– не удержался от вопроса князь. – Ведь в Херсонесе мы ничего не купим, заморская торговля целиком в руках понтийских купцов и их холопов гераклейцев, из Эллады путь к нам закрыт Римом. Разве на Боспоре?
– Хотя бы и в Пантикапее! Да и с Римом было бы неплохо связаться по части торговли… Но как? Разве послать ловкого человека?.. Ну, скажем, тебя.
Оба рассмеялись. Продолжая беседу, спустились по лесенке в тайник. Он имел вид широкого коридора с нишами в стенах. Там что-то поблескивало при свете факелов. На глиняном полу стояли бочки, пифосы, кувшины. Царь поднес факел к одной из ниш. В ней стояли римские сосуды из зеленоватого стекла, причудливой формы, с надписями: «Пей и будь здоров на многие лета!», «Веселись, вкушая дары Диониса!» Рядом сверкали всеми цветами радуги муррины, в которых яд становится безвредным. Более скромно выглядели диатреты, зато из них можно было пить горячие напитки, не обжигая рук. Фарзою знакомы были такие чаши, он пил из них на берегах Родоса.
В соседней нише на них глянули чудесные художественные вазы греческих мастеров, изрядно запыленные. Князь взял одну, смахнул с нее пыль и залюбовался ею. Ваза была словно выточена из небесной лазури и сохраняла в себе свет и теплоту солнечного дня. На голубом поле был нанесен многоцветный рисунок, изображающий бегство Геллы и Фрикса верхом на баране.
– Прекрасная ваза!
– Мне она тоже нравится, мой друг, но я покажу тебе кое-что поинтереснее… Погляди сюда. Здесь тоже чаши, но какие!..
Фарзой увидел эти чаши и невольно попятился. Царь заметил это в тихо рассмеялся. Из углубления на них пялили свои пустые квадратные глаза десятки черепов, оскалив сухие, выщербленные зубы. Верх каждого черепа был аккуратно спилен и так обделан в золото, что вмел вид крышки, закрывающей чашу. Некоторые чаши-черепа имели затейливые золотые узоры и казались от этого то злыми, готовыми укусить, то застывшими в жутком смехе.
Палак стал показывать черепа и давать пояснения, не скрывая при этом своего удовольствия.
– Если тавры сохраняют в память об умершем друге его ухо, то куда интереснее сохранять черепа недругов, как это делаем мы, сколоты. Вот этот большой череп принадлежал сарматскому вождю Карию, брату царя Гатала. Его убил сам батюшка в битве около Кримн. Редкий витязь выпьет эту чашу до дна и не свалится с ног. Так вместительна была голова мудрого вождя. А вот этот скуластый череп, отделанный серебром, когда-то украшал фигуру царя сатархов. Его поднес царю Посидей Посидеев, что прибыл из Ольвии, хотя сам был родосцем. Посидей разгромил разбойников сатархов около гнилого озера Бук. Царь Скилур остался настолько доволен, что построил храм Зевсу Атавирскому, а голову сатарха выварил и велел сделать из нее чашу. Из этой чаши в дни торжеств пили младшие богатыри. Или вот этот, пучеглазый! Он и сейчас глядит, как живой. Это череп Ликона… Ты, конечно, не знал Ликона. Он был пиратом, неосторожно высадился на нашу землю. Сколоты его окружили. Ликон показал себя таким храбрецом, что наши воины, повалив его на землю, рассекли ему грудь еще живому, вырвали сердце и съели его горячим, оно трепетало в руках воинов!.. Говорят, кто съел сердце врага, тот унаследовал его мужество и храбрость. Голову же Ликона обмыли в морской воде и привезли батюшке. Скилур любил сильных людей! Он велел рассказывать о храбрости пирата во время пира, а голова, целая и умытая, лежала перед ним на блюде между яствами. Батюшка смотрел на нее и смеялся от удовольствия. Потом уже из нее сделали чашу… Кстати, скальп Ликона получил твой отец Иданак. Ведь именно он с воинами доконал смелого разбойника и даже был им ранен. А ты и не знаешь этого?.. Тогда ты был уже за морем.
– А это чьи черепа, Палак-сай, в золоте и каменьях? – спросил Фарзой с каким-то внутренним усилием.
– Эти остались от дедушки. Тут непокорные архонты Ольвии, павшие в боях пантикапейские воеводы, вожди сарматов…
Палак побагровел от внезапного возбуждения и погрозил кулаком во тьму подземелья.
– Эх, как бы я хотел добавить сюда еще голову Диофанта! Я украсил бы ее чистым золотом, а скальп носил бы у пояса всегда и обтирал бы об него руки на пирах!
– Не разжигай своего гнева, государь. Диофант далеко и едва ли еще когда покажется на сколотской земле. Подумай о чашах из голов сарматских вождей!
– О Фарзой! А я разве не думаю о них?.. Но мне мешают эллины и их заморские покровители. Нужно сначала искоренить греческое владычество на землях наших отцов, показать всему миру, что в Скифии хозяева мы, а не греки! Пусть весь мир убедится, что мы сильны и к нам нужно ехать с дружбой и торговлей, а не с оружием в руках. А потом уже можно взяться и за сарматов… Мой друг! Тебе одному скажу, сколько пламени горит у меня вот здесь, в груди! Кажется, оно спалит меня! Так и потоптал бы, зубами бы загрыз всех тех, кто отнял у нас наши просторы, стеснил нашу свободу! А кто это сделал? С севера – подлые сарматы, а с юга – эллинские корыстолюбцы. Будь моим другом и помощником, Фарзой, отдай свою душу Великой Скифии, и я возвеличу тебя!..
Фарзой вместо ответа крепко обнял царя.
– Вот в этих сосудах деньги. Здесь есть кизикские и синопские статеры, золотые Александра Великого, есть и пантикапейские монеты, и ольвийские, и херсонесские…
Неожиданно царь замолчал и столь же неожиданно рассмеялся, словно увидел что-то смешное.
– Погляди, друг! – он протянул руку куда-то вверх, где под самым потолком виднелось пятно, своими очертаниями напоминающее человеческую фигуру, распятую на стене.
– Что это? – вздрогнул Фарзой.
– Ха-ха-ха! Это же кожа, снятая с живого Мовака!.. Ты не помнишь Мовака?
– Кажется, он был одним из друзей покойного Скилура?..
– Точно так! Это, вообще говоря, тайна. Но ты можешь знать ее. Мовак был близок к Скилуру, как, скажем, ты ко мне или Раданфир… Но его купили эллины. Это было в тот год, когда отец захватил Ольвию и прицелился на Херсонес. Был составлен заговор против царя. Я был тогда, как и ты, ребенком. Меня страшно напугали шумом во дворце, когда началась расправа с изменниками. Их убивали где попало: на лестницах, в постелях около жен, за трапезой… С Мовака содрали кожу, как с быка. Своим ревом он напугал коней в стойлах. Вот его кожа. Она висит здесь в виде свидетельства минувших дел. Так расправлялся батюшка с изменниками, так и мы будем делать, дружище!
Говоря это, Палак не заметил задумчивости друга детства, которая медленно, как тень, проплыла по его лицу.
Факелы догорали.
Все эти реликвии кровавых дел несколько смутили гостя, обмякшего в культурных странах, привыкшего драться на мечах только для развлечения. Там он большую часть своего времени посвящал разглядыванию прекрасных изваяний Фидия, капителей родосских, милетских или афинских храмов, блужданию по антикварным лавкам в поисках редкостных статуэток из Танагры или чудесных изделий из финикийского стекла. Он восторгался улыбающимися наядами, сидящими на цветке лотоса, сделанном из египетской пасты.
Подобно Анахарсису, легендарному скифскому царевичу, он полюбил изящный критицизм греческой философии, любил поупражнять воображение созданием некоего идеального общества, подобного платоновскому, осудить развращенность современных греков и противопоставить ей цельность и добродетельность своих соотечественников. Но в том и другом случае он смотрел на вещи глазами эллинских либералов, не понимал подлинных основ античной культуры, так же как не знал, на чем же, собственно, стоит скифская добродетель.
И сейчас переживал странное чувство не то смущения, не то разочарования. Словно сколоты за время его отсутствия стали грубее, жестче.
Когда он ехал домой, то представлял Палака филэллином, очарованным греческой культурой. Теперь же «филэллинство» царя предстало перед ним совсем в другом свете.
Он не понимал, что вместе с греческими писателями, вроде Эфора, он приукрашивал свою родину, наделяя ее качествами совсем не такими, какие она имела в действительности, но такими, какие хотели придать ей философы для своих доказательств.
Однако его не смутил вопрос царя о том, научился ли он делать метательные машины и изучил ли тактику тяжелой пехоты. Военное дело входило в образование каждого мужчины того времени. Фарзой был прекрасно тренирован, владел мечом, знал разницу между фалангами македонской и греческой, видел римские войска и их машины. Когда он увидел в Неаполе нестройные толпы скифов, вооруженных несовершенным оружием и не понимающих значения дисциплины, то сразу сообразил, почему в прошлом году Палак был побит войсками Митридата.
Сейчас молодой князь горел желанием помочь Палаку в его начинаниях, старался мысленно представить, как он будет вести в бой скифские рати, но непонятная неловкость овладевала им помимо воли. Как будто он ждал от Палака и его окружения чего-то другого и обманулся в своих ожиданиях. Но чего он ждал – он еще сам не вполне осознал.
Полный разных дум, князь возвращался с царем и его первым воеводой из сокровищницы Скилура. Раданфир молчал. Палак, видимо, утомился и тоже шагал по каменным плитам в раздумье.


Глава четвертая.
Посол боспорских рабов

1

Утром Лайонак проснулся с головной болью. Позавтракав остатками вчерашнего, проведал своего коня. Пешком отправился в город.
Неаполь был уже в движении. Толпы народа, конного и пешего, двигались в направлении городских ворот.
От прохожего Лайонак узнал, что царь с князьями выезжают за город, в степь, где будут проведены состязания. Сильные и ловкие, которых царь заметит, могут стать царскими воинами. Это считалось большой удачей. Дружинники получали жалованье и кормление за царский счет.
Послышались крики:
– Разойдись! Царь едет!
Появились конные стражи, что расчищали дорогу царю. Лайонак прислонился спиною к колонне уже известного ему храма Зевса Атавирского, готовясь увидеть Палака.
Показалась пестрая масса всадников.
– Который же царь? – спросил Лайонак соседа.
– А ты что, приезжий, что царя не знаешь?
– Да, – нашелся боспорец, – я прибыл из Ольвии со своим господином и не имел счастья видеть царя.
– Ага… видно, что ты не здешний. Вон царь!
Человек указал на молодого бритого мужа, с белым лицом, тупым коротким носом и по-детски выпяченными губами.
– Теперь вижу. А кто рядом с ним смеется так приятно? Тот, что с кудрявой бородой. Наверно, силу он имеет не малую, видишь, плечи-то какие!
– Это самый близкий друг царя – богатырь и воевода Раданфир.
– Кто же другой, похожий на старую бабу?
– Тсс… – горожанин испуганно осмотрелся вокруг. – Это сам Тойлак, жрец всех богов. У, это злой старик.
Говоривший опасливо покосился на Лайонака, торопливо втерся в толпу и исчез.
Боспорец увидел в свите царя князя Фарзоя, одетого в новый кафтан и синий колпак, отороченный блестящим мехом. Смекнув, что Фарзой принят царем хорошо, он стал что-то соображать.
– Шут!.. Царский дурак! – закричали в толпе.
Послышался хохот.
Впереди царя появился потешный всадник верхом на осле, весь увешанный пестрыми тряпками и побрякушками. Он кривлялся, делал вид, что вот-вот упадет на землю.
Лайонак взглянул в лицо царского забавника и что-то знакомое угадал в его чертах. Шут уронил шапку, но тут же с ловкостью обезьяны поднял ее рукой, нагнувшись с седла.
– Бунак! – вскричал изумленный сатавк, привлекая к себе взгляды горожан.
Блестящая кавалькада прогрохотала мимо, обдав толпу тучей пыли. Сзади ехали конные телохранители и слуги, в числе которых были и знакомые лица. Марсак и Пифодор уже нарядились в кафтаны скифских ратников и чинно покачивались в седлах. Лайонак не окликнул их. Его внимание было приковано к догадке, родившейся вместе с неожиданным открытием.
– Бунак – шут царев! – прошептал он и, следуя внутреннему побуждению, поспешил обратно к хижине Никии.
Пришлось преодолевать встречный поток очень шумного и непочтительного люда. Каждый норовил пробраться к городским воротам, работая кулаками, локтями, горлом. Все спешили за город, вслед за царем и его князьями.
Добравшись до своего временного жилья, боспорец взнуздал Альбарана и, сказав пару слов Никии, которая уже не казалось такой страшной, как вчера, вскочил на лошадь и поскакал за город.
Он вместе со всеми спешил попасть на скифский праздник силы и ловкости, посвященный Святому мечу.

2

В широкой долине, между пологими холмами, устроено нечто вроде ристалища, по которому разъезжают вооруженные всадники. Тысячи зрителей, облепивших склоны холмов, громко спорят из-за мест, даже затевают драки между собою. Любители зрелищ, готовясь сидеть здесь весь день, захватили мешки с провизией, кувшины с кислым молоком и водой.
На видном месте разбиты белоснежные шатры с медными навершиями, начищенными до блеска. В шатрах, как в ложах, расположились жены царя и князей, пышно разодетые по случаю праздника. Царские служанки перемигиваются с воинами-телохранителями. Ирана зачем-то выскочила из шатра. Она нацепила на свои черные косы столько блестящих монет и бус, что казалось дивом, как она может носить всю эту тяжесть.
Палак с князьями готовились смотреть на состязания, не слезая с седел.
Состязания в силе и ловкости, в которых могли участвовать все желающие, привлекали всегда много народу. После войны и пиров это был лучший способ заставить всех кочевых сколотов собраться воедино вокруг царя, покинуть свои кочевки, нарушить обособленность, все еще сохраняющуюся между племенами и родами.
Здесь можно было приобрести известность, получить подарки или место в рядах царской дружины. Сильнейшие победители получали звание царских богатырей и приглашались на пир за один стол с царем. Если же они потом отличались и в боях, то их чествовали наряду с князьями.
Состязания начались борьбой. Выходили полуголые бородатые мужи и с кряхтением валили один другого на землю. Потом последовали бои на мечах, одиночные и групповые. В этих пеших турнирах противники не щадили друг друга. Бывали случаи, когда побежденных уносили с поля замертво или с тяжелыми увечьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98