Табуировано много действий и слов. Нельзя поднять с пола
уроненую ложку: она "зачушковалась", надо добывать новую. Нельзя говорить
"спаибо", надо - "благодарю". Табуирован красный цвет: это цвет педерастии
("голубыми", как на воле, здесь "гомосеков" не зовут). Красные тручики или
майку носить позорно, выбрасываются красные мыльницы и зубные щетки. И так
далее. Пусть эти правила бессмысленны, но само знание их возвышает
опытного зэка в глазах товарищей и подчеркивает принадлежность к
коллективу, цементирует коллектив. Ту же роль играют и разнообразные
обряды, "прописка" или разжалование. Скажем, человек совершил недостойный
вора поступок, все это знают, но пока нарушителя не "опустили" по всей
форме (то есть совершили положенный обряд) и не "объявили" (то есть по
заведенной форме огласили совершенное), он пользуется всеми привелегиями
вора.
Столь же формализирована и знаковая система - одежда, распределение
мест (где кто сидит, стоит, спит). В числе таких знаков - татуировка,
"наколка". Она вовсе не ради украшения. В наколотых изображениях выражены
личные достоинства зэка: прохождение через тюрьмы и "зону", приговор
(срок), статья (состав преступления), престрастия и девизы и тому
подобное. Изображение церкви - это отсиженный срок: число глав или
колоколов - по числу лет, которые зэк "отзвонил". Кот в сапогах -
воровство. Кинжал, пронзающий серце, - "бакланка" (статья за хулиганство).
Джинн, вылетающий из бутылки, - статья за наркоманию. Портрет Ленина и
оскаленый тигр - "ненавижу советскую власть". Четырехугольные звезды на
плечах - "клянусь, не надену погон", звезды на коленях - "не встану на
колени перед ментами". И так далее. За щеголяние "незаслуженной" наколкой
полагается суровое наказание (принцип: отвечай за "наколку"), так что не
знавшие этого принципа случайные щеголи предпочитают вырезать с мясом
неположенные им изображения. Фиксация социального статуса столь важна для
уголовника, что оттесняет соображения конспирации: ведь "наколка" заменяет
паспорт. Но это тот паспорт, которым уголовник дорожит и гордится.
Впрочем, как у нас бывают "отрицательные характеристики", так и в
лагере встречается позорящая "наколка", например петух на груди или
родинки над бровью, над губой (так помечаются разыне виды пидоров). Их
нельзя вырезать или выжигать. Положено - носи.
Вот в какой коллектив мы, будто нарочно, окунаем с головой человека,
которого надо держать от такого коллектива как можно дальше. Вот какой
коллектив мы сами искуственно создаем - ведь на воле нет такого конденсата
уголовщины, такого громадного скопления ворья! Вот какому коллективу
противостоит администрация, появляющаяся в лагере на короткое время,
большинству заключенных недоступная, личных контактов с ним не имеющая.
Свою систему ценностей воровсой коллектив навязывает новичкам
посредствомкнута и пряника. Изгнанные рбществом, отвергнутые, презираемые
им уголовники находят здесь среду, в которой другая система ценностей и
другие оценки человеческих качеств. Здесь отверженные получают шанс
продвинуться наверх, не дожидаясь далекого освобождения. И они начинают
восхождение к трудным вершинам воровской иерархии. Они находят здесь то,
что потеряли там (или не имели надежды приобрести там) - престиж и
уважение. Оказывается, есть среда, где ценятся те качества, которых у них
в избытке, и не нужны те, которых у них нет.
Надо видеть, с каким достоинством и с какими надменными лицами
расхаживают здесь особы, принадлежащие к вершинам иерархии, с какой
гордостью напяливают новопроизведенные счастливцы свою эсэсовскую форму, -
надо видеть все это, чтобы понять, какой воспитательной силой обладает
этот коллектив! Уголовники здесь становятся закоренелыми преступниками,
изверги - изощренными извергами. Проявляется сила этого коллектива и по
отношению к слабым духом. Здесь из них выбивают последние остатки
человеческого достоинства, делают угодливыми и согласными на любую
подлость, готовыми перенести любое унижение ради мелких поблажек.
Своеобразная форма адаптации. Эти безхребетные существа - тоже создания
этого коллектива, тоже проявление его силы.
А ведь мы постоянно воспроизводим и поддерживаем его существование
самой системой "исправительно-трудовых"!



8. ПЕРЕКОВКА, ПЕРЕСТРОЙКА, РЕВОЛЮЦИЯ

Перевернутый мир лагеря занимал меня поначалу, естественно, в сугубо
личном плане: как тут нормльному человеку уцелеть, выжить, не утратив
человеческого достоинства. Вроде бы для меня лично этот вопрос был решен
самим фактом моего возвышения. Но столь же естественно для меня как для
ученого было поставить вопрос в обобщенной форме. Не всякий может стать
"уловым". В конце концов в каждом бараке только четыре угла. Коль скоро
ранг обеспечивает меня лично "экстерриториальность", то я, надо полагать,
вижу и, придерживаюсь невмешательства, сохраню здоровье. Но если не
вмешиваться, то можно ли сохранить достоинство при виде всего, что
творится во круг?
От наблюдений и размышлений я перешел к более активному поведению.
Используя свою влиятельность, свой авторитет, стал поиогать жертвам
"беспредела" - тем, кого "напрягали" (притясняли). Особенно старался
выручить людей, случайных в уголовном мире, молодых. Но их было так много!
Мои жалкие потуги терялись, тонули в беспредельном море "беспредела".
По-настоящему помочь можно было, только сломав этот порядок. Кого можно
было поднять против него?
С самими угнетенными - с чушками - разговаривать было и немыслимо
("заподло" даже подходить к ним) и незачем (боятся, а то и выдадут ворам).
Иное дело - с мужиками. Да и среди воров было много недовольных,
обделенных, обиженных. Возможность для тайных бесед была: по строгому
правилу "зоны", если двое "базарят" (беседуют), третий не подходит, жди,
пока пригласят: мало ли о чем они сговариваются - может, о "деле", о
"заначках" и тому подобное. Не знать лишнего - полезнее для здоровья.
Осторожно, исподволь я заводил разговоры о зловредности кастовой системы,
о несправедливости воровского закона, о возможности сопротивления - если
сплотиться, организоваться... Люди слушали, глаза их разгорались, и кулаки
сжимались. Постепенно созревал план ниспровержения воровской власти. Было
понятно, что без боя воры не сдадут своих позиций. Надо было запасаться
союзниками и точить ножи.
В ходе подготовки, однако, я все четче осознавал, что врядли смогу
напрвить эту стихию в то русло, которое для нее намечал. Мне становилось
все яснее, что заговорщики мыслят переворот только в одном плане:
свергнуть гаввора со всей его сворой и самим стать на их место"а они пусть
походят в нашей шкуре!". Конечно, цели свои заговорщики представляли
благородными: мы будем править иначе - справедливее, человечнее: уменьшим
поборы, наказывать будем только за дело и тому подобное. Качественных
перемен ожидать не приходилось. Зная своих сотоварищей, их образ мышления,
их идеалы и понятия, я видел, что в конечном счете все вернется на круги
своя.
Бунт созрел, когда меня уже не было в лагере, но так и не разгорелся:
воры пронюхали опасность, и заговор был жестоко подавлен. Как-то не по
себе становится при мысли, что и я мог оказаться в числе "заглушенных".
Между тем, еще в лагере, я искал пути изменения ситуации. Как
прервать и обескровить эти злостные воровские традиции? Я подумал, нельзя
ли тут применить ту теорию. которую я как раз замыслил и разрабатывал на
воле. Это коммуникационная теория стабильности и нестабильности культуры,
живучести традиций. Коротко суть ее в следующем. Если культуру можно
представить себе как некий объем информации, то культурное развитие можно
представить как передачу информации от поколения к поколению, то есть как
сеть коммуникаций наподобии телефонной, радиосвязи и прочее. Физиками
давно выявлены факторы, которые определяют устойчивость и эффективность
коммуникационных сетей: исправности кантактов, достаточное количество
каналов связи, повторяемость информации и прочее. Нарушение этих факторов
ведут к разрыву сети, к нарушению передачи. Стоит лишь определить, какие
явления в культуре можно приравнивать к подобным дефектам в сетях
коммуникации (скажем: конфликт поколений, убыль воспитания в семье,
ускоренная смена занятий и тому подобное), и можно будет решать задачи о
культурных традициях.
Не буду детализировать здесь свои соображения. Скажу лишь, что я
направился в штаб, изложил их подробно начальнику лагеря и вывел из них
ряд практических рекомендаций. В числе их перетасовку отрядов, иной
принцип распределения по отрядам (отделяющий старожилов лагеря от
новоприбывших), разрушение знаковой системы - всех одеть в черую форму и
так далее. начальник отнесся к этому очень серьезно, а кое - чем прямо
вдохновился ("Представляю, какие у воров будут лица, когда увидят всех
чушков в черной форме! "). И тотчас отдал распоряжения начать подготовку к
такой перестройке. Однако предстояло сделать немало. Тем временем мой срок
в лагере подошел к концу, а вскоре и начальника перевели в другое место.
Так планы и остались на бумаге.
Кроме того, и это ведь полумеры. Ну, лешим воров отдельной формы -
придумают другие отличия. Затрудним передачу уголовного опыта - все равно
будут его передавать, хоть и медленнее.
Нужна коренная ломка.
Перековка преступников всегда считалась у нас гарантированной всем
ходом дел в наших исправительно-трудовых лагерях. Сейчас, когда в стране
началась революционная перестройка всего общества и введена гласность, мы
впервые можем подвергнуть сомнению любые догмы. Пора усомниться и в этой.
Она обходится нашему обществу слишком дорого.
Об экономической рентабельности ИТК мне трудно судить: я не
экономист, и в моем расоряжении нет нужных числовых данных. Я знаю лишь,
что подневольный труд всегда малопроизводителен, это азы экономики. И что
для убогого труда здесь мы изъяты из свободного производительного труда
там. Правда, часть заключенных в своей жизни на аоле вообще не трудилась,
но для их труда здесь нужны ведь и станки, и сырье, и труд смежников - все
это связано с затратами, а окупаются ли они, мне неясно, и хорошо ли они
применяются - тоже вопрос. Зато о воспитательной роли ИТК я могу судить.
По моим впечатлениям, ИТК работают как огромные и эффективные курсы
усовершенствования уголовных профессий и как очаги идеологической
подготовки преступников и антисоциальных элементов вообще. Если часть
заключенных всеже выходит из ИТК с намерениями приступить к честной жизни,
то это происходит не благодаря деятельности ИТК, а вопреки ей - просто под
страхом наказания или в результате раскаяния, которые бы наступили у
данного человека в любых условиях. Независимо от целей администрации
лагерь как раз предпринимает все возможное, чтобы эти чувств а в человеке
погасить. Прибывание в коллективе себе подобных, да еще столь
организованном и сильном, лишь консервирует и укрепляет черты приступного
характера, поддерживает в уголовнике его ценностные установки, морально
усиливает его в борьбе с обществом и государством.
Как я увидел, более всего уголовники боятся одиночного заключения.
Там преступник остается наедине с собой и своей совестью. Там надо
размышлять и переживать, а это для него - пытка. Год одиночки поистине
равен десяти годам в коллективе своих. Длительные сроки вообще не очень
целесообразны. Шок и психологическую встряску вызывают лишь первые
несколько недель или месяцев прибывания в заключении. Если результат
закрепить освобождением, очень велик шанс, что в общество вернется человек
исцеленный. В дальнешем же заключении происходит адаптация и ожесточение.
А тут еще поддержка среды! Как ни странно, в лагере ощущение сравнительной
длительности времени исчезает. Разница между долгимт и короткими сроками
утрачиваются. Та часть срока, которая впереди, кажется ужасно длинной
каждый день растягивается на века - одинаково для любого срока, сколько бы
ни оставалось сидеть, а все отсиженное время сжимается в один длинный и
нудный день. По воспитательному воздействию на заключенных длительные
сроки почти ни чем не отличаются от коротких - тринадцать лет от трех.
Возрастает лишь тюремный опыт и авторитет длительно сидевших. И число
колоколов на груди.
Вся наша система наказаний нуждается в пересмотре. Мне кажется, нужно
резко, во много раз уменьшить длительность сроков заключения и
одновременно усилить интенсивность их прохождения - заменить пребывание в
коллективе заключенных одиночным заключением. Это не требует больших
затрат: ведь в о дном и том же помещении вместо десяти заключенных, вместе
отбывающих десять лет, будут находится те же десять заключенных, но сидя
по году друг за другом в одиночистве. С точки зрения гигиены их заключение
станет более здоровым (не столь скучным), а общество получит свободных
работников в девять раз больше!
В нашем правосознании уже произошел сдвиг в сторону сокращения норм,
охраняемых законом. Пора вывести целый ряд их нарушений из числа наказуемы
под суд. Когда есть гласность и общественное мнение, то со многими
нарушителями (сквернословие, плагиат, мелкое мошенничество,
бродяжничество, туниядство и тому подобное) общество может справиться, не
прибегая к суду и даже к административным наказаниям. Иногда клеймо позора
действиннее, чем реальное клеймо, выжигавшееся палачом.
1 2 3 4 5 6