Что в Гаррисоне нашлось удивительней, чем у Олли, чем
у Спенсера?
- Многие загадки, связанные с Олли и Спенсером, нам ясны, - задумчиво
сказал Генрих. - А у Гаррисона остается одна загадка, и она все больше
меня тревожит. Мне кажется, пока мы не поймем ее, мы ничего не поймем!
Рой иронически посмотрел на брата. Генрих преувеличивал, такова уж
была его натура. Все, чего он не понимал, казалось ему самым важным.
Потом, разобравшись, он сознавался, что неизвестное скрывало в себе
пустячок; раскрытие пустячка лишь дорисовывало детали, а не раскрывало
новые горизонты.
- Какое же непонятное действие Гаррисона кажется тебе ключом к
тайнам? - спросил Рой.
- Самоубийство, - ответил Генрих.

Глава шестая. Доброму богу Бальдру стали сниться дурные сны...

1

Сон был из тех, какие классифицируются категорическим словом
"бессмысленный".
Но он повторился трижды - образ в образ, звук в звук, тень в тень.
Генрих озадаченно усмехнулся, проснувшись после первого сновидения;
удивился после второго, сказав брату: "Вот же дурь в голову лезет, Рой!
Скоро я начну отбирать у Артемьева лавры"; был потрясен после
повторившегося в третий раз сумбурного видения. Вскочив с кровати, он тут
же - уже сознательно - возобновил в мозгу увиденную картину: выжженная
пронзительно черным солнцем пустыня, белое небо; две размахивающие черные
руки, двигающиеся по пустыне, одни руки - ни ног, ни туловища, ни головы;
руки шагали, как ноги, не опираясь на песок; раздавался громовой вой,
свист, грохот - небо раскалывалось, руки пускались в бег, заплетались,
хватались за отсутствующую голову, заламывались, сцеплялись пальцами,
падали; черное солнце распадалось на ослепительно сияющие зеленые куски,
один из огненно-зеленых кусков рушился на спасающиеся руки; руки вдруг
отрывались от несуществующего туловища и, царапая пальцами почву, проворно
уползали в разные стороны, вызмеивались, прыгали, судорожно метались; они
жили и двигались вместе, умирали порознь - становились, умирая, желтыми,
солнечно-желтыми, это был цвет гибели; "и-и-и" - пронзительно переливался
вопль по холмам, он вещал о конце сна, надо было просыпаться - Генрих
просыпался.
В самом видении не было смысла. Смысл был в том, что оно повторяется.
Но Генрих не мог постичь значения того, что непрестанно возобновляется
одна и та же бессмыслица. Рой нетерпеливо отмахнулся, когда Генрих
рассказал о втором "приступе сна" - так он назвал повторение, - проворчал,
что до Артемьева Генриху далеко: у того все же сновидения сюжетно
выстроены. Еще он посоветовал обратиться к Араки или записывать свои сны.
Генрих после второго повторения подключил ночью регистратор сонных
видений, но сон больше не возобновлялся. "Не хочет записываться", - с
новым удивлением сказал себе Генрих.
Рой в эти дни вместе с Арманом занимался расшифровкой новых
уловленных сигналов Кентавра-3. Генрих не мог дать себе отчет, почему
вдруг отказался участвовать в работе, им же начатой. В лаборатории всегда
хватало дел с незавершенными темами, авария со звездолетом и последующие
события оттеснили, но не отменили старые вопросы. Рой даже обрадовался,
что Генрих хочет отойти от острых проблем к плановым темам. Рой сказал,
что Генрих все же не полностью поправился - посещающие его болезненные
видения не свидетельствуют о железном здоровье. А если будет что
интересное, они с Арманом известят его.
Три раза в неделю Генрих посещал клинику Араки. Андрей оставался в
том же состоянии - ни хорош, ни плох. Временами он бывал в полном сознании
- они беседовали о цивилизации на Кентавре и о земных новостях. Нередко
Андрей впадал в забытье, и тогда Генрих тихо сидел у его кровати,
всматривался в него. Андрей изменился, изменения накапливались. Он
пополнел. Худое лицо округлилось, вобрало в себя резко выдававшиеся скулы.
И говорил Андрей гораздо спокойней. Лишь глаза оставались такими же
огромными. "Неприличные для мужчины глаза, для девушки подошли бы", -
говорил Генрих раньше Андрею. В них вспыхивал прежний блеск, но спокойные,
умные, резко меняющие выражение глаза до болезни вязались с подвижным
лицом - сейчас они казались чужими на лице сонном.
Однажды, вдруг пробудившись, Андрей увидел, что Генрих рассматривает
его.
Генрих смутился, как если бы его поймали на нехорошем поступке.
- Что ищешь во мне? - резко спросил Андрей.
- Изучаю, скоро ли тебя покинет хворь, - шутливо ответил Генрих.
- Нет, - объявил Андрей с обычной категоричностью. - Ты хочешь знать,
скоро ли я превращусь в Гаррисона, не надо обманывать, я все понимаю,
Генрих.
Глаза Андрея так блестели, что Генрих не сумел ответить взглядом на
взгляд.
- Я уже передавал тебе, к каким выводам мы пришли. Нарушение
генетической программы на стадии зародыша, а ты все-таки взрослый
мужчина...
Андрей нетерпеливо прервал его:
- Чепуха, зародыш - одна из возможностей, не думай, что кентавряне,
если это они, а нет сомнения, что это они, так вот, они не глупее нас, -
говорил он, напластывая одно предложение на другое. - Посланцы, живые
приборы связи, должны быть всегда, это же невозможно, если гибель одного
не вызывает немедленного возникновения другого, не говорю уж, что их может
быть множество, уже известные - двое, множество неизвестных, разве не так?
Генрих наконец прервал несущийся поток речи Андрея.
- Рой с Арманом инструментально ищут подозрительные излучения. На
поиск выделена совершеннейшая аппаратура. Пока результатов нет. Новых
Спенсеров и Гаррисонов не обнаружено.
Андрей некоторое время молчал.
- Слушай, - наконец сказал он и снова уставил на Генриха блестящие
глаза. - Если эта судьба ожидает меня, то и тебе она грозит, хрен редьки
не слаще, ты думал об этом, только не виляй, говори прямо!
- Не думал, - признался Генрих. Такая дикая мысль и вправду не
приходила ему в голову.
- Тогда думай! - приказал Андрей, откинулся на подушки и закрыл
глаза. Он был и похож и не похож на себя. Генрих, прождав с минуту, чтобы
Андрей отдохнул, хотел заговорить, но Андрей рывком повернулся,
раздраженно повторил: - Думай! И обо мне и о себе; самое худшее возможно,
жестко думай, без страха, надо нам знать!
- Буду думать, - ласково сказал Генрих. - И хотя не о нас с тобой, но
все-таки каждодневно, повсечасно думаю все о том же.
- Растолкуй, вы с Роем всегда так витиеваты и многословны...
- Я думаю о Гаррисоне. Его самоубийство для меня загадка. Ты его знал
лучше всех. Не мог бы ты подсказать мне какую-либо путеводную нить?
Андрей удовлетворенно мотнул головой, словно мысль о загадке
самоубийства Гаррисона была той самой, которая должна была всех больше
волновать друга.
- Я тоже - каждый день, каждый час... Вывод один - потрясающе темная
загадка, ровно десять возможностей решения, начну с тривиальных: женщины,
несчастная любовь - отпадает...
- Арман проверял - не было у Гаррисона близких женщин, - вставил
фразу Генрих.
- О чем я и говорю, не прерывай. Парень неплох, молод, лаборантки
заглядывались - нет, Федя не прельщался. Вторая возможность - неудачи по
работе, ссоры с начальством, начальство - я, чепуха, все шло в ажуре,
перспективы сияющие - отпадает. Третья - тайные болезни, наследственные
хвори, роковые житейские секреты в прошлом, чушь такая, что и не стоит
дальше, - отпадает. Четвертая - осознал, что посланец иных миров, пришел в
ужас, растерялся, сдался - не отпадает. Пятая - вариация четвертой, понял,
что способен натворить бед, ужаснулся, сдался - не отпадает. Шестая -
вариация пятой, я, всегда рядом я, воздействие на меня, видит, что тянет
меня в пропасть, не захотел, ужаснулся... Еще надо?
- Пожалуй, хватит.
- Тогда иди, я устал, - приказал Андрей. - И думай!
Он повернулся лицом к стене. Генрих тихо удалился. Уходя, он бросил
осторожный взгляд на друга, теперь надо было следить даже за выражением
своих глаз, чтобы Андрей не прочел в них того, о чем и сам Генрих не
догадывается. Это тоже было новой чертой: прежде Андрею хватало других
забот, он и не старался особенно разбираться в настроениях друзей.
Генрих направился к Араки. Главный врач рассматривал в настольном
экране изображение какой-то сложной химической структуры. Не отрываясь от
изображения, он молчаливым жестом пригласил Генриха сесть. Генрих ждал и
осматривался. Если лаборатория Роя и Генриха была вся заставлена приборами
самых разнообразных конструкций, то у Араки доминировали экраны - большие
и маленькие, прямоугольные, овальные, круглые, темные, полупрозрачные,
цветные, однотонные. На рабочем столе Араки стояло несколько аппаратов, и
каждый - со своим экраном.
Араки наконец оторвался от изображения.
- Вас интересует Андрей Корытин, друг Генрих? Ему лучше. Через месяц
выпустим, если не произойдет осложнений.
- Я хотел поговорить о себе.
- Вы заметили в себе что-то новое, чего мы не знаем?
- Только одно: меня мучают странные сны. Странность их в том, что они
повторяются с буквальной точностью.
Араки не нашел в снах ничего странного, обыкновенные фантазии.
Удивительность, нездешность, необычность - типичная черта сновидений. Сон
странен, если в нем нет ничего странного. Очень уж реалистические сны
говорят скорей о расстройстве психики, а не о ее нормальности.
- Не волнуйтесь, пока серьезных нарушений нет, - сказал Араки на
прощание.
Генрих возвратился в лабораторию. Роя вызвал к себе Боячек, Арман
возился с аппаратами. Генрих сел на диван и задумался.
Арман что-то сердито бормотал про себя - вероятно, какое-то из
любимых древних ругательств вроде "Черт возьми!", "Остолоп!", "Чистая
дьявольщина!" - Арман изобретательно варьировал архаические выражения.
- Слушай, Арман, вы с Роем знатоки древности, - сказал Генрих. -
Особенно ты. Как в старину относились к сновидениям? Видели в них только
забавные развлечения, какими они стали у поклонников Джексона и Артемьева?
- Ни в коем случае! - воскликнул Арман. Он сел рядом с Генрихом. -
Какие-нибудь новости об Артемьеве? Я думал, мы с ним все распутали.
- Нет! Просто меня тяготят нелепые сны, - со вздохом сказал Генрих.
- Доброму богу Бальдру, сыну отца богов Одина и богини-матери Фригг,
стали сниться дурные сны! - нараспев заговорил Арман. - И великая Фригг,
встревоженная, пошла по Земле упрашивать все вещи мира не делать зла ее
светозарному сыну. И все камни, металлы, растения, вода, животные, птицы и
рыбы с охотой давали обещание не вредить Бальдру. Лишь с одной омелы Фригг
позабыла взять слово, слишком уж невзрачна на вид была омела. Об этом
проведал злой дух Локи. И ветка омелы, пущенная по наущению коварного Локи
рукой брата Бальдра слепца Хеда, пронзила сердце солнценосного бога. Так
пелось в древних скандинавских сагах.
- Не то чтобы дурные, - сказал Генрих. - Непонятные. Не могу уяснить,
что за чушь лезет в голову и почему лезет...
Арман мигом перескочил из сферы древней мифологии в сферу современной
науки.
- Отлично! - воскликнул он с воодушевлением. - Я хочу сказать, что ты
ставишь перед нами интереснейшую математическую проблему - моделирование
сновидений. Мне кажется, я давно о чем-то таком подумывал, но всё руки не
доходили. С нами до сих пор занимались медики и мастера искусства, а дело
это надо поручить физикам. Итак, мы вводим в нашу институтскую МУМ все
данные твоего мозга, а также и схемы увиденных сновидений, и машина
определяет, могли эти картинки сна зародиться сами в твоем мозгу, вырастая
лишь из той информации, что хранится в их клетках, или они навеяны со
стороны. Не возражаешь против такого эксперимента?
- Не возражаю, - сказал Генрих.

2

Когда на Генриха наваливалась апатия, он лежал дома на диване и
бессмысленно смотрел в потолок, и тогда к нему лучше было не подходить.
Рой научился безошибочно определять приближение у брата приступов
беспричинного равнодушия. Он обычно оставлял Генриха в покое, терпеливо
ожидая, пока апатия пройдет. Он заходил в комнату Генриха и, увидев, что
"на брата нашло", спокойно говорил что-либо вроде "хороший сегодня день по
метеографику" или "после работы погуляю" - и уходил.
Сегодня Рой не зашел. Генрих проснулся, поднялся, хотел одеться, но
передумал и снова лег. В комнате было темновато - надо было засветить
потолок и внутренние стены. Генрих нажатием кнопки сделал прозрачной
наружную стену, теперь она была сплошным окном. Светлее почти не стало, за
холодной прозрачностью стены были видны лишь быстро несущиеся лохматые
тучи. Вторым нажатием кнопки Генрих распахнул стену. В комнату ворвался
холодный ветер и шум, в теплой комнате наступила осень. Генрих вышел на
балкон.
Бульвар, как всегда, был пустынен, и, как всегда, в воздухе носилось
много авиеток и мчались аэробусы. Генрих закрыл глаза, втянул в себя
воздух. Проносящиеся воздушные машины не создавали шума, шум шел снизу -
ветер трепал сады на бульваре и деревья кричали как живые. Они не как
живые, а живые, поправил себя Генрих, жизнь их иная, чем у людей, - но
жизнь! Он вспомнил, что давно уже хотел настроить дешифратор на поиск
смысла в голосах травы и листьев, но что-то всегда заставляло откладывать.
Он лег на кровать и включил инфракрасные излучатели внутренних стен.
Снаружи врывался холод, его оттесняло струящееся со стен тепло,
попеременно тянуло то ледком, то жарой. Генрих то поеживался, то
расправлялся - в воздухе было смятение, как на душе. Все путалось, не было
ничего устойчивого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19