал все, что мог, и Анналия отнесла его на соломенный матрасик, который лежал слева от очага. Осторожно уложила, накрыла двумя вязаными одеялами. Глаз он больше не раскрывал. Она вернулась ко мне, села рядом.— Хороший мальчик. Теперь он будет долго спать.— Спит хорошо?— Как молодой барашек.— Рад это слышать, — собственно, по-другому и быть не могло: осколок снаряда не мог вызвать генетических изменений. Но меня все равно порадовало известие о том, что бессонница отца не передалась сыну.— Ивен? Ты надолго?— На несколько дней и ночей.— Потом вернешься в Америку?Я покачал головой.— Не сразу. У меня дела на севере.— В Белграде?— Дальше.— Мне бы хотелось, чтобы ты побыл подольше, Ивен.Я вытянулся на земляном полу. Она улеглась вплотную ко мне. По одной я расстегнул все пуговички толстой кофты, обхватил ладонями груди.— Видишь, что он с ними сделал? Они пусты.— Они прекрасны, любовь моя. Моя маленькая птичка.— А-а-а...Мы лежали бок о бок, обняв друг друга. Ее дыхание было теплым и сладким. Мои руки играли ее грудями, она засмеялась и сказала, что знает, почему Тодор сосет с таким удовольствием.— Он пошел в своего отца.— Я тебе так и сказал.— Ах, Ивен...Не спеша, прерываясь на ласки и поцелуи, мы разделись под мерцающим огнем. Я провел рукой по ее животу, упругим бедрам.— У тебя есть другие женщины?— Не так чтобы много.— А дети?— Нет.— Тодор — твой единственный ребенок?— Да.Она удовлетворенно вздохнула. Мы поцеловались и прижались друг к другу. А потом она потянула меня на свой матрац, лежавший по другую сторону очага.— Тодору нужны братья.— Это правда.— И прошло уже полгода после его рождения. Пора.— Да, конечно. А если будет девочка?— Дочь? — она задумалась, пока я гладил ее пышное тело. — Но это очень хорошо, если у мальчика есть сестры. А ты еще вернешься, Ивен, так что будет время и для сыновей.— Для Македонии.— Для Македонии, — согласилась она. — И для меня.Я еще поласкал ее, мы поцеловались, потом у нее иссякли слова, а у меня — мысли. Ее бедра разошлись, руки и ноги сжали меня, и матрац заскрипел под нашей страстью. Я забыл о латышах, колумбийцах и толстячке из Вашингтона. Я даже забыл о моем спящем сыне, поскольку один раз даже громко вскрикнул от страсти, но Анналия тут же одернула меня.— Ш-ш-ш, — тяжело дыша, прошептала она. — Ты разбудишь Тодора.Но маленький ангел крепко спал.Позже, гораздо позже, я бросил в очаг еще несколько поленьев. Анналия достала кувшин медовухи. Мы сидели перед очагом и пили ее маленькими глотками. Сладкий напиток согревал нас не хуже огня.— Через несколько дней ты уедешь?— Да, — кивнул я.— Я бы хотела, чтобы ты задержался дольше. Но у тебя важные дела, не так ли?— Да.— Расскажи мне, куда ты направляешься.Я взял ветку из кучи дров и на полу нарисовал примитивную карту. Анналия с интересом смотрела на нее.— Вот Македония. Это Кавадар, Скопье, Тетово. Вот это, линия к югу — граница между Грецией и Югославией. Вот другие республики Югославии: Хорватия, Сербия, Босния-Герцеговина, Словения и Черногория. Это Белград, столица.— Вижу.— Восточнее находится Болгария, над ней — Румыния. К западу от Румынии — Венгрия, а выше — Чехословакия и Польша. Видишь?— Да. Ты едешь в Польшу?— Дальше. Вот здесь, выше Польши и к востоку, находятся три маленькие страны. Сначала Литва, потом Латвия и Эстония. Они — часть России.— Значит, ты едешь в Россию? — у нее перехватило дыхание. — Но ведь в России очень опасно.— Они — такая же часть России, как Македония — часть Югославии.Это Анналия поняла.— Они тоже готовы бороться за свободу? И ты собираешься устроить там революцию?— Надеюсь, что нет.— Тогда почему ты едешь туда?— Чтобы вывезти из Латвии одного человека.— Уехать из Латвии трудно?— Практически невозможно.— Это опасно?Я ответил, что опасность невелика. Вероятно, моему голосу недоставало уверенности, потому что она пристально посмотрела на меня и сказала, что не верит. Но мы оставили эту тему, выпили еще медовухи и поговорили о борьбе Македонии за свободу, красоте нашего сына и жаре любви.Какое-то время спустя мальчик проснулся, громко плача, Анналия покормила его, и он вновь заснул.— Такой хороший мальчик, — похвалила она сына.— Ему нужны братья и сестры.— И мы постарались, чтобы он не остался в одиночестве.— Это правда. Но можно ли с уверенностью говорить о результате?— Я не понимаю.— Когда хочешь вырастить дерево, в землю лучше посадить не одно семечко.— Мы уже посадили два, — улыбнулась она.— Полагаю, не помешает и третье.Она замурлыкала.— Ты проведешь здесь несколько дней. У меня такое ощущение, что к твоему отъезду мы засадим всю землю.— Земля возражает?— Земля совершенно не возражает.— В конце концов, мы же должны гарантировать стопроцентный результат?— Особенно если посадка доставляет столько удовольствия.— В этом ты совершенно права.— Я тебя люблю.Мы снова разделись и перебрались на ее матрац. И опять мой сын крепко спал под громкие крики любви. А потом я крепко прижимал Анналию к себе, пока она вроде бы не заснула. Я осторожно поднялся, укрыл ее одеялом.— Я хочу, чтобы ты остался со мной навсегда, — в полусне пробормотала она.— Я тоже.— Почему тебе надо в Латвию?— Это длинная история, — она шевельнулась, словно готовясь ее выслушать, но вместо этого провалилась в глубокий сон.Я оделся, сел, скрестив ноги, перед очагом, долго смотрел на мою жену и моего сына, а потом перевел взгляд на нарисованную мной карту. «Не следует оставлять здесь карту, — подумал я. — Никому не надо знать, куда я направляюсь». Я взял другую ветку и стер карту.Почему тебе надо в Латвию?Хороший вопрос, логичный вопрос. И я ответил правдиво, пусть ничего не сказал по существу.Это была длинная история. Глава третья Карлис Миеловисиас и я сидели в окопе, вырытом среди молодых сосенок. В пятидесяти ярдах справа пехотинцы, то ли десять, то ли двенадцать, осторожно, но решительно продвигались вперед. Я вытянул руку параллельно земле. Мужчины остановились, опустились на колено, нацелили винтовки на деревянный сарай. Я поднял руку, досчитал до пяти, а потом резко опустил ее.Выстрелы прогремели одновременно, пули полетели в сторону сарая. Мы с Карлисом выпрыгнули из окопа. Он сорвал чеку с гранаты, на бегу досчитал до трех, швырнул гранату в открытую дверь. Я считал вместе с ним и бежал рядом. Потом, как только граната залетела в сарай, мы упали на землю.Взрыв развалил маленький сарай пополам. Пехотинцы уже бежали к нему, стреляя на бегу, поливая свинцом остатки деревянных стен. Интенсивность стрельбы уменьшилась, когда Карлис и я добрались до двери. Я поднял руку, выстрелы смолкли, и мы вошли в то, что было сараем.Конечно, внутри нашли пустоту. Если в мы участвовали в настоящем вторжении в Латвию, на полу лежали бы изувеченные тела защитников сарая. Но мы находились в тысяче милях от Латвии. Точнее, в пяти милях южнее Делхи, округ Делавер, штат Нью-Йорк, где Латвийская армия в изгнании проводила ежегодные полевые маневры.— Задание выполнено, — рявкнул Карлис на латышском. — Всем вернуться в расположение части, бегом.Пехотинцы затрусили к палаткам. Карлис достал пачку сигарет, предложил мне. Я отказался, он же закурил. Карлис ограничивал себя тремя или четырьмя сигаретами в день, поэтому каждую курил с особым удовольствием. Глубоко затягивался, долго выпускал дым.— Парни хорошо поработали, — сказал он.— Очень хорошо.— Конечно, со строевой подготовкой у них похуже, но вот атаку они провели образцово. Мы можем быть довольны.Этот светловолосый гигант при росте в шесть с половиной футов весил никак не меньше трехсот фунтов. У армии США могли возникнуть проблемы с подбором для него формы. У Латвийской армии в изгнании таких проблем не возникало, поскольку темно-зеленая форма шилась на каждого индивидуально. На форму Карлиса ушло больше материи, вот и все дела.Вместе мы вернулись к нашей палатке. Единственной, в которой не стояли койки. Поскольку подходящей для Карлиса не было, он предпочитал спать в огромном спальном мешке. Мне койка не требовалась вовсе, так что в нашей палатке ее заменяли два удобных стула. Я сел на один, Карлис — на второй, и мы вдвоем полюбовались закатом.Карлис превосходил меня званием. Был полковником Латвийской армии в изгнании, тогда как я — майором. В нашей армии рядовых не было, только офицеры. От нас требовалось умение командовать, чтобы в день вторжения в Латвию мы могли повести за собой рабочих и крестьян. Присваивая каждому члену нашей организации офицерское звание, мы сразу начинали готовить его к роли командира.В конце концов, нас было всего сто тридцать шесть, так что в день вторжения каждому пришлось бы проявить чудеса героизма.Карлис загасил окурок о подошву сапога, растер его, тяжело вздохнул.— Тебя что-то тревожит, друг мой? — спросил я.Он ответил после короткой паузы.— Нет, Ивен. Устал, ничего больше. Завтра мы разъедемся по домам, и я уеду с чувством выполненного долга.Мы провели в лагере целую неделю. Говорили исключительно на латышском. Семь дней поднимались в пять утра, маршировали по плацу, разбирали и собирали оружие, учились делать бомбы, совершали марш-броски в полной боевой выкладке. А после обеда приходило время политическим дискуссиям, песням и народным танцам. И хотя такой атлет, как Карлис, мог без труда выдерживать столь напряженный график, я понимал, что он с нетерпением ждет возвращения в Провиденс и академию дзюдо, где он работал инструктором.Прогудел рог, и мы пошли на обед. Поели плотно, за целый день нагуляли аппетит, а потом пили кофе, пока не появились женщины и девушки из группы поддержки. На последний вечер программа намечала танцы у костра и дополнительные утехи, которым могли предаваться парочки.Но Карлис после ужина погрустнел еще больше.— Я пойду в палатку.— Не останешься на танцы?— Сегодня нет.— Девушки одна другой краше.— Знаю. Но у меня щемит сердце, когда я смотрю на них. Латышки — самые прекрасные женщины в мире, и от одного их вида у меня рвется душа, — он понизил голос до шепота. — Если хочешь провести вечер в их компании, я тебя винить не буду. Но у меня в рюкзаке есть две бутылки французского коньяка. Я берег их всю неделю, и одна, если захочешь, твоя.Девушки, действительно, были одна другой краше, но в большинстве своем в лагерь приехали жены и невесты, которые не выказывали особого рвения в поисках новых кавалеров. Да и неделя тяжелой физической нагрузки давала о себе знать. И я вдруг понял, что выпить бутылку хорошего коньяка куда приятнее, чем танцевать у костра до упаду. Поделился своими мыслями с Карлисом, и вдвоем мы направились к нашей палатке.Он вытащил из рюкзака две бутылки, одну протянул мне. Стаканов не было, но мы без них обошлись. Открыли бутылки, произнесли тост на латышском за скорейшее освобождение Латвии от советского ига и выпили прямо из горла.Серьезный разговор начался, когда большая половина содержимого бутылок перекочевала в наши желудки. По небу плыла почти полная луна, мы пили французский коньяк и слушали радостные крики, доносившиеся от костра. Карлис, однако, все глубже впадал в депрессию.Во мне есть что-то от хамелеона. Останься я у костра, сейчас радовался бы со всеми. А вот сидя рядом с Карлисом, отдавая должное его коньяку, тоже начал грустить. Даже вытащил из кармана карандашный рисунок моего сына Тодора и показал Карлису.— Мой сын, — объявил я. — Красавчик, не правда ли?— Точно.— И я никогда его не видел.— Как такое может быть?— Он в Македонии, — ответил я. — В Югославии. И я не был там с ночи его зачатия.Карлис посмотрел на меня, на рисунок, снова на меня. А потом вдруг заплакал. Рыдания сотрясали все его огромное тело. Я молчал, пока ему не удалось взять себя в руки.— Ивен, — дрожащим от эмоций голосом заговорил он, — ты и я, мы больше, чем солдаты, больше, чем товарищи по оружию, сражающиеся за благородное дело. Мы — братья.— Братья, Карлис.— Быть отцом такого прекрасного сына и никогда не видеть его — это ужасная трагедия.— Ужасная.— У меня в жизни такая же трагедия, Ивен, — он выпил, и я выпил. — Именно она не позволяет мне танцевать с прекрасными латышками у костра. Могу я рассказать тебе о своей трагедии?— Разве мы не братья?— Братья.— Тогда рассказывай.Он несколько секунд молчал. Потом прошептал: «Ивен, я влюблен».Возможно, коньяк сыграл свою роль. Но, какой бы ни была причина, никогда я не слышал в словах такой глубокой печали. И заплакал. Теперь уже ему пришлось ждать, пока я успокоюсь. Мы снова выпили, и он начал рассказывать.— Ее зовут София. И она — самая прекрасная женщина в мире, Ивен, с золотыми волосами, кожей цвета персика, глазами синими, как Балтийское море. Я встретился с ней на токийской Олимпиаде в шестьдесят четвертом году. Ты знаешь, я выступал за команду США по классической борьбе.— И занял второе место.— Да. Выиграл бы, если в не этот бычара-грузин. Неважно. София входила в состав гимнастической команды Советского Союза. Ты, безусловно, знаешь, что прибалтийские гимнастки — лучшие в мире, а латышки лучше гимнасток других Прибалтийских республик.Я не имел об этом ни малейшего понятия.— Разумеется, команда Софии победила. Ее мастерство укрепило славу и престиж советского спорта, Советского Союза. Как это гадко, — он закрыл глаза. — Мы встретились, София и я. Мы встретились и влюбились друг в друга.Он замолчал, чтобы закурить свою четвертую сигарету. У меня создалось ощущение, что в эту ночь на четвертой сигарете он не остановится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15