Подозреваю, что где-то там имеется тайный притон гомосексуалистов. И повсюду ютятся сомнительные лавчонки, где гнусные, небритые прожженные субъекты обмениваются мерзкой контрабандой. Гнусные, небритые субъекты бесстыдно обнажаются передо мною и перед детьми, девочками и мальчиками, и остаются безнаказанными. Все преступления остаются безнаказанными.Отвратительны эти подлые, зловредные человечки, что копошатся у меня в мозгу, будто пальцы, наделенные каждый лицом и душонкой. Некоторые даже в шляпах. Люди страдают. Я страдаю. Потерянно бродят заблудившиеся дети. Рыдают женщины. Матери лежат на смертном одре. И я боюсь – всегда боялся, – что вот-вот в ушах у меня зазвучат вопли, стоны, причитания, их подхватит внутри у меня многоголосый страдальческий хор и уже вовек не смолкнет. Я не смогу разобрать, правда это или мне только чудится. И это будет неважно. Все равно я буду все это слышать. Чувствую, как движутся внутри зловредные людишки, проходят, тыча костылями, грязные циничные старики с острыми бородами, двусмысленно подмигивают, глаза у них бесстыжие, жестокие. От них больно. Уголино грызет голову – мою голову (вот сукин сын).Никто не поможет. (Одна лишь сестра моей жены подбирается довольно близко к тончайшему нерву правды, который мы не желаем обнажать, но подбирается отнюдь не из добрых побуждений, лицо у нее холодное, равнодушное, и я рад бы ее ударить.)– Отдайте малыша куда следует, – чуть ли не приказывает она, резко, насмешливо, напористо, со смаком выставляя напоказ превосходство своей позиции, и мы вынуждены общими силами от нее отбиваться.– И поделом! Туда вам и дорога! – слышатся мне оскорбительные, злорадные, словно бы даже не ее, мои слова, мой голос. – Мне очень приятно, что это случилось. Ха-ха. Очень приятно, что это случилось с вами, кого я знаю, а не с кем-нибудь незнакомым, кто живет неизвестно где.Я рад бы ее ударить, потому что чувствую – она видит меня насквозь, перехватывает мои мысли и вынуждает меня от них отречься.Мы рады бы от него избавиться. Рады бы его отдать. И нам нужно, чтобы кто-то, обладающий весом и властью, велел нам это сделать. Самим нам не хватает мужества. Что подумают все наши знакомые?Бессердечно.Бесчеловечно.Мы рады бы отдать его, но боимся.(Другие родители, о которых мы слышали – в Коннектикуте, в Нью-Йорке, на Лонг-Айленде и в Нью-Джерси, – не намерены расставаться с такими детьми. Почему?)– Не оставляйте его у себя, – твердит нам сестра жены чуть не с того дня, когда исчезли последние сомнения (это случилось слишком быстро). – Отдайте его поскорей. Нечего вам лицемерить. Чем дольше станете тянуть, тем тяжелей будет для всех.Чудовищное предложение. (Лицемерить куда легче.)– Не смей об этом говорить! – вспылила в прошлый раз моя жена. – Чтоб я больше ни слова про это не слышала, а не то я тебя и на порог но пущу. Я не шучу.– Хватит с меня! – рычу я потом на жену. – Чтоб я больше от нее ни слова про него не слышал. И про других детей тоже. Если она еще про кого-нибудь из них заикнется, я вышвырну ее за дверь. Так ей и скажи, не то я сам скажу.– Я ей говорила. При тебе. Думаешь, мне это было легко?«Сама знаешь, что я права, поэтому так и злишься», – самоуверенно возразила ей тогда сестра.– Она просто хочет нам помочь, – покаянно продолжает жена. – Мне совестно, что я на нее накричала.– Ничего она не хочет помочь. С чего ты взяла? Жаль, что она не переехала с твоей матерью в Аризону.– У нее ведь здесь магазин.Эта сестра – воплощение всего темного, неприглядного в характере моей жены, на что сама жена и смотреть не в силах, тотчас отшатывается, полная раскаяния. В ней воплощена некая изнанка и моей личности (эту изнанку я нередко обнаруживаю перед моими домашними и злорадно раскрываю перед самим собой в снах наяву), и в Дереке тоже, я ведь подчас не прочь снова стать бессловесным, беспомощным младенцем и всецело зависеть от родителей и старших братьев и сестер. (Только я вовсе не хочу, чтобы меня отправили в дом для престарелых.) Я теперь во всех окружающих узнаю себя самого. Даже в Кейгле. (Не в Грине. Грином я восхищаюсь. И не в Артуре Бэроне; оказывается, мне не так легко увидеть себя в тех, кто выше меня или человечески привлекательнее и достойнее. Только в тех, кто хуже меня.) Артур Бэрон ни разу не заговаривал со мной о Дереке. Энди Кейгл заговаривает часто, и я на него за это зол. (Однажды в воскресенье он без приглашения нагрянул к нам и пошел елейно и высокопарно толковать мне, что все это Божья воля, так я чуть его не убил. И готов был его лягнуть.) Я прихожу в ярость, когда кто-либо заговаривает со мной о Дереке (и каждого готов убить), и, однако, очень надеюсь, что скоро все на свете дружно, в один и тот же час скажут мне:– Отдай малыша куда следует.Только этого не случится.Мне незачем опрашивать моих домашних и устраивать в семье голосование, чтобы выяснить, чего мы все хотим. Даже мой любимец, мой милый, добрый, чуткий мальчик, которого приводят в ужас все другие выходы, не совсем искренен, когда умоляет меня:– Не отдавай его.На самом деле он думает: «Пожалуйста, отдай».«Только, пожалуйста, в один миг, раз – и нету, чтобы я не успел ничего увидать, сообразить и запомнить».Кейгл позвонил с заправочной станции, соврал, что он в наших краях проездом и хотел бы на минутку к нам заскочить. Выглядел он скверно. Осунулся, под глазами от недосыпа синяки, криво, через силу улыбнулся.– Ходят разные слухи, – признался он. – На этот раз я всерьез тревожусь. Вам кто-нибудь что-нибудь про меня говорил?– Я слышал, вы опять ездили в Толидо.– Со мной даже не говорят о конференции. Обычно в эту пору мне уже дают тему доклада.– Может быть, тему еще не выбрали.– Мне предстоит встреча с Горацием Уайтом. И с Артуром Бэроном тоже. Мне никогда не приходилось иметь дело с Уайтом.– Может быть, у него есть какие-то новые идеи.– Две на одного, – весело подмигивает мне Кейгл, едва моя жена повернулась и пошла обратно в дом.– Черномазенькие?Он не замечает иронии.– Это не для меня. И не в Толидо. Там у меня неплохие знакомства. Вы бы как-нибудь составили мне компанию. Уж я позабочусь, чтоб вам не было скучно.– Надо пригласить его остаться обедать? – спрашивает меня жена.– Нет.– У него такой несчастный вид.– Он собирается ехать дальше.– Да, мне уже все равно, – говорит Кейгл и проводит по губам тыльной стороной кисти, утирает рот. – Надоело заниматься все одним и тем же. А где ваши детишки? Я бы на них взглянул, да и поеду.– Играют где-то в саду.– А младший? У которого с головой неладно?– Отдыхает. Ему надо отдыхать.– Знаете, вам не следует казниться из-за этого ребенка, – говорит мне Кейгл, втискиваясь в свою машину. – Вот я не казнюсь из-за своей хромоты. На то была Божья воля.– Ну ясно, Энди, – говорю я сквозь зубы и злобно усмехаюсь. – И насчет своей работы вы не тревожьтесь. Если вы ее потеряете, на то Божья воля.– Эхе-хе, – невесело откликается он.– Эхе-хе.– Почему ты не оставил его обедать? – спрашивает жена.– Не нужен он мне.
На все Божья воля.
Я получил место Кейгла.– Ты сегодня виделся с Энди Кейглом, – говорит мне жена.– Откуда ты знаешь?– Ты прихрамываешь. У него что, стало хуже с ногой?– Нет, почему ты думаешь?– Он никогда так сильно не хромал. Ты чуть не падаешь.Я выпрямляюсь, меняю скособоченную позу Кейгла на привычную свою – вяло прислоняюсь к перилам лестницы, ведущей на второй этаж.– Нет. Он какой был, такой и есть.Жена искоса смотрит на меня; помогая прислуге готовить обед, она опять выпила. Глаза у нее мутные, взгляд напряженный, терпеливый. (Не могу я смотреть ей в глаза.) Она чувствует, тут что-то кроется, и, поддаваясь любопытству, осторожно нащупывает почву.– Тогда, наверно, ты долго с ним разговаривал.– Меня перевели на его место.– Вот как?– Сегодня я получил повышение.– Какое?– На место Кейгла.– Кейгла?– Наконец-то все решилось.– Так это и есть твоя новая работа?– Поздравь меня.– А ты знал, что тебя переведут на его место?– Нет.– Нет, знал.– Только догадывался.– Что с ним случилось?– Ничего.– А что с ним будет? Я ведь видела, какой он был.– Его уволили.– Господи!– Я его сегодня уволил. Он этого еще не знает. Впрочем, думаю, знает.– Ты его уволил?– Я не мог иначе, черт подери. Его не уволят совсем. Переведут куда-нибудь до тех пор, пока он сам не уволится или не уйдет на пенсию. Я не могу держать его у себя в отделе. Не могу им командовать, ведь прежде он сам был главным. С ним трудно. Он разгильдяй. Он загубит всю мою работу.– У него двое детей.– У меня тоже.– У тебя трое.– Ну и что?– Опять ты забыл про Дерека.– Ну и что?– Ты всегда забываешь про Дерека.– Ну и что?– Что, что… заладил, как попугай.Она пьяная и говорит это с вызовом.– А какого черта еще я мог сделать?– Я лучше тебя, – заявляет жена.– Ты же хочешь получить новый дом, верно? Тебе же приятно было, что меня повысят в должности, верно?– Раньше я так не думала, но я лучше тебя, – продолжает жена. – А тебе нравится думать, что ты лучше меня. Но это неправда. Из нас двоих я лучше.– Вот как? Ты была бы еще лучше, если б перестала среди дня напиваться.– Твоя мамаша была права.– Не припутывай ее сюда.– Ты просто никуда не годишься.– Я сказал, не припутывай сюда маму.– Никогда не думала, что я лучше тебя.– Ты же сама всегда пристаешь ко мне из-за денег, верно?– Ничего я не пристаю.– Черта с два.– И дети не пристают. Не так уж мы с тебя требуем денег.– И ты еще удивляешься, почему я не говорю тебе, что люблю, верно?– Я никогда не думала, что куда-нибудь гожусь. А от тебя помощи ни на грош.Никогда еще она не говорила со мной так откровенно насмешливо, с таким спокойным, подчеркнутым презрением.– Кейгл на меня не злится. С какой стати злишься ты?– Ах, он не злится?– Нет. Это он сам предложил поставить меня на его место.– Ничего подобного. – Она брезгливо усмехнулась, пренебрежительно покачала головой. – Ты уже сколько месяцев об этом знаешь. А он только что узнал.– Ты недурно во всем разбираешься.– Ты сам меня научил.– Что ж, какая-то польза тебе от меня есть.– Но теперь-то я знаю, что я лучше тебя. Понял?– Понял. «Понял» сказать нельзя, так не говорят.– Фиговинка.– Как ты сказала?– Фиговинка.– Это еще откуда?– От тебя. Ты так говоришь во сне.– Я иду наверх. С меня хватит.– Фиговинка. А ужин?– На меня не рассчитывай. Буду праздновать один наверху. Мне надо готовить речь.– Какую речь?– Большую речь, буду открывать ею нашу конференцию. Я теперь возглавляю отдел. Дома это, может быть, и не имеет значения, а в Фирме очень даже много значит. Я теперь всем заправляю. Могу делать, что хочу.– А можешь вернуть Энди Кейглу его место?– Катись ты…– Просто ты никуда не годишься, верно?– Я тебе уже сказал. Я тебя предупреждал. Не смей больше так говорить.– Что хочу, то и говорю! – бешено кричит она в ответ. – Не больно я тебя боюсь.– Ну да, это я от тебя сто раз слышал. А как протрезвеешь, так сама понимаешь, что боишься.Она сбита с ног.– Подлец ты… – Глаза наполняются слезами, слезы текут в три ручья. – Опять что-то доказал, да? Опять твоя взяла?
У меня нет ощущения, что моя взяла. Устало поднимаюсь по лестнице и чувствую себя побежденным. На работе день выдался жуткий. Все заседания закончились в пять, чтобы за ночь слухи успели просочиться и распространиться по всей Фирме. Кейгл задерживается дольше всех и с одобрением подтверждает новость.– Имейте в виду, я приложил к этому руку, изрядно постарался, – говорит он мне. – Я воевал за вас с Артуром Бэроном, он меня спросил, кто, по-моему, лучше всех справится на этой должности. Наверху подумывали выдвинуть Джонни Брауна или кого-нибудь из руководителей филиалов. А я сказал, вы лучше любого из них в этом деле разбираетесь. Теперь на досуге я займусь той работой, какая мне по вкусу: буду повсюду разъезжать и улаживать всякие неурядицы. А вы ничего не бойтесь. Я буду под рукой и всегда охотно вам помогу.Ничего он не поможет.– Спасибо, Энди. Что это у вас тут?– Вечный двигатель. Гораций Уайт подарил. Спорим, если не знать, где запрятана батарея, нипочем не догадаетесь, как он работает.(Батареи рано или поздно садятся. После конференции у Кейгла будет еще дней десять, а потом придется ему недели на три – на месяц взять отпуск и перебраться куда-нибудь еще. Или выйти на пенсию. У меня есть один план.)– Слыхали мои новости? – спрашиваю я, столкнувшись с Джонни Брауном: он загородил мне дорогу, смотрит недоверчиво и угрожающе, воинственно выпятил тяжелую челюсть (и у меня мелькает мысль: может быть, он милосердно покончит с мучительной для меня неуверенностью – даст кулаком в зубы, и все тут). – Я, знаете, уж до того изумился, ничего подобного не ждал.– Знаем, знаем, сорока на хвосте добрые вести принесла, – тихонько посмеивается Эд Фелпс, это он так меня поздравляет.Грина я избегаю. Рэда еще не видел. В поезде по дороге домой чувствую, что вконец выдохся, все нервы натянуты. Не худо бы принять чего-нибудь успокаивающего из жениной аптечки. Еще не успев войти в дом, неизвестно почему, преисполняюсь жалости к себе. Иду в ванную за лекарством, потом затворяюсь у себя в кабинете.– Что это с папой? – озабоченно шепчутся, надеюсь, внизу дети и нянька Дерека, и даже Дерек, может быть, каким-то образом замечает, что я заперся наверху, у себя в кабинете.– Ему нездоровится, – надеюсь, отвечает жена, ощущая жгучие угрызения совести.Хотелось бы мне, чтобы перед закрытой дверью моего кабинета дома ли, на работе ли всех охватывало то же тревожное, зловещее чувство отверженности, какое и поныне перед закрытыми дверьми иных людей охватывает меня. (Меня и сейчас оскорбляет, что дочь, когда она у себя в комнате, неизменно закрывает дверь. А теперь и мой мальчик стал затворяться у себя.)Напрасно я передал жене, что, как мне кажется, сказала мне перед смертью моя мать. (И напрасно я говорил во сне «фиговинка». Теперь она еще и этим будет меня попрекать.) Не знаю, с чего я когда-то вообразил, будто могу ей верить. (Всякий человек должен раз и навсегда решить ничего сокровенного не доверять жене.) Я даже не вполне уверен, что мать так и сказала. Не уверен, что она меня узнавала в последние разы, когда я навещал ее в доме для престарелых и молча просиживал у ее изголовья каких-нибудь двенадцать, даже десять минут, – разве что узнавала в первое мгновенье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73