Что же теперь делать, чем жить,
ради какого интереса можно существовать, если в стеклянном ящике не хватает
лучшего экземпляра? Так думал я, когда на светящемся полотне появились две
тени.

Ах вот, в чем дело! Какой неожиданный поворот судьбы. Озарения тоже бывают
неприятными, острым режущим предметом мелькнула свежая мысль. Ах, какая
траектория, какой полет, какие головокружительные маршруты. Весь день
провести в незнакомом обществе, увлечь в дом, в жилище, прикасаться, сгорая
в лихорадке, рискуя собственным тельцем, и все это за час до встречи,
наверняка обусловленной заранее и вполне желанной! Но как же я, как же мои
попытки?

Пьянея от горя, я ринулся поперек движения каплеобразных тел в поисках
связующего средства.

- Але, але! - кричал я в холодную трубку, желая знать сейчас же, с кем,
когда и почему?

- Да, я слушаю, - ответил, как показалось мне, специально приглушенный
голос.

- Ты дома? - спросил я, теряя последнюю надежду.

- Так получилось, - без тени волнения пояснила она.

Я не решился все-таки прямо спросить и вывернулся наглым требованием:

- Я сейчас хочу прийти.

- Это исключено.

- Почему? Почему ты не хочешь видеть меня?.

Она промолчала.

- Тогда поговори со мной.

- Я не могу сейчас разговаривать ни с кем.

Как же, желчно подумал я и полез на рожон.

- Почему?

- Не могу.

- Тогда я иду к тебе.

- Не смейте.

- Посмею, - я обезумел от ее холодного голоса. - Я здесь внизу был все
время, а теперь иду к тебе.

Не выслушав возражений, тяжело ступая, отправился в обратный путь. Неужели
еще сегодня я радостно взлетал мечте вослед по этим ступеням, а теперь уже
на каждом марше останавливался, задыхаясь от недостатка кислорода. Нужно
было воспользоваться лифтом, проскрежетало электромеханическое чудовище,
унося вниз чью-то усталую душу. Действительно, куда я иду-взбираюсь, зачем
мне эта высота? Природная жадность или долг коллекционера-охотника? Какая
разница, если там и без меня хорошо, если кому-то достаточно быть без меня,
то чем счастью поможешь? Сам виноват - размахался руками, не обращая
внимания на последствия. Как я, опытный охотник, мог вопреки всем правилам
и инструкциям, размахивать руками и производить страшные сотрясения в
воздушном пространстве? Были вы ловцами человеков, а я вас сделаю ловцами
тополиного пуха, стучало в голове гулкое эхо звенящей сухим деревом двери.
Да, я уже не звонил, а бил ладонью наотмашь по крашенному суриком
прямоугольнику.

Вдруг прислушался: кажется, кто-то подошел к двери, затаился моим
зеркальным отражением, незаметно набрал воздуху и остановил дыхание. Я был
уверен, я знал наверняка - это она там за дверью, она одна, она попросту не
решается открыть на мой безаппеляционный стук. Конечно, там больше никого
нет, мне просто показалось, наверно, я ошибся в расчетах и перепутал окна.
Она одна, но почему она не открывает дверь?

- Открой,- я попытался сам успокоиться, но получилось так, будто я клянчил.

Через несколько секунд невыносимо тягучая пауза прервалась такой силы и
горести тяжелейшим вздохом, по сравнению с которым мое ночное бдение под
окнами, мой кулачный наскок на дверной проем показались нелепыми и
смешными. Ей плохо, ей чертовски плохо. Я повернулся и на цыпочках, еле
слышно поскрипывая песчинками неметенных ступеней, тихо удалился подальше
от чужого горя.

В тот же вечер я слег. Видно, меня здорово прохватило там, под окнами, и
три дня кряду я температурил. Ночами несколько раз бредил одним и тем же
унизительным действием: я крадусь по злосчастной лестнице, стараясь еле
слышно шагать по ступенькам, чтобы никто не мог обнаружить, и более того,
стать законным свидетелем моего унижения, но на пятом или шестом шаге мне
изменяет чувство меры, я слишком тяжело ступаю, так что песочный треск
звучит чуть громче, и тут же, будто только того и ожидалось, раздается
унизительный смех на два голоса - женский, ее, и мужской, того молодого
человека.

В короткие перерывы между страшными видениями меня охватывал приступ
меланхолии, и я то плакал, то хватался за бумагу, пытаясь что-то писать.
Когда я окончательно пришел в себя, я был окружен смятыми словами любви.
Здесь нет и тени преувеличения, ибо на одной из скомканных бумаг были
стихи, написанные каллиграфическим почерком:

Там за хрупкой границей стекла,
Где так много печали и мало тепла,
Где пустое объемлет пространство
Бесконечных ночей постоянство,
Отраженные люди живут.
Их внезапно возникшую связь
Еле видно сквозь льдистую вязь,
Их отчаянно дерзкий побег
Прикрывает декабрьский снег,
И следы их почти незаметны.
Так, влекомы июльским теплом,
Исчезают вдали за окном,
Поднимая зеленые флаги
Над пространством твердеющей влаги,
Над кривыми ветвями дерев.

Теперь стихи казались мне женскими, и даже более конкретно, согласно моим
представлениям о ходе событий, такое стихотворение могла бы написать она и
только она. Во всяком случае, мне они показались вполне приличными, и
вполне должны прийтись ей по душе. Правда, в них было определенное
забегание вперед, как будто мы связаны не просто поверхностным знакомством
у темного окна, крытого первым, робким морозным узором, но и чем-то более
существенным, наподобие глубокого чувства, или даже общей задачей. Я решил
при следующей встрече, а таковая неизбежно должна произойти, подарить ей
эти стихи со словами: "Возьмите, это вы обронили под впечатлением наших
встреч". Я обязательно решил перейти снова на вы, будто собирался
преодолеть высоту со второй попытки.

Может быть, мое невольное трехдневное молчание и есть настоящая удача,
иначе как бы я смог выдержать паузу, но теперь пусть она думает, что я могу
быть и без нее. Конечно, три дня не срок, но все же поделом ей, вот,
пожалуйте - хочу звоню, хочу сам по себе гуляю. Я набрал заученный номер, и
сердце мое сжалось, когда заговорил голос, без которого мне было так
тяжело:

- Какой же вечер, когда раннее утро? - она явно обрадовалась моему
появлению. - Где вы пропадали?

Я пробурчал что-то невразумительное в ответ, но ей этого вполне хватило, и
она продолжила весело щебетать, что меня почему-то рассердило, и я
возмутился:

- Постойте! Ну а если бы я вообще не позвонил? Ведь у вас нет даже моего
телефона. Что это, самоуверенность или полное равнодушие?

Она молчала.

- Ответь же!

- Не понимаю.

- Не понимаю. - Я передразнил ее. - Ты иэбалованное, равнодушное существо,
ты совершенно не дорожишь нашим... - мне не хотелось быть банальным, но я
уже потерял контроль над собой, - нашим знакомством. В тот момент, когда
вся Вселенная обезумела от слякоти и холода, я, в общем-то достаточно
занятый человек, теряю силы и время, чтобы жизнь наша стала чуть-чуть лучше
и теплее, днями и ночами слоняюсь вдоль выцветших посеревших линий; да ты
глупое, несносное создание, неспособное оценить новых объемов пространства,
ты, готовая променять меня в любой удобный момент на черт знает каких
ротозеев, - я вдруг вспомнил, как она рассказывала о своих
друзьях-автогонщиках, - ты подвергаешь наши еще не развитые отношения
жестоким испытаниям вероятностью, ты... - я остановился, подбирая слово
построже, и вдруг обнаружил вместо напряженного, почти раскаявшегося
внимания бестолковые короткие гудки. Она бросила трубку, она не слушала
меня...

- Але, але, - я кричал что есть мочи, дожидаясь восстановления связи. - Куда
вы пропали?

- Я никуда не пропала, просто вы перестали со мной разговаривать.

- Значит, вы ничего не слышали?

- Ничего.

- Вы просто не хотите слышать самое важное, - я тяжело выдохнул в трубку и
решил больше не возвращаться к пройденному однажды.

- Жаль, что я пропустила самое важное, - она это сказала так, как обычно
говорю я сам: не разберешь, шутя или серьезно. - Может быть, повторите?

- Июлия, - я простонал в трубку, снова набирая воздуху.

- Почему? - пропуская малозначительное, перешла она к центральному пункту.

- Потому что родом из июля.

- Откуда вы знаете? - она, кажется, обрадовалась моей догадливости, а я ее.
- Я обожаю лето, но не июнь, когда еще плоды только завязываются и набивают
оскомину, и не август, когда все уже кончается, а именно июль, как эпицентр
тепла и света.

- Эпицентр? - удивившись на первый взгляд неуместному слову, я перебил ее,
на ходу радуясь, как это удачно получилось в стихах и про июль, и про
тепло, и слово эпицентр, оно весьма кстати, именно очень подходит, но
удивительно, что употребила его она, а положено скорее мне. Ну что же, вот
он, неопровержимый последний аргумент, господа соллипсисты. Да, может быть,
действительно никакая она не тайна, а всего лишь плод моего
бессознательного воображения? Но как же быть с остальными, теми, под
стеклянной крышкой, изловленными ранее, в более романтические молодые годы?
Я помню, сколько трудов, усидчивости и мастерства было приложено для
составления гербария. Так неужели все это, как говорят субъективные
идеалисты, миражи перегретого подсознания?

- Июлия, - почти пропел я и устроил небольшую паузу, наслаждаясь первой,
хоть и маленькой, но зато настоящей победой, - нам нужно встретиться, я
кое-что хотел тебе подарить...

- Подарить? Хм, это уже совсем другое дело, я люблю подарки, но мне их давно
не делают.

Я чуть не поперхнулся от такой откровенности. Да как же еще по-другому я бы
мог понять эти намеки - естественно, меня поощряют к более решительным
действиям. Или нет, постойте, не спешите. А как же ее "не звоните мне
больше никогда", как сочетать холодное рассудительное "нет" с откровенным
до бесстыдства "да"? Или в самом деле она желает принимать меня для
душевных действий, или - страшная догадка осенила меня - или же она
попросту жалуется мне на кого-то, кто ей дорог, любим ею, быть может,
безответно. Но если последнее верно, то что же есть для нее я? Насколько я
должен быть пустым местом, никчемным субъектом, второстепенным
непривлекательным персонажем какого-то долгого романа, в котором я внезапно
возник на тех страницах, где обычно отводится место для скучного описания
окружающего главных героев пейзажа. Как же я должен мало значить в этом
случае, если она мне прямо жалуется на черствость какого-то там баловня
судьбы? Невозможно было дальше терпеть проклятую неопределенность, нужно
все решительно разъяснить, нужна решительная встреча, сегодня, сейчас, в
том месте, откуда есть одна дорога, один исход в царство определенности.

Я шел на встречу с моей богиней, то и дело похлопывая себя по груди, где
во внутреннем кармане лежал сокровенный предмет, точнее, два сокровенных
предмета: стихи, написанные в бреду высокой температуры, и инструкция по
ловле тополиного пуха, составленная мною несколько лет назад, когда я
осознал себя вполне профессионалом. Конечно, вначале я хотел показать ей
стихи, но вот зачем-то, скорее бессознательно, чисто рефлекторно захватил
сборник указаний и советов для всех, кому близок этот род занятий. Зачем я
это сделал? Уж не ради ли противопоставления горячего сердечного чувства
холодному умственному продукту?

Я, конечно, пришел первым к обрыву, чтобы получше выбрать место. Я
специально предложил встретиться здесь, у обрыва, у пропасти, на самом краю
столовой горы. Здесь одному-то страшно, не то что вдвоем. Сердце замирает,
когда вослед за взглядом мысленно срываешься вниз, и не дай бог, думаешь,
кто-либо другой подойдет сзади да и подтолкнет потихоньку - а сильно и не
надо. Я всегда боюсь стоять на краю, когда сзади кто-то ходит. Ведь он
может не со зла, а так, случайно, ненарочно задеть.

Наверное, невозможно привыкнуть к ее появлению. Меня чуть не свалило с ног
по крутому снежному склону. Все потемнело, пропало, осталось только
обворожительное покачивание и огромное пространство, утыканное зелеными и
голубыми иглами, тысячами живых и одной золотой иглой венчающей гигантскую
пирамиду. Зачем и жить, если не ради такой, легкой, подвижной, независимой?

- Ах, как здесь страшно, - она доверчиво, как это делают дети, ухватилась за
мою руку и встала на самом краю, - я так давно здесь не была и забыла страх
высоты, - она улыбнулась, а глаза ее стали совсем грустными. - Но чего
бояться? Мне кажется, я бы смогла полететь (еще бы, подумал я, и на всякий
случай заслонил ее от ветра), но не как птица, а лучше, умнее, красивее,
как летают во сне. Там ничто не мешает телу, там летишь просто так, без
крыльев и звезд, без плана или мечты, сама, вне тревог и волнений, в любом
удобном направлении, легко и просто, сама, сама, будто паришь, как воздух в
воздухе...

- Летишь, чтобы пасть и прорасти, - пробурчал я из-за спины, я был взбешен
собственной прозорливостью: да, она есть то, что я искал, никаких сомнений
теперь не осталось.

- А вы летаете во сне? - спросила она.

- Нет, я лишь прослеживаю чужие маршруты, - соврал я.

Она как-то понимающе кивнула, мол, ну-да-конечно, и опять забыла обо мне.

- Нет, птицы не умеют легко летать, - она спорила сама с собой, - они
производят слишком много шума и ветра, они не могут наслаждаться тем, что
дано, и так, как есть...

Плыви, плыви ко мне, я жизнь твою наполню новым смыслом, пело мое сердце.
Господи, как же она хороша, как точны ее мысли, как прекрасны и независимы
они, словно легкие небесные пути, проложенные в будущее мое счастье. Что
может быть выше и прекраснее, чем плыть над июльским жаворонковым криком?
Счастье вечного покоя, закрытого от сквозняков стеклянными стенками. Да и
чего еще ждать? Сейчас, здесь, она делится со мной самыми сокровенными
мыслями, мыслями единственной в своем роде, несравненной и неповторимой
летящей души.
1 2 3 4 5 6 7