Мое отражение успокаивающе улыбалось мне из настенного зеркала, повешенного в свое время специально для иллюзорного увеличения площади комнаты. Я адресовал своему заботливому двойнику ответную улыбку. Нам всегда было хорошо вместе, что правда, то правда.
И тут зазвонили в дверь.
Я возблагодарил милосердное небо за то, что не успел осуществить свое решение касательно возжигания всех мыслимых осветительных приборов. Теперь можно делать вид, будто меня нет дома. Вот и славно: меньше всего на свете я сейчас был готов к роскоши человеческого общения. Раньше надо было попадаться мне навстречу, когда я в поисках родной человекодуши по городу метался, а теперь все, проехали. Мне нитку распутывать надо, такие вот дела. Да и не осталось у меня в запасе ненужных слов для поддержания светской беседы. Все подевались кудато...
Я разрешил себе еще одну порцию бренди: рюмка была совсем крошечная, жидкость цвета крепкого чая словно бы и не убывала из бутылки. Извлек из пачки новую сигарету, с удовольствием отметил, что руки уже не дрожат. Красота!
Звонок снова полоснул по нервам. Я поморщился: умеют все же некоторые граждане обламывать кайф, даже такой скудный. Трезвонят и трезвонят, словно свет клином на мне сошелся, будто некуда больше деться, и я – последняя надежда, а моя комнатушка – единственное пристанище. Возможно, впрочем, именно так и обстояли дела моего неизвестного визитера – что ж, значит, ему крупно не повезло. Моя задница не намеревалась отрываться от ковра, благо я как раз извлек из кармана ужасающую Оллину нитку и принялся распутывать первый из бесчисленных узлов.
Звонок умолк, словно бы собираясь с силами, потому что минуты через три он задребезжал снова. На сей раз звонили настойчиво, я бы даже сказал – беспардонно.
– А если у меня девушка? – возмущенным шепотом спросил я у входной двери. – А если я под калипсолом? А если я уехал на дачу, в Москву, в Петушки, к черту на рога? А если я умер? Что ж теперь, дверь мне выламывать?! Мудачье.
Звонок умолк, словно бы обидевшись. Я спрятал торжествующую улыбку в уголках губ и принялся за следующий узел. Дело понемногу шло, узлы сдавались, и это делало меня совершенно счастливым. Сказал бы мне ктонибудь пару дней назад, какого рода деятельность, оказывается, наиболее благоприятна для моей психики...
Новый звонок меня понастоящему рассердил: теперь звонили не мне, а моему соседу, алкоголику Диме, человеку без определенных занятий, без возраста, без крупицы разума, зато неизменно добродушному и покладистому, в каком бы состоянии он не пребывал. Блям, блям, – призывно тренькали фальшивые нотки за стеной. Обычный маневр: всем известно, что Дима не только моим друзьям, он зеленым человечкам с Марса дверь откроет в надежде на глоток дармовой аквавиты, а не достанется ничего – что ж, вздохнет тяжко и зашаркает в свою берлогу, ждать следующего шанса. А захватчики могут располагаться на коммунальной кухне, шарить по соседским кастрюлям в поисках закуски и караулить меня. Считается, что рано или поздно я вернусь домой. До сих пор именно так всегда и случалось...
Я распутывал нитку и слушал, как бредет по коридору мой сговорчивый сосед, лязгает замок, коридор взрывается топотом и голосами. Компания, судя по всему, ко мне заявилась не самая маленькая. Теребя очередной узел, я распознавал голоса чужих, в сущности, людей, вознамерившихся похитить у меня очередной вечер жизни – потому лишь, что пить в кафе дорого, в парке – опасно ( памятуя недоброй памяти восемьдесят пятый год, милиция все еще с энтузиазмом выслеживала пьяниц в так называемых «общественных» местах), а свободных хат, без родителей, жен, детей и прочей нечистой силы – раз и обчелся... И вот ведь странное дело: до сих пор такое положение вещей меня вполне устраивало; более того, всего пару часов назад я рыскал по городу в надежде встретить этих самых людей, а сейчас едва сдерживал гнев. «Закончу с ниткой, выйду и разгоню всех на хрен, – мрачно обещал я себе. – Ох, я им испорчу вечер! Ну, испорчу...»
Незваные татаромонголы, тем временем, принялись стучать в мою дверь: «Макс, открывай, ты дома, Лёвка видел, как ты в подъезд заходил...»
«А я сплю, – сердито думал я. – Сплю и не просыпаюсь. У меня здоровый, крепкий, младенческий сон. Пшли вон, уроды!»
«У Карела же день рождения, – вещали изза двери „уроды“. – У нас полная сумка водки, два торта и палка колбасы! И Ирочка тут, она тебя сегодня любит... Ирка, скажи Максу, чтобы он открыл...» – и далее, с припевом и повторами, снова и снова, как заведенные.
Какая такая ИрочкаИрка меня сегодня любила, я так и не уразумел: имято распространенное, а высокий требовательный голос показался мне незнакомым. Ну и черт с нею, хуже нет, чем такой вот эротический шантаж на весь коммунальный коридор. Безвкусица, перебор. Не царское это дело.

Противостояние продолжалось минут пятнадцать. За это время я покончил с узлами и принялся за разведение ритуального костра в самой большой из стеклянных пепельниц. Мог бы, конечно, и в пластмассовой огонь развести, с меня бы сталось, но этим вечером я на диво хорошо соображал.

Празднование именин, наконец, началось без моего участия, на территории человеколюбивого Димы. У моей двери выставили чтото вроде почетного караула, каковой периодически побивал несчастную фанеру кулаками и сулил мне колбасные горы и виноводочные моря в обмен на добровольную капитуляцию. Время от времени к мужским прагматическим обещаниям присоединялось жалобное девичье мяуканье: «Мааакс!» Оно понятно: у Димы обстановка, мягко говоря, не слишком праздничная: два огромных пустующих шкафа, продавленный диван, стол с табуретом, да древний чернобелый телевизор на колченогой тумбочке. А у меня – ковер с подушками для всеобщего возлежания, музыка, свечи и прочая романтическая хренотень. Ясен пень, им было за что бороться!
Давно уже я не чувствовал себя такой законченной сволочью. И ощущение это, как ни странно, пришлось мне по душе. Тайная дистанция между мною и прочими людьми внезапно стала явной. Я не хотел иметь дела со старыми приятелями – с этими, с другими, вообще ни с кем. Кажется, я вообще больше не хотел иметь дела с людьми. Задача трудноосуществимая, но сейчас я понимал, что вполне готов на ее выполнение жизнь положить: оно того стоило.
Нитка, тем временем, заняла отведенное ей место в пепельнице, в центре моего миниатюрного костерка. Но морока на этом не закончилась. Оказалось, не такто это просто – сжечь толстую шерстяную нитку. Я почемуто полагал, что она вспыхнет, как бумага, и все, развеивай пепел. Ничего подобного. Тлела, зараза, рассыпалась на разрозненные фрагменты, которые то и дело норовили угаснуть. Вооружившись спичками, я боролся как мог.
Сражение это завершилось моей сокрушительной победой. Победа, впрочем, была чуть ли не Пиррова: я вспотел, обжег указательный палец, подпалил манжету куртки; хорошо хоть волосы и ресницы уцелели, а то гулял бы паленым поросенком, все девушки – мои...
Тут только я сообразил, что гости притихли. Перестали колотить в дверь – это, положим, давно пора было сделать, молодцы; но изза перегородки, отделявшей мою территорию от соседской, больше не доносилось ни звука. Они, конечно, могли покинуть неуютную Димину конуру, но чтобы добрый десяток подвыпивших людей бесшумно проследовал через коммунальный коридор к выходу – невозможно!
Пепел я сдунул в распахнутое окно; бутылку, все еще наполовину наполненную бренди, предусмотрительно спрятал в шкаф. На цыпочках проследовал к двери, прислушался. Тишина! Я повернул ключ, выглянул в коридор. Темно, тихо. Ничего не происходит.
За минувший день я успел порядком устать от нескончаемых нелепостей и несуразиц. Больше всего на свете мне сейчас хотелось поставить точку хотя бы над одним из бесчисленных "i". Поэтому я тихонько постучал в дверь соседа, в глубине души подозревая, что сейчас она распахнется, и мне на голову свалятся притаившиеся там приятели. А что, ребята вполне могли прибегнуть к такому розыгрышу, зная мое любопытство. Ну... если так, значит, я попался как дурак, а они заслужили право завершить свою вечеринку на моей территории. Я все взвесил и решил: а почему бы нет?

Глава 14. Ан Дархан Тойон


«В якутской мифологии дух – хозяин домашнего очага. Представлялся в виде маленького седобородого старичка. Обращаясь к нему, употребляли такие эпитеты, как „светлая голова“, „белеющая борода“ „светлый дедушка“.»


Услышав стук, Дмитрий Акимович мгновение помедлил, потом понял, что стучит Мальчик, а значит, надо открыть. Поспешно, но без излишней суеты он покинул свою излюбленную стенную щель и стал перемещаться к двери, на ходу принимая поднадоевший уже человеческий облик. В последнее время он не раз подумывал о том, что от скверной привычки ежедневно воплощаться в человечину пора бы отказываться. Чай, не юноша уже, фокусы безобразничать. Видали мы таких фокусников – и где они сейчас? Тото же...
На деле, однако, все оставалось попрежнему: Дмитрий Акимович както привык, прикипел к неуклюжей этой оболочке и ценил нехитрые радости людского бытия, испытывать которые без ее участия было бы затруднительно. Но в глубине души он уже полагал себя бесплотным, как прежде, существом, а потому порой небрежничал: то среди бела дня под потолком задремлет, то в щель какую запрячется, дверь на щеколду не закрыв, то в зеркале поленится отразиться, мимо него шаркая: авось никто не заметит! Да и воплощаясь, Дмитрий Акимович все чаще позволял себе некоторые вольности. То пегие пряди волос вдруг белоснежными кудрями изобразит, то лысину с макушки на лоб передвинет, то римский нос уточкой вытянет, а порой случалось, что и слезящиеся блеклоголубые очи пьянчужки окрашивал в иные цвета. Окружающие ничего не замечали, а даже если и мерещилось им чтото подозрительное, тут же списывали все несообразности на его пьянство. Да и не было им никакого дела до алкоголика Димы: он им не очень мешал, поскольку производил впечатление существа тихого, смиренного и абсолютно никчемного – вот и ладно. Ему это было только на руку: только когда тебя не берут в расчет, и можно спокойно существовать в свое удовольствие.
А удовольствий в существовании Дмитрия Акимовича имелось немало, хотя людям сторонним было бы непросто в это поверить. Но и проблем, конечно, хватало.
Начать с того, что питался Дмитрий Акимович страстями человеческими и за кормежку платил соразмерно, повинуясь некоему несформулированному, но для него очевидному правилу. Тех, кто был способен испытывать сильные чувства: страх, восторг, ненависть, радость, отчаяние, – Дмитрий Акимович тайно опекал, заботился об их здоровье и долголетии (отчасти из корыстных соображений: кто ж дойнуюто корову под нож допустит?!) и по мере скромных своих сил скрашивал их существование – так, по мелочам.
В последнее время, однако, дела Дмитрия Акимовича шли не бог весть как. Жильцы ветхого трехэтажного дома номер четыре дробь десять по улице Шевченко както досадно измельчали. Обитали здесь все больше старикипенсионеры да несколько рыхлых семейных пар. Сильных чувств и, тем паче, страстей, они практически не испытывали; из острых ощущений им были ведомы голод, жажда и (изредка) физическая боль; редкие тусклые оргазмы можно было вовсе не брать в расчет. Нормой считались, с одной стороны, усталость, раздражение и беспокойство, с другой – сытость, покой, вялое любопытство («что там делается у соседей?» и «что сегодня по телевизору?») Но этими эмоциями Дмитрий Акимович брезговал, как записной гурман блокадным студнем из клейстера.

Уже лет двадцать минуло с тех пор, как он объявил жильцам дома номер четыре дробь десять форменный бойкот. Хозяйство их приходило в упадок: из кранов вечно капала вода; лампочки то и дело перегорали; газовая колонка редко работала дольше одного дня в месяц, поскольку исправно ломалась после каждого ремонта; молоко стремительно кисло даже в холодильниках; новые обои отклеивались от стен; под половицами деловито сновали мыши, а жирная холеная моль с наслаждением лакомилась нежным мехом шуб и ядреной овчиной дубленок, полагая обильный нафталин чемто вроде пикантного соуса.
Сам же Дмитрий Акимович неожиданно нашел новую «кормушку». В подвальном этаже дома располагался пункт приема стеклотары. Соответственно, ступеньки, ведущие вниз, динамическая композиция из поломанных деревянных ящиков на тротуаре и соседствующая с ними подворотня образовали своеобразный убогий парадиз для местных пьянчужек. Они сносили сюда обнаруженную на улицах пустую посуду, водили дружбу с приемщиками и иногда выполняли их поручения; самые сообразительные порой сновали вдоль очереди и предлагали аутсайдерам сдать тару чуть дешевле, зато немедленно, без томительного ожидания. Заработанные деньги пропивались тут же: «элита» имела право на вход в подвал; менее статусные, как воробьи, сновали в окрестностях, не в силах, впрочем, отойти от священного сооружения дальше, чем на пару десятков метров.
В этой среде, как обнаружил Дмитрий Акимович, бушевали страсти невиданной мощи. Алкоголь развязывал шнурки невидимых ортопедических корсетов, в которые насильственно упаковывается человеческое естество на конвейерах любой из педагогических фабрик планеты. Ненависть здесь в считанные секунды становилась беззаветным обожанием; эйфорический восторг мгновенно сменялся отчаянием (когда, например, падала на асфальт бутылка, на дне которой еще плескались остатки вонючего вермута), меланхолическая тоска вдруг захлебывалась отчаянной истерикой: аааа, ссссуки! Если и копошились прежде за пазухой Дмитрия Акимовича сомнения: мир, дескать, наверняка идет к концу, а род человеческий вырождается, – то теперь он их решительно отбросил. Понял, что просто не везло дому четыре дробь десять с жильцами – что ж, бывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9