С обрыва, без просьб и намеков, мы шагнули в неясное еще минуту назад
будущее, в начала новых несвершенных этапов. Так, по крайней мере, казалось
мне. Ведь я буквально еще не был совсем здоров, и я слишком переживал и
волновался, но был счастлив, чертовски счастлив, как пророк добра, доживший
до свидетельств своего мастерства. Я вспоминал, как много месяцев, черных,
тяжелых месяцев назад, в случайном разговоре подслушал ее номер телефона, и
в тот момент предугадал сегодняшний успех. Мне и тогда это казалось не
случайной удачей, зашифрованной семью цифрами, но знаком счастливой судьбы,
дарованной господином Провидением. Я мог бы уже в этот день приступить к
самому ответственному этапу, но не стал - мне (а хотелось бы написать -
нам) было слишком хорошо. Мы расстались по моей инициативе, заранее
договорившись о новой встрече. Я, быть может, впервые уходил от нее в
приподнятом настроении, с легким, я бы даже сказал, преступно легким
сердцем. Мне нужна была настоящая пауза, недолгое бездеятельное затишье,
короткое замирание перед последним решительным шагом. Конечно, не могло
быть и речи о подарке, да и что я мог считать подходящим подарком? Нет,
решение таких вопросов должно быть перенесено как можно подальше вперед,
вплоть до самого последнего момента. А сейчас, в эти несколько дней, мне
наконец судьбой отведено насладиться покоем возникшего взаимопонимания.

Но стоило вернуться домой, упереться в серое занавешенное окно мечтательным
взглядом, как черные тучи сомнения вновь обступили мое безоблачное небо.
Чему я, собственно говоря, обрадовался, что случилось? Она призналась мне в
теплом чувстве? Она, доверчивая и покорная, легла на мою ладонь? Или, быть
может, она, поблескивая металлическим ушком, давным-давно возглавляет
единственную в своем роде коллекцию? Увы, нет. Тогда от чего я обрадовался,
от одного-единственного неравнодушного взгляда, от этой по-детски
доверчивой руки, от сердечной, искренней, вслух высказанной мечты
воздухоплавания? Нет, слишком долго я страдал, чтобы поверить сразу в свое
счастье. Опять без спросу возник молодой человек, может быть, не вполне тот
из ее парадного, другой, но похожий, он улыбался и грозил мне всем своим
свежим упругим телом. Чудак, уйди, не маячь среди зимы, твое время весна,
глупая, грязная весна, ты знаешь ее песни, а сюда не приходи. Здесь холод,
здесь много холода, и нужна особая острота зрения, приобретаемая лишь от
рождения, чтобы постичь все бесконечные горизонты зимы. И ее ты не увидишь,
не заметишь, не поймешь, не почувствуешь, как невесома ее душа, ты сомнешь,
запутаешь тонкие серебристые волокна, не заметив и десятой доли ее
волшебства.

Да, я был еще болен, но не болезнью, а бесконечной силы желанием увидеть,
ощутить, быть рядом, тут же, сейчас, в этот же удачливый момент. Я позвонил
ей и понял, что не мне одному безумно одиноко длинным зимним вечером. И мы
снова сошлись в тот вечер, вечер сбывшихся ожиданий и побед.

И разве не победа - последовавшее вскоре чаепитие в ее доме на тесной
кухоньке с холодными драными полами, с долгими теплыми взглядами, с
нетрудными паузами, с горячей, чуть подрагивающей ладонью в моей руке?
Растаяли, как снега в апреле, мои жестокие сомнения - да разве могла она
еще о ком-то мечтать? Нет и еще раз нет, пела моя душа, радуясь началу
последних этапов.

А потом надвинулась ночь, и я стал делить время на до и после. Да что там
время, вся жизнь должна была разделиться на две части, и важно выяснить,
что же относится к первой, как мне казалось, наиболее трудной половине, а
что ко второй, во многом еще неясной, но все более и более желанной.
Во-первых, нужно понять, что же подарить ей? Если стихи, то их можно
подарить и потом. Ведь что есть стихи - еще одно признание в моем особом к
ней отношении, еще одна попытка понравиться. Нет, я не специально их писал,
безо всяких претензий, это никакой не поступок, это намек, это признание
определенных достоинств, акт душевного напряжения, мечта, сердечный план.
Из тысяч слов я выбрал десяток подходящих друг другу, как я люблю
выражаться, настоящих, и создал впечатление другой, неведомой жизни,
несуществующих людей, отраженных в ночном окне; но, конечно, с тайной
надеждой на ее память о моем чувстве, с надеждой, что когда-нибудь потом,
через много наших встреч и разлук, она прошепчет пятнадцать строк, и они
станут частью ее жизни.

Я сжал покрепче узкую ладонь, уже и так согретую и даже слегка вспотевшую.
Не слишком ли простой путь избран мною? Познать - значит мумифицировать.
Так было, так будет. Будет, но уже не со мной, во всяком случае не вечно,
ведь в стеклянном ящике не так много места, а заводить еще один уже слишком
хлопотно. Нет, пусть стихи полежат еще, пусть настоятся, ведь они есть
продукт малопортящийся. Следовательно, речь может идти только об
инструкции, пускай узнает то, что знаю я, пусть не думает, будто я
собираюсь ее обмануть, или, не дай бог, наоборот, потерять голову и жизнь
бросить ради вечной охоты за одной целью.

- Я тебе хотел подарить вот это.

Я переложил ее ладонь в левую руку, правой достал из кармана инструкцию,
трижды ударив ею о воздух, развернул сокровенный труд.

- Что это, стихи? - с нескрываемым разочарованием спросила она, подслеповато
наклонившись над бумагой.

Было в том движении что-то до боли знакомое (я даже вздрогнул), но
настолько неожиданное и неуловимое, что лишь под утро стала ясна причина
моего испуга.

- В некотором смысле. - Я загадочно улыбнулся и, сжав покрепче ее ладонь,
добавил: - Это нужно прочесть.

Да, вот так был решен основной вопрос. Двери теперь открыты настежь любому
урагану. Она узнает все, без намеков и иносказаний, она поймет и оценит мое
мужество, мою открытость, и я, счастливый, многословный, прольюсь потоком
восхищенных слов в ослепительном вихре, в танце запутанных, но не
спутавшихся серебристых нитей.

Но все произошло совсем не так. Все произошло как-то второпях, глупо и
бестолково: внезапно, вдруг потерял равновесие вопреки моей же инструкции,
которую она только что прочла и на которую отреагировала одним
орфографическим замечанием, вследствие чего я, наверное, и разнервничался и
проявил в конце концов абсолютно неуместную торопливость и
непоследовательность. "Июлия, июлия", вот и все, на что меня хватило.

А под утро мне приснился сон со страшным концом, от которого я и проснулся.

Мне снился обрыв, и мы вдвоем стоим у самого края, но не так, как накануне,
а поменявшись местами - я у пропасти, а она за моей спиной. И опять меня
спрашивает:

- А вы летали во сне? - спрашивает тихо, тихо, и также потихоньку вперед
меня и толкает, плыви, мол, голубчик по воле ветра. Я же лечу круто вниз
вначале, а потом растопыриваю руки, как затяжной парашютист, и
останавливаюсь. Стихает шум ветра, и я слышу только волнующий меня голос:

- Лети ко мне, как пух Эола.

Оглядываюсь, верчу головой и никого вокруг не вижу. От огорчения забываю о
руках и тут же с веселым свистом срываюсь на камни.

Слышится отвратительный шлепок, и я обнаруживаю себя на постели, а звук
шлепка происходит от удара упавшей на пол моей ладони. Рядом сладким сном
дышит моя королева, а я, мучимый жаждой, иду босиком на кухню. Я долго пью
из треснувшей фарфоровой кружки, глядя в посеревшее от зимнего хмурого
света окно, и думаю над тем, как непросто пройти пятый этап, не испортив ни
одного волшебного волоконца. Но делать нечего, все предопределено законом,
тысячи раз проверенным до меня, и так остроумно мною сформулированным в
форме инструкции. Все приходит к одному концу, шепчу я, разглядывая тусклые
блики на кончике иглы, и возвращаюсь обратно в спальню. Господи, как она
прекрасна и неподвижна, она будто бы мертва, но нет, если присмотреться,
видно, как размеренно, спокойно вздымается ее грудь - она спит, спит,
доверившись моему мастерству, она подозревала мой талант, и теперь ни о чем
не беспокоится.

Я уже приготовился к завершению пятого этапа, как вдруг краем глаза замечаю
в дальнем углу комнаты, у самой шторы, контуры знакомого устройства. Я еще
ступаю по инерции к ее телу, а мозг уже возмущенно протестует: что это,
откуда? Этого не может быть, чуть не кричу я, медленно сворачиваю в дальний
угол, где в сумеречном безжизненном свете, прикрытый наполовину сползшим
плюшевым покрывалом, обнаруживается почти такой же, как мой собственный, и
все-таки немного другой, нумизматически строгий и по-женски шикарный
стеклянный ящик ловца тополиного пуха. Страшная догадка мелькает в
ослепленном невероятным видением мозгу, и я наконец отгоняю полный
бесконечных ужасов назойливый сон.

Я потом часто вспоминал ту ночь, пытаясь понять, как, отчего, почему не
сложилось, не свелось все к логическому концу. Да, все как и полагается, я
проснулся под утро рядом с ней, с моей серебристой мечтой. Я осторожно
отогнул несколько волоконцев, встал с широкой постели и сразу направился в
дальний угол с твердым намерением как можно быстрее все выяснить и отделить
приснившееся от реальной жизни. Я обшарил весь угол. Там действительно
оказался ящик, отмеченный еще накануне вечером краем глаза, и в
преображенном виде обнаружившийся в ночном сне. Вполне обычная картонная
коробка, полная всяческого детского хлама, - подытожил я результаты
утреннего осмотра и уже собрался бросить обратно старенький обшарпанный
пластмассовый самолетик, как услышал за спиной строгий голос:

- Что вы там ищете?

Ах, отчего так обидно и резко прозвучали ее слова! Словно я есть
незадачливый воришка, захваченный врасплох хозяевами, а не настоящий
мастер, виртуоз тополиной охоты.

- Я тут, здесь, хотел... - я глупо вертел самолетиком, не смея честно
признаться в своих страхах.

- Вам пора отправляться домой.

- Июлия, - простонал я.

- Перестаньте сейчас же, не называйте меня так никогда.

- Но почему, что случилось?

- Ничего не случилось, - она монотонно, почти по слогам, медленно отрезала
наш разговор от будущих неизвестных мне событий.

Я молча оделся, не глядя , не поворачиваясь, словно битая собака, вышел в
прихожую и здесь в нерешительности остановился, почти ничего не различая во
мраке. Она ножкой пододвинула мои ботинки и, кажется, сложила на груди
руки, показывая всем своим видом, как тяжело ей ждать эти несколько
последних мгновений. Ну, не молчи, скажи хоть что-нибудь, пусть не
дружественное, нейтральное, молил про себя я, привыкая понемногу к темноте
и все отчетливее различая ее уставшее тело.

- Я дрянь, - спокойно и горько сказала она, потом по-деловому поправила
молнию на моей куртке и, как в том сне, легонько столкнула меня в обрыв.

Время шло, а небо не светлело. Проклятое утро на глазах превращалось в
вечер, а я все летел камнем вниз, безуспешно растопыривая руки. Я был
ничто, я был как пустой объем, ограниченный воображаемым контуром, даже
воздух не оказывал на меня никакого действия. Он протекал сквозь меня
подобно песку, стекающему через узкое отверстие песочных часов. Я и сам
истекал тягучей болью, с упорством фанатика-мазохиста перебирая все
неприятное, унизительное, невероятно похожее на правду. Я уже не цеплялся
за то немногое доброжелательное, проявленное с ее стороны, как я теперь
понимаю, скорее из жалости, а смаковал все ее презрительные "нет",
"никогда", "не надо". О, милая далекая мечта, не смею, не смею даже
мысленно представить себя рядом с вами. Ваши слова, подобно семенам
репейника, вонзились в мое тело, и теперь они всегда будут со мной,
беспрерывно зудя и терзая мою душу.

Я вспоминал мелкие незначительные детали, и они вырастали на глазах до
огромных, гадких, страшных, правдивых пауков. Однажды, в одну из наших
первых встреч, я обратил внимание на ее руки и понял, что свидание со мной
для нее скорее акт безделья, чем, как я люблю выражаться, праздник души.
Прийти на встречу с неухоженными руками можно только к нелюбимому человеку.
Разве пушинка не укладывает наилучшим образом свои волоконца перед полетом?
И я, утвердительно отвечая на этот вопрос, обманывал сам себя, оправдываясь
ее занятостью и бедностью. О, я помню, как однажды встретил ее случайно, в
блистающих одеждах, с идеальными коготками, с красивыми голубыми разводами,
летящей явно на встречу с каким-то счастливчиком. Боже, как я мог
обмануться ее вчерашним теплым взглядом, с податливой горячей ладонью?
Почему потом все пропало? Неужели из-за инструкции? Нет, чепуха, ведь она
же не прогнала меня тотчас, как прочла сокровенные знаки. Ведь ей хватило
ума не возмутиться, и все принять как должно, без сцен и истерик, и
окончить как полагается: я вспомнил ее бессильное тельце, почти проколотое
нержавеющей иглой.

Она все знала и согласилась. Но почему тогда в реальной жизни, злой,
отвергнутый, я продолжал падать в пустоту январской ночи? О, как долго
тянулся этот мучительный январь, в котором больше я не пытался с ней
увидеться. Ведь не могло же бесконечно продолжаться рабское болезненное
состояние. Нет, я не оправдывался ее недальновидностью, не залечивал
открытые раны ежедневным просмотром своей прекрасной коллекции (более того,
первое время я даже не мог думать о стеклянном ящике, не то что
просматривать, и тем более оглаживать дорогие сердцу экземпляры), я дал
себе слово не звонить ей никогда, или не звонить по крайней мере до тех пор
пока, не научусь спокойно анализировать прошедшее.

Затем потянулся февраль, и я заподозрил неладное. Да, я уже не так страдал,
да и вряд ли такое слово вообще могло подойти к моему февральскому
состоянию. Я как бы спал, днем наяву и ночью во сне спал. Да, именно ночью,
когда она могла прийти во сне и снова терзать мою беззащитную душу, она не
приходила, потому что спали мой разум и мое сердце.
1 2 3 4 5 6 7