-- Дру зовет, идем, если хочешь услышать, как проходят, -- шепчет он.
Друзилла стоит перед хибарой; она и не раздевалась. Я вижу ее в звездном свете -- неровно, коротко подстриженные волосы, мужскую рубашку и брюки.
-- Слышишь -- идут, -- говорит она.
И слышно их опять, как прошлой ночью -- поющий напряженный бормоток, быстрый шаг, топочущий мимо ворот и глохнущий на дороге.
-- Уже третьи за ночь, -- говорит Друзилла. -- Два раза шли, пока я у ворот стояла. Ты устал, я не хотела будить раньше.
-- Я думал -- ночь и надо спать, -- сказал я. -- А ты не ложилась даже. Ведь не ложилась?
-- Нет, -- ответила она. -- Я теперь не сплю.
- Не спишь? А почему?
Она глядит на меня. Ростом я поравнялся с ней; лиц друг друга нам не видно; лишь очерчена голова ее с неровной стрижкой (точно она и в зеркало не глядя себя стригла) и шея, с того Рождества похудевшая и загрубелая, как ее руки.
-- Не хочу трогать пса25, -- произнесла Друзилла.
-- Какого пса? -- сказал я. -- Собаки здесь не видно.
-- Да. Он утихомирился, -- сказала Друзилла. -- Теперь не тревожит больше. Нужно время от времени лишь показать ему палку. -- Глядит на меня. -А зачем теперь спать? Теперь, когда столько всего происходит и так много можно увидать. Раньше ведь жить было скучно. Нудно было. Живешь, бывало, в том же доме, где и родитель родился и где с дочерьми и сыновьями вынянченных неграми родителей возятся и нянчатся дочери и сыновья все тех же негров; затем вырастаешь, влюбляешься в приемлемого жениха и должным образом выходишь замуж за него в том же, возможно, платье свадебном, в котором мать венчалась, и такое ж точно серебро столовое тебе дарят, что ей;- и затем, угнездясь на всю жизнь, принимаешься рожать, кормить, купать и одевать детей, пока тоже не вырастут; а там тебя с мужем, тихо усопших, хоронят в том же месте летним каким-нибудь предвечерьем и отправляются ужинать. Глупо ведь. А теперь -- сам посуди, -- теперь иначе; теперь славно; не надо беспокоиться о доме -- он сожжен, о серебре -- оно унесено; не надо беспокоиться о неграх -- они бродят всю ночь по дорогам, ищут, где бы утопиться в самозваном Иордане; и не надо беспокоиться рожать, купать, кормить, перепеленывать, потому что ускакали женихи и полегли в славных сраженьях; и не надо даже в одиночку спать, можно не спать вовсе; требуется только иногда погрозить псу палкой и сказать: "Благодаренье Богу, все отнявшему". Понимаешь? Ну, вот и прошли негры. Давай-ка ложись иди -- утром раненько выедем. Пока пробьемся через их скопление, много времени уйдет.
-- А ты не идешь в дом? -- спросил я.
-- Нет еще, -- ответила она. Но я стоял, не уходил.
Она положила мне на плечо руку.
-- Послушай, -- сказала она. -- Когда вернешься домой, когда увидишь дядю Джона, попроси его, чтобы взял меня в свой эскадрон. Скажи ему, я умею верхом ездить и, возможно, выучусь стрелять. Скажешь?
-- Да, -- ответил я. -- И что не боишься, скажу.
-- А разве не боюсь я? -- произнесла она. -- Не думала как-то об этом. Да и все равно. Просто скажи, что я умею ездить и не устаю. -- Рука ее на моем плече, худенькая, жесткая. -- Сделай это для меня, Баярд. Попроси, пусть возьмет.
-- Хорошо, -- сказал я. И затем: -- Я верю, он возьмет.
-- И я верю, возьмет, -- сказала она. -- А сейчас иди ложись. Спокойной ночи.
Я вернулся на тюфяк и в сон; снова Денни тряс меня, подымая; к восходу солнца мы уже опять были на дороге, и Друзилла ехала на Боболинке рядом с повозкой. Но недолго нам пришлось свободно двигаться.
Почти сразу же завидели мы пыль над дорогой, и мне даже почуялся словно их запах, хотя расстояние до них уменьшалось очень медленно -скорость их движения была почти та же, что у нас. Собственно, мы их и не догнали, как нельзя догнать морской прилив. Просто едешь, движешься и видишь вдруг, что охвачен им снизу, с боков, отовсюду, -- точно сила беспощадная и неторопкая, заметив наконец тебя, оборотясь назад, катнула водяной язык и слизала тебя этим языком, повлекла неумолимо. Поодиночке, парами, группами, семьями стали они появляться из лесу -- впереди нас, рядом, позади; они покрыли, затопили собой всю дорогу -- в точности как паводковая вода, -- застя сперва дорогу, а затем и колеса повозки; Боболинк и наши обе лошади медленно брели, грудью раздвигая сплошняк голов и плеч; куда ни глянуть, всюду негры, негритянки, младенцев несут, тащат за руку ребят постарше, а старики, старухи -- с палками, на самодельных костылях ковыляют, а у дороги сидят вовсе дряхлые и окликают нас; одна старуха даже ухватилась за повозку, тащась рядом, прося бабушку, чтоб подвезла, дала ей хоть взглянуть на реку перед смертью.
Но большинство на нас и не глядит, словно нас тут и нет. Мы и не просим их раздаться, пропустить повозку, потому что по лицам видно, что они нас не услышали бы. Пока что не поют, только шагают торопливо; а наши лошади проталкиваются среди слепо глядящих глаз, среди лиц в разводах пота и налипшей пыли -- грудью нескончаемо, медленно, трудно раздвигая их, точно бредя вверх по потоку, забитому плывущими бревнами, -- и всюду пыль, и всюду запах их, и бабушка сидит с вожжами пряменькая, в шляпке миссис Компсон, и Ринго держит над ней зонтик, а вид у бабушки все умученней, а уже за полдень давно, хоть мы того не замечаем, как и не знаем, сколько миль проехали. И тут неожиданно мы достигли реки, где конница стоит, отгородивши от них мост. Сперва донесся шум, как будто возникший в дорожной пыли, будто шум ветра. Мы не поняли сразу, в чем дело, но Друзилла, осадив Боболинка, повернула к нам лицо, маленькое, бледное над красноватой пылью, и крикнула тонко:
-- Держитесь, тетя Роза! Ох, держитесь!
И тут уж услыхали реку все -- и мы в повозке, и они в пыли, присохшей к лицам. Стонуще-поющий длинный звук вырвался у них, и я почувствовал, что наша вся повозка поднята с земли и устремляется вперед. Увидел, как ребрастые наши клячи вздыбились в постромках, двинулись, повернутые боком; как Друзилла, подавшись чуть вперед, вся напряглась, словно взведенный курок пистолета, и держит Боболинка; как мужчин, детей, женщин сминает под лошадей, под повозку -- и мы чувствуем, как она проезжает по ним, слышим их крики. А остановиться не можем совершенно, точно земля резко накренилась и ссыпает нас всех без разбора к реке.
Все замелькало густо, скопом, как всегда, стоит лишь кому-нибудь по фамилии Сарторис или Миллард угодить в поле зрения, слуха или обоняния янки, -- как если б янки были не народ, не верование, не форма даже поведения, а пропасть, воронка, куда бабушку, Ринго и меня всякий раз утягивает вверх тормашками. Солнце уже садилось; ярко-розовый тихий закат вставал высоко за деревьями и пламенел на воде, и нам четко виден был весь негритянский запруженный поток и отряд конницы, отгородивший мост; а река
легла листом розового стекла под стройной аркой моста, и по нему как раз проходит хвост колонны северян. Едут крохотными силуэтами высоко над спокойной водой; мне запомнились головы лошадей и мулов вперемежку со штыками и задранные косо вверх стволы орудий, горизонтально скользящие на мирном и розовом воздушном фоне, как зажимки для белья вдоль бельевой веревки; а по всему берегу -- пение, и взлетают тонкие голоса женщин: "Слава! Слава! Аллилуйя!"
И теперь уже негры дерутся, и кони дыбятся, теснят их, а всадники бьют ножнами, не давая прорваться к мосту, где проходит уже арьергард пехоты; а у повозки внезапно возник офицер-янки -- держит невынутую, в ножнах, саблю за узкий конец, точно палку, и кричит нам что-то, ухватясь за край повозки. Как и откуда он возник, не знаю; на обросшем щетиной белом личике длинная полоска крови, головного убора нет, рот разинут в крике.
-- Отъезжайте! Назад! Мост сейчас взрываем! -- вопит он бабушке, а между лицами их нет и ярда расстояния; шляпка сбилась у ней набок, она кричит в ответ:
-- Отдайте мое серебро! Я -- теща Джона Сарториса! Пришлите полковника Дика ко мне!
Затем орущий, молотящий ножнами по негритянским головам офицер исчез со своим окровавленным личиком. Не знаю, откуда он взялся, и не знаю, куда делся: только что орудовал своей саблей как цепом, ухватившись за повозку, -- и нет его, а взамен явилась Друзилла на Боболинке, схватила левую нашу лошадь под уздцы и силится повернуть повозку боком. Я хотел было спрыгнуть помочь.
-- Сиди на месте, -- сказала Друзилла. Не крикнула; просто сказала. -Вожжи возьми, поворачивай.
Нам удалось повернуть, повозка стала. И тут мне показалось на минуту, что мы движемся назад; но это негры двинулись вперед. Они прорвали ограждение; я увидел, что все месиво -- кони, солдаты, сабли, негры -хлынуло к устью моста, точно из прорванной плотины, и четких секунд десять еще был виден мост, с которого кончала сходить пехота. А затем исчез. На моих глазах. Только что я видел там четкий просвет между пехотой и вкатывающимся валом негров и конницы, видел кратенькую голую нить моста, соединявшую их в высоте над рекой, и вдруг яркая вспышка, и под ложечкой сжалось, и воздух ударил по затылку. И ничего не слышу. Сижу на повозке, в ушах странно шумит, и во рту вкус странный, и гляжу, как над водою в воздухе летят игрушечные люди, лошади и куски моста. Но ничего не слышу; даже голос Друзиллы не слышно. Она рядом с повозкой, нагнулась к нам, шевелит губами резко, настоятельно -- и полностью беззвучно.
-- Что? -- переспрашиваю.
-- Сидите в повозке!
-- Не слышу! -- говорю и не чувствую, что слышу; и даже не чувствую еще того, что повозка двинулась опять. Но вот почувствовал; весь длинный берег словно встал под нами вертикально и сбрасывает с себя, и повозка уносит нас вниз по реке лиц, которые не видят и не слышат.
Друзилла опять схватила левую лошадь под уздцы, а я натягиваю вожжи, как могу, а бабушка стоит в повозке и колотит зонтичком по лицам, и гнилая уздечка в руке у Друзиллы вдруг лопнула.
-- Оставь нас! -- кричу ей. -- Повозка не потонет!
-- Да, не потонет. Поплывет. Сидите в ней. За тетей Розой гляди и за Ринго.
-- Хорошо, -- говорю.
И она осталась позади. Повернула Боболинка, наклонилась к нему, веля стоять и трепля по щеке, и он снова встал, как скала, -- и они проплыли мимо, ушли из виду. А затем берег осел, что ли. Не знаю. Я и того не понял, что мы уже в реке. Земля точно ушла из-под повозки и окружающей толпы, и всех вместе обрушило не спеша вниз -- а вокруг нас задранные кверху руки, слепо глядящие лица с кричащими ртами. За рекой, высоко, я увидел обрыв и костер на обрыве, убегающий от нас в сторону; повозка быстро пошла вбок, затем из-под кричащих лиц всплыла утонувшая лошадь, взблеснула влажно и опять ушла медленно вниз, в точности как взявшая корм рыба, а на крупе лошадином, зацепясь ногой за стремя, повис человек в черной форме, и затем я понял, что форма синяя, но почернела от воды. А вокруг вопят, и чувствую, как дно повозки кренится и едет под хватающимися руками. Бабушка, став на колени, лупит по орущим лицам компсоновским зонтичком. А позади нас продолжают течь с берега люди и с пением входить в реку.
3
Патруль северян, обрубив постромки, помог мне и Ринго освободить от утопших лошадей и вытащить повозку на берег. Побрызгав водой, мы привели бабушку в чувство, а янки скрепили сбрую веревками и впрягли своих двух лошадей. Наверху обрыва была дорога, и с нее стала видна вся цепь береговых костров. А на том, на нашем, берегу по-прежнему пели, но тише. По всей круче ездили еще патрули, а у воды, у костров караулили наряды пехотинцев. Затем мы поехали между рядами палаток; бабушка лежала, прислонясь ко мне, и теперь было видней лицо ее -- бледное и неподвижное, веки закрыты. Такая старая, усталая; я раньше и не замечал, какая она старенькая, маленькая. Стали проезжать мимо больших костров; вокруг костров на корточках негры в мокрой одеже, и солдаты ходят между ними, раздают еду. Выехав на широкую улицу, мы остановились у палатки, где стоял при входе часовой, а внутри горел свет. Солдаты поглядели на бабушку.
-- В госпиталь надо отвезти ее, -- сказал один.
Бабушка открыла глаза, попыталась подняться.
-- Нет, -- сказала она. -- Доставьте к полковнику Дику. И мне сразу станет хорошо.
Ее внесли в палатку, посадили на стул. Она сидела недвижимо, закрыв глаза; мокрая прядь волос прилипла к лицу. Вошел полковник Дик. Я его раньше не видел -- только слышал его голос, когда Ринго и я сидели, затаясь, у бабушки под юбкой, -- но я узнал его тут же по этому голосу, рыжей бородке и жестким блестящим глазам. Он наклонился над бабушкой, проговорил:
-- Будь проклята эта война. Будь проклята.
-- У нас взяли серебро, чернокожих и мулов, -- сказала бабушка. -- Я приехала, чтобы мне их вернули.
-- И вам их вернут, пусть лишь они отыщутся в расположении корпуса. Я сам пойду к генералу. -- Он взглянул на Ринго, на меня. -- Ба! -- сказал он. -Мы с вами тоже, кажется, уже встречались.
И вышел.
В палатке было жарко, тихо, три мухи летали вокруг фонаря, а снаружи доносился армейский бивуачный шум, как дальний ветер. Ринго уже уснул, сев на землю, уткнув голову в колени, и я тоже клевал носом -- и увидел вдруг, что полковник Дик вернулся, и за столом ординарец пишет, а бабушка сидит, закрыв глаза, и лицо у нее все такое же бледное.
-- Перечисли-ка, что у вас взято, -- обратился полковник Дик ко мне.
-- Я сама, -- сказала бабушка, не открывая глаз. -- Сундук серебра... перевязанный пеньковой веревкой... Веревка новая... Чернокожие... Люций с Филадель... фией.... Мулы... Сто... ик и Тесть.
Полковник повернулся к ординарцу, поглядел, как Движется перо.
-- Записал? -- спросил он.
Ординарец прошелся взглядом по написанному.
-- Если столько негров заберут, то генерал, по-моему, будет рад дать в придачу и вдвое больше мулов с серебром.
-- Теперь иду к генералу, -- сказал полковник Дик.
И вот (через сколько времени, уж не знаю -- я спал) мы опять едем. Меня и Ринго разбудили, и мы сидим снова в повозке, две армейские лошади везут ее по той широкой длинной улице, и с нами не полковник Дик, а уже другой офицер. Подъехали к целой горе сундуков и сундучков. А за ней -- огороженная канатами площадка, в там полно мулов, а сбоку площадки стоят, ждут чуть не тысяча негров -- взрослых и детей, -- и мокрая одежа на них уже высохла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25