Воеводы пошли за ними, заняли покинутые литовцами Вязьму и Дорогобуж и подступили под Белую. Литовцы сделали было из нее сильную вылазку, но были побиты и в августе принуждены были сдаться. Царь наградил воевод золотыми и велел им идти под Смоленск. Воеводы отправились осаждать Смоленск, стали в двух верстах от него, но ничего не могли сделать по недостатку войска: украинские дворяне и дети боярские многие под Смоленск не бывали, а иные из-под Смоленска сбежали. Черкасский и товарищ его, князь Троекуров (потому что Бутурлин был тяжело ранен под Белою), стояли под Смоленском без всякого действия до июня 1615 года, когда им на смену были отправлены туда воеводы, боярин князь Иван Андреевич Хованский и Мирон Вельяминов. Когда Черкасский приехал в Москву, то государь велел ему быть у своего стола, а после стола пожаловал за службу шубу на соболях, атлас золотный да кубок.В то же время пришли вести, что Лисовский усиливается в Северской стране, литовцы теснят Брянск, захватили Корачев. Против Лисовского отправлены были воеводы: боярин князь Дмитрий Михайлович Пожарский и Степан Исленьев. Зная образ ведения войны лисовчиков, воеводам дали наказ в походе и на станах соблюдать величайшую осторожность: «Расспрося про дорогу накрепко, послать наперед себя дворян, велеть им на станах, где им ставиться, места разъездить и рассмотреть, чтоб были крепки, да поставить надолобы; а как надолобы около станов поставят и укрепят совсем накрепко, то воеводам идти на стан с великим береженьем, посылать подъезды и проведывать про литовских людей, чтоб они безвестно не пришли и дурна какова не учинили». Из Белева через Болхов шел Пожарский на Лисовского; тот испугался осады в Корачеве, выжег город и пустился верхнею дорогою к Орлу. Князь Дмитрий, узнав об этом, быстро пошел также к Орлу; в один день и в одно утро столкнулись они на одном месте: Иван Пушкин, шедший впереди, начал бой; русские не устояли против Лисовского, воевода Исленьев обратился в бегство, но не тронулся Пожарский с 600 человек и долго отбивался от 3000 лисовчиков, обгородился телегами и сел в обозе. Лисовский не догадывался, что у Пожарского так мало людей, и потому не смел напасть на него, а раскинул стан в двух верстах; Пожарский не хотел покинуть своего стана. «Всем нам помереть на этом месте», — отвечал он своим ратным людям, которые уговаривали его отступить к Болхову. Вечером возвратился назад беглый воевода Исленьев, ночью стали съезжаться и другие беглецы; на другой день, видя около себя сильную рать, Пожарский начал наступательное движение на Лисовского; тот быстро снялся с места и стал под Кромами; видя, что преследование не прекращается, в одни сутки прошел 150 верст и явился перед Болховом; отбитый отсюда воеводою Волынским, сжег Белев; потом приступил было к Лихвину, но потерпел здесь неудачу и стал в Перемышле, откуда воевода со всеми ратными людьми выбежал в Калугу. Пожарский остановился в Лихвине; здесь, подкрепив себя казанскою ратью, погнался опять за Лисовским; тот начал по-прежнему отступать, выжег Перемышль и пустился наспех между Вязьмою и Можайском; Пожарский отрядил против него воевод, но сам, истомленный невероятно быстрою погонею за самым неутомимым из наездников, слег от тяжкой болезни и отвезен был в Калугу. С удалением Пожарского преследования кончились: ратные люди не пошли за Лисовским, потому что казанцы побежали в Казань. Лисовский мог свободно броситься под Ржев Володимиров, в котором едва отсиделся от него боярин Федор Иванович Шереметев, шедший на помощь Пскову. Отступив от Ржева, Лисовский был под Кашином и под Угличем, где также едва от него отсиделись. После этого Лисовский уже не приступал более к городам, но пробирался, как тень, между ними, опустошая все на пути: прокрался между Ярославлем и Костромою к суздальским местам, потом между Владимиром и Муромом, между Коломною и Переяславлем Рязанским, между Тулою и Серпуховом до Алексина. Несколько воевод было отпущено в погоню за Лисовским, но они бесплодно кружили из одного места в другое; только в Алексинском уезде сошелся с ним раз князь Куракин, но не мог причинить ему большого вреда и перехватить путь в Литву, куда явился наконец Лисовский после своего изумительного в военных летописях круга и надолго памятного в Московском государстве. С тою же чудесною быстротою действовали на отдаленном севере козаки малороссийские: такой войны, говорит летописец, от начала мира не бывало; не понимали русские люди, куда и как пробирались черкасы. Из Вологодского уезда пошли они в поморские города, воевали Вагу и тотемские места и устюжские, потом пошли в Двинскую землю к морю, шли местами непроходимыми, бог знает, где они не были, и вышли в Новгородском уезде к Сумскому острогу. Нигде не могли остановить их: только в Заонежских погостах побили их много, а олончане добили и последних; воевали они Московскую землю все проходом, говорит летописец, под городами и по волостям нигде не стояли, земли много запустошили, но и сами все пропали же.Во время этих военных действий в разных местах шли продолжительные, хотя и бесплодные, переговоры о мире. В ноябре 1614 года паны-рада прислали московским боярам грамоту, в которой упрекали их в измене Владиславу и в том, что сперва бояре сами хотели отдать свое дело с Польшею на решение императора, а потом с гордостию отвергли это посредничество, продолжают войну и держат польских пленников в тяжком заключении; несмотря на то, они, паны, снова предлагают завести мирные переговоры на рубеже. Бояре отвечали, что им и принять панский лист было непригоже, не только что по нему какие государские дела делать, потому что писано в нем не по прежнему обычаю, великого государя имени не описано, и во всем писано высоко, не по прежнему обычаю. Несмотря, однако, на то, по миролюбию своему бояре решились принять грамоту от панов и отвечать на нее. Они оправдываются во всем, что взвели на них паны. «Богу известно, потом и окрестным всем государям христианским и мусульманским, что мы во всем том, что вы на нас пишете, невинны. Те все неправды учинились от государя вашего и с вашей стороны, а наши души от того чисты; вам, братье нашей, панам-раде, ныне и вперед и поминать непригоже, что быть государя вашего сыну, Владиславу королевичу, на Московском государстве: то дело уже бывшее». Касательно сношений с императором о посредничестве бояре отвечают, что, когда еще второе ополчение стояло под Москвою, тогда воеводы его послали немецкого переводчика Еремея Еремеева к императору с просьбою, чтоб он уговорил Сигизмунда отстать от неправд, «а о том мы к цесарскому величеству не посылали и не приказывали, чтоб цесарское величество нас с государем вашим взял на свой суд: нечего нам с государем вашим судиться! Всемогущему богу и цесарскому величеству, и всем окрестным государям неправды королевы перед великими российскими государствами ведомы». Бояре пишут, что император прислал переводчика назад с обещанием писать Сигизмунду: что царь Михаил тотчас по вступлении на престол отправил к императору послов, которые уже исполнили свое посольство: после этого боярам показалось странно, что в пределах польских явился императорский гонец Сингель, присланный не к царю, а к боярам. Боярам не следовало бы и входить с Сингелем в какие-либо сношения; но уже государь в уважение прежней крепкой любви царей московских с императорами велел боярам принять Сингеля; сделаны были поэтому нужные распоряжения, но немецкий гонец и посол польский почему-то не явились к боярам, равно как польское правительство до сих пор не присылает опасного листа для посла царского к Сигизмунду. Потом бояре отвечают на упреки в дурном обхождении с пленными. «У вас, — пишут они, — наши не пленники, но послы, митрополит Филарет и князь Голицын, разлучены, по разным местам сидят в темницах; а у нас пленники ваши, Струсь с товарищами, живут в Москве, дворы им даны добрые, пищу и питье получают достаточно, людям их вольно всюду ходить по делам господским, скудости и тесноты нет никакой». Бояре заключают грамоту извещением, что государь позволил им отправить своих послов на рубеж, на съезд с польскими послами. Любопытно взглянуть на боярские подписи на грамоте: сначала видим имена старых бояр, князя Мстиславского, И. В. Голицына, И. Н. Романова, Шереметева, Куракина и других; на десятом месте подпись князя Д. Т. Трубецкого, на одиннадцатом — князя Д. М. Пожарского, на девятнадцатом — Минина, в дьяках подписался Сыдавный Васильев.С этою грамотою отправлен был Желябужский, который получил такой наказ: станут говорить, что Московского государства всяких чинов люди целовали крест королевичу Владиславу, то отвечать: «Московского государства всяких чинов люди перед великим государем вашим Жигимонтом королем и перед сыном его во всем том невинны. Вся неправда и невинное христианское кроворазлитие учинились со стороны великого государя вашего, а всего Московского государства людей души от того чисты. И вам за неправду государя вашего ныне и вперед поминать непригоже, что государя вашего сыну, Владиславу королевичу, быть на Московском государстве, и послов о том посылать незачем, то уже дело бывшее и давно о том государю вашему и вам от всего Московского государства отказано накрепко». О Заруцком Желябужский должен был говорить: «Вора Ивашку Заруцкого и воруху Маринку с сыном для обличенья их воровства привезли в Москву. Ивашка за свои злые дела и Маринкин сын казнены, а Маринка на Москве от болезни и с тоски по своей воле умерла, а государю и боярам для обличенья ваших неправд надобно было, чтоб она жила. И теперь отчина царского величества от воровской смуты очистилась и воровская смута вся поминовалась».Желябужский должен был видеться с Филаретом, ударить ему челом от сына и говорить: «Великий государь, сын ваш, вас, великого государя, велел о здоровье спросить, а про свое здоровье велел сказать: вашими отеческими святительскими и государыни моей матери великой старицы иноки Марфы Ивановны многоусердными к богу молитвами на наших великих и преславных государствах здравствуем, только оскорбляемся тем, что ваших отеческих святительских очей не сподобляемся видеть; молим милосердого бога и радеем, и промышляем, и хотим того, чтоб милосердый бог вашу святыню из такой тягости высвободил». Грамота царская к отцу начиналась так: «Великого и всещедрого в троице славимого бога нашего, иже достойному святительским и богоукрашенным саном почитаему и украшаему, и нашему христианскому роду истинному учителю, и непорочно ходатайственнолюбным тщанием ко господу о нас прилежно молителю, и наказателю словесных христовых овец и выну о овцах, паче же заблудших, попремногу многовзыскательному тщателю, и разрешителю неодуменным, еже есть духовным сплетением, поборнику и страдателю за святые благосиятельные христианские наши церкви и крепкому столпу в православии, и еже о Христе любезное на земле житие чающе небесного рая жителю, старейшему и превысочайшему священноначалием отцу отцем, великому государю моему преосвященному митрополиту Филарету Никитичу, божиею милостию и его крепкою непобедимою десницею, содержай скипетр великого Российского царствия, в месть врагам, в похвалу добродетелям, сын твоего изрядносиятельного отечества Михаил, божиею милостию царь и великий князь, всея Русии самодержец, главу свою усердно до земли преклоняет, касаяся твоим святительским честным стопам и со слезами у вас, великого государя, моего отца, прося еже за ны святительских ваших молитв и благословения». Желябужский должен был также править челобитье Филарету от иноки Марфы Ивановны, потом от духовных властей, бояр и всей Думы. Князя Василья Васильевича Голицына и товарищей его Желябужский должен был о здоровье спросить и говорить им речь: «Служба ваша, раденье и терпенье ведомы, и о том мы, великий государь, радеем и промышляем, чтоб вас из такой тяжкой скорби высвободить». Потом Желябужский должен был править им челобитье от властей и бояр; такую же речь от царя должен был сказать и Шеину, если с ним увидится. Бывшего царя, Василья Ивановича Шуйского, и брата его, Димитрия, уже не было в живых; относительно же брата их, князя Ивана Ивановича, послу ничего не было наказано. Филарету наедине (если это только возможно) Желябужский должен был объявить, что в Москве делается все доброе, все великие государи присылают с дарами и с поминками великими, прося царской к себе любви и дружбы.В Варшаве паны приняли Желябужского по обычаю, спросили о здоровье бояр; Желябужский отвечал, что бояре при великом государе , дал бог, все в добром здоровье. Когда он сказал: при великом государе , то из всех сенаторов отозвался невежливо один Лев Сапега: «Еще-де то у вас не пошлый (настоящий) государь!» Филарет жил в доме Льва Сапеги, который был его приставом; Желябужскому позволено было здесь с ним видеться. Принявши государеву грамоту, Филарет спросил: «Как бог милует сына моего?» Желябужский отвечал, что следует. После этого Филарет начал говорить послу и товарищам его: «Не гораздо вы сделали, послали меня от всего Московского Российского государства с наказом к Жигимонту королю прошать сына его Владислава королевича на Московское государство государем; я и до сих пор делаю во всем вправду, а после меня обрали на Московское государство государем сына моего, Михаила Федоровича; и вы в том передо мною неправы; если уже вы хотели выбирать на Московское государство государя, то можно было и кроме моего сына, а вы это теперь сделали без моего ведома». Посол отвечал: «Царственное дело ни за чем не останавливается: хотя бы и ты, великий господин, был, то и тебе было переменить того нельзя, сделалось то волею божиею, а не хотеньем сына твоего». Филарет сказал на это: «То вы подлинно говорите, что сын мой учинился у вас государем не по своему хотенью, изволением божиим да вашим принужденьем», — и, обратясь к Сапеге, прибавил: «Как было то сделать сыну моему?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20