Только там направление падающего с камней потока подтверждает верность карты. Кажется, у большинства канадских рек течение стало таким ленивым с тех пор, как на них построили плотины для облегчения лесосплава. Эти реки представляют собой попросту цепи более или менее широких водохранилищ и озер, перемежающихся иногда порогами и водопа — дами.
Какова ширина реки Оскеланео? Просто не знаю, что сказать: то двести шагов, то — через минуту — сто, а еще через пять минут — две тысячи. В сравнении с неизмеримо более быстрыми и стремительными южноамериканскими реками Оскеланео — река со стоячей водой и постоянно меняющейся шириной — производит странно тревожное впечатление. Сейчас она течет на север, словно убегая от линии железной дороги, — но не думай, путник, что она несет свои воды в Гудзонов залив. Милях в пятидесяти-шестидесяти от станции Оскеланео река наталкивается на непреодолимую цепь скалистых возвышенностей, большим кругом опоясывающих Гудзонов залив, и теряется в переплетении озер у подножия гор. Странные эти озера: большие, вытянутые, с фантастически изломанными очертаниями берегов, словно разодранных когтями чудовищного зверя. В сотнях невероятно причудливых проток, заливов, полуостровов и островов воплощена поразительная красота природы — девственной, поскольку людей там почти нет.
Из этих озер, носящих название Gouin Rezerwuar, в центре которых находится, по-видимому, Обижуан, река вытекает уже под другим названием-Св. Маврикия — и в ином направлении: на юго-восток. Словом, возвращается к югу. Около станции Веймонт она подходит к железной дороге и обжитым местам, а еще дальше образует величественный водопад Iroquois chute (куда только не забирались эти ирокезы!) и, широко разливаясь, впадает под Труа-Ривьер в реку Св. Лаврентия — важнейшую артерию, по которой сплавляется лес для крупного очага деревообделочной промышленности, созданного в Квебеке.
…Меньше чем через два часа наши весла перестают шалить и кое-как выравниваются. Требовательный мастер гребного искусства, возможно, не удозлетворился бы этим, но мы довольны.
Раскладываем перед собой на мешке карту и смотрим — куда мы поплывем? Сначала направимся к озеру Обижуан, до которого пятьдесят миль; там живет агент «Hudson's Bay Company» . Добираясь туда, мы пересечем несколько озер с экзотическими названиями. Обижуан будет нашей первой крупной остановкой.
Если бы мы — упаси бог! — приняли в Обижуане сумасбродный план бегства на лодке в неведомое, то нам открыт весь север. Переходя из реки в реку, из озера в озеро, через неправдоподобный лабиринт водных артерий, мы могли бы пересечь весь Лабрадор и закончить свои приключения на его восточном побережье. Но мы могли бы направиться и в другую сторону — через весь канадский запад, закончив путь на Аляске.
Названия рек и озер на карте звучат так: Шибугамо, Мистассини, Каниаписко, Абитиби, Васванипи. Названия эти манят своей странностью, возбуждают фантазию, предвещают приключения и поразительные открытия. Они кажутся обманчивыми, но как не поверить этим названиям, если черные и голубые иероглифы карты так чудесно превращаются в действительность? Вот мы проплываем изгиб реки. На карте это обыкновенная черная искривленная черточка; в действительности же — запечатленная в пейзаже сказка. Тучный луг, причудливые скалы, стройные ели-словно какие-то волшебные декорации. Я верю словам на карте, словам, кажущимся такими обманчивыми!
Но пейзажи эти я разглядываю только украдкой: не хочу уже теперь растрачивать весь свой запас энтузиазма. Охотнее всего возвращаюсь в мыслях к лодке, ибо в ней сейчас весь наш мир. Станислав на носу, я на корме — два полюса на страже этого мира. Между нами лежат узлы, мешки и чемоданы. Беспорядочная куча, прикрытая брезентом. Инертная, перевязанная и не — подвижная; даже трудно поверить, что она так важна, что она — основа нашей экспедиции. Каждый находящийся в ней предмет оживет в свое время, выполнит какую-то важную, необходимую функцию. Ничто нам не мешает в лесах, преодолеем все препятствия.
К сожалению, оказывается, не все… Плывем у левого берега, когда Станислав вдруг прерывает мои размышления пронзительным криком:
— Направо! Быстрее направо! Правее, правее!
На самом берегу под кустом ивняка стоит какой-то зверек величиной с небольшую лису. На черной шкуре, вдоль хребта, протянулись две светлые полосы. Зверек явно презирает нас: он отнюдь не убегает, а поднимает пушистый хвост и неприлично, поворачивается к нам задом. При этом оглядывается на нас исподлобья.
Молниеносными ударами весла Станислав пытается отдалиться от берега. Я помогаю ему что есть силы.
— Скунс! — говорит Станислав.
Теперь и мне понятен испуг траппера, и меня самого охватывает страх. Скунс — это американская вонючка. Едва мы успеваем удрать, как доносится приглушенное шипение: скунс выпускает в нас из своего зада струю зловонной жидкости. Прицеливается метко, но, к счастью, недолет. Не хватает двух шагов до нашей лодки. Но и этого достаточно: в мгновение ока воздух наполняется таким смрадом, что меня вдруг начинает тошнить. Только после нескольких минут отчаянной гребли мы выбираемся из отравленной зоны. Тем временем скунс не спеша исчезает в кустах.
— Если бы хоть несколько капель этой жидкости попало в лодку, — говорит Станислав, — наша экспедиция тут же закончилась бы с позором и нам пришлось бы возвращаться домой… Зловоние скунса может отравить человеку жизнь на несколько недель.
Спустя четверть часа я вижу в мелкой воде щуку. Неплохой экземпляр, фунта на три. Щука неподвижно греется на солнце, вытаращив на меня свои хищные глаза. Затем происходит событие, от которого меня пронимает дрожь. Другая щука, немного большая, фунтов этак на пять, стрелой вылетает из глубины реки и широко раскрытой пастью хватает задремавшую сестрицу. Силится проглотить ее, но добыча слишком велика. Агрессор заглатывает только хвост и часть тела. Резким рывком подвергшаяся нападению щука пытается вырваться, но тщетно: сильные челюсти держат крепко. Начинается адская суматоха. Вгрызшееся одно в другое тело, удлинившееся, словно чудовищная змея, выполняет в воде какой-то дьявольский танец, то исчезая в глубине, то выпрыгивая на поверхность. Это какой-то неистовый взрыв яростной энергии, судорожных движений, необузданной злобы…
Бой длится недолго. Схваченная щука, сначала бешено вырывавшаяся, быстро теряет силы, движение своеобразного двучлена начинает замирать. Щуки уже не появляются на поверхности. Видимо, нападающая победила и держит свою жертву внизу. Поверхность воды снова становится зеркальной. Наступившая тишина означает конец подводной драмы…
Слегка приоткрылась завеса над миром лесов. Таинственным миром праинстинктов.
И вдруг мы с изумлением взглядываем на небо. Слышен рокот самолета. Вот он, мы видим его! Появляется на юге, со стороны станции Оскеланео, и летит нашим курсом, на север. Это гидроплан. Он красиво поблескивает в лучах послеполуденного солнца. Парит очень высоко, словно опасается близости дебрей и их инстинктов. Впрочем, он и сам символ не слишком-то благородных человеческих инстинктов: летит к озеру Шибугамо, где белые горняки добывают золото.
Гидроплан пролетает прямо над нами… Сколько удивительных впечатлений за последний час: сперва противный скунс, потом щуки, а теперь вот рокочущая в небе машина! Следим за нею с большим любопытством, хотя еще не остыли от предшествовавших событий. Возбужденные, мы так задираем головы, что начинает болеть шея; Станислав восклицает:
— Голова кружится.
Это правда. Головы действительно могут закружиться, и не только потому, что мы задираем их…
17. СКАЛЫ, ПИХТЫ И ЧЕРНЫЕ ОЧИ
Мне очень нравится космогония индейцев, верящих в два божества — близнеца: в Наньбошо — духа добра, солнца и света, а также в Чакенапенока — духа зла, луны и темноты. Божества эти постоянно воевали друг с другом, но всегда так удачно складывалось, что в конце концов побеждал добрый дух и погибал злой. Издыхая, злой дух лопался от злости и превращался в скалы, горы и камни. Около Гудзонова залива злой Чакенапенок получил, должно быть, хорошую трепку, так как все окрестности на пространстве в несколько тысяч километров — сплошная скала, усеянная валунами и каменистыми возвышенностями.
Мы сейчас плывем по этим следам злого духа. Всюду под нами скала. Разумеется, со временем на нее нанесло немного земли, перегноя и ила, а добрый дух солнца и света развел на этой скудной почве неплохой растительный мир, но злой дух все еще напоминает о себе. Камень часто вылезает на дневную поверхность, особенно там, где вода размыла берега. Он определяет здесь направление и формы всей жизни, неустанно подавляя ее. Камень стал подлинно всевластной силой.
Лес. Местами он великолепен, с густым подлеском, а местами опустошен пожарами — бедствием края. Корни деревьев не проникают в землю глубже чем на метр-полтора: дальше идет скала.
Это уже явственно лес Севера. В нем преобладают пихты, ели и сосны, кое-где перемежающиеся с березой. Это лес тысячи прелестнейших пейзажей, где в причудливом капризе переплелись четыре стихии: вода, «скалы, взгорья и деревья. Они образовали необычайный феномен: бесконечную серию привле — кательных ландшафтов. Что ни поворот реки — чудо, что ни шаг — новое очарование.
Тон задают пихты и ели. Я бы сказал: торжественные стройные колонны, вершины которых возносятся к небу. Пихты и ели — это и впрямь изумительные, рослые деревья. Их пирамидальные силуэты придают всему порядок и спокойствие, простоту и степенность. Благодаря им лес обретает черты исключительного благородства и достоинства. Все, что мы видим вокруг, обрамлено снизу гранитом, а сверху зигзагом остроконечных вершин; в центре — широкое водное зеркало. Все это выразительно, светло, прямолинейно, энергично, прочно и как — то добротно. Приятно созерцать природу, которая вызывает столько доверия и ласкает взор. Хотелось бы долго жить здесь, отдаваясь чистым, высоким мыслям. Треугольные кроны уводят прямо в голубое небо…
Но я знаю и другие леса — там, далеко на юге, на Амазонке. Люблю их, тоскую по ним. Они пышные, буйные, непроходимые, таинственные и жаркие, как красивая женщина, и притом полны ловушек, коварны, жестоки и ненасытны. Подобно страстной, злой женщине, дебри Амазонки сначала опьяняют, потом мучают и губят. Человек боится их, а все-таки тоскует. Под пальмами и среди лиан бурлят кровожадность и безумие. На севере же, среди елей, царят покой и отдохновение. Среди елей хотелось бы жить…
Солнце клонится к западу, на воде появляются все удлиняющиеся тени. В лесу тишина. Единственный звук на реке — приглушенный плеск наших весел. Блаженство разлито в розоватом воздухе. Неожиданно оно нарушается новым волнующим впечатлением. На одном из поворотов ветерок дует с берега и при — носит нам прелестный сюрприз: запах приятный и сильный, словно какой-то расточитель воскурил в лесу огромное количество драгоценнейшего фимиама. Всепроникающее благовоние смолы почти дурманит. Такого приятного аромата я не знал на Амазонке.
— Что это? — пораженный, спрашиваю Станислава.
— Spruce! — скупо отвечает траппер между двумя ударами весел.
Spruce — это пихта. Стало быть, в этом лесу живут скунсы, испускающие такое отвратительное зловоние, и растут деревья с такой благоуханной смолой!
Сравнение тропических джунглей с женщиной вызывает во мне еще одно воспоминание. Во время дальнейшего пути меня преследуют большие черные глаза одной француженки. Я танцевал с ней вчера ночью в монреальском дансинге» Лидо «. Прекрасные глаза неотступно предо мной. Эта молодая канадка — красивая девушка, любит прекрасное, верит в идеалы, пописывает слабые новеллы для толстых журналов и отлично танцует. Очаровательное, прекраснодушное создание, выпестованное состоятельными родителями, собирается в поездку по Европе.
И вдруг за нашим столом' разразилась буря: пламенные глаза девушки загорелись гневом и стали еще прекраснее. Виновником оказался я. Когда девушка поинтересовалась моими впечатлениями от посещения Валь-де-Буа — поселка на реке Льевр, я, несчастный, сказал правду о том, что видел, — о низком интеллектуальном развитии французского крестьянина. Выражался осмотрительно, но и этого оказалось достаточно, чтобы на меня посыпались молнии негодования.
— Это фантазия, это неправда! — восклицала прекрасная патриотка и, желая совершенно уничтожить меня, спросила: — Знаете ли вы книгу Эмона» Мари Шапделен «?
— Знаю… — сокрушенно ответил я.
— Вот видите, — торжествовала девушка, — значит, вы неправы!
Эмон идеализировал канадского крестьянина, наделил его многими добродетелями и при этом хватил через край. Вероятно, он не видел Валь-де — Буа. Там крестьяне иные — темные, отсталые, но подлинные… Впрочем, черт с ним, с Эмсйгом! Моя собеседница была так привлекательна, что я уступил и признал ее правоту. У нее были такие пленительные глаза!..
(Меня мучает вопрос: почему тут, на реке Оскеланео, эти глаза вспоминаются мне так отчетливо и настойчиво?)
Особенное и нелегкое это дело — ощущение действительности. Можно смотреть, но не видеть, можно касаться, но не чувствовать… Невольно возникает тревожный вопрос: увижу ли я подлинный облик чащи, а не ее маску, пойму ли ее истинную сущность? Не повторю ли ошибку Эмона?..
Прелестны эти леса, через которые мы плывем. Живительно их дыхание, стройно высятся пихты, быстро разрезает воду наше каноэ, отлично работают мышцы рук. Я не теряю надежды: пожалуй, сумею найти общий язык с лесом. А может быть, и полюблю его?
С некоторого времени меня преследует упорная мысль: окрестности не только безлюдны, как мы и предполагали, но не видно даже никакого зверя.
— Где звери? — спрашиваю Станислава.
Вот уже много часов, километр за километром, мы плывем сквозь богатейшую чащобу: чередуются глухие лесные дебри, болота и заливные луга — подлинные убежища зверя, но самого зверя нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36