Он решительно отодвинул рукопись на край стола и
потянулся к зеленой папке. Внутри он обнаружил еще одну, довольно-таки
толстую пачку соединенных канцелярской скрепкой листков, на первом из
которых была такая надпись: "Дневник Вадима Синицына. Начат 13 декабря 1972
года". Как и рукопись, это были ксерокопии отпечатанного на машинке текста.
Роман, перегнувшись через стол к приемнику, стоявшему на тумбочке, включил
его, и тихая, ни к чему не обязывающая мелодия зазвучала в комнате.
Большая часть записок дневника Вадима Сипицына оказалась чем-то вроде
сборника минирецензий, написанных еще в те далекие времена, когда
потенциальный гетор и будущий создатель "Ночного ужаса", являясь учеником
средней школы, усиленно приобщался к разумному, доброму, вечному. Сплошь и
рядом на страницах пестрели многочисленные восторженные отзывы о
прочитанных произведениях Беляева, Лондона, Грина, Стругацких, Михайлова,
Ефремова. Были здесь и скромные попытки приобщиться к ученой жизни той поры
путем создания собственных, конечно же, наивных теорий; в частности, теорий
мироздания, возникновения Вселенной, рождения и развития квазаров; не
обошлось здесь, разумеется, и без попытки доказательства теоремы Ферма. Все
это Роман проглядывал без особого интереса, неторопливо перелистывая
страницы и не теряя надежды, что гденибудь дальше обнаружится наконец
что-нибудь заслуживающее внимания.
Первая заинтересовавшаяся его запись был такого содержания:
21 января. 1980 год.
Осталось два хвоста. Один по математике, другой по теормеху. Надо
поднажать, иначе в следующем семестре могу остаться без стипендии. Ребята,
очевидно, поедут в горы без меня. Сессия для них уже далекое прошлое.
Завидую, честно говоря; и тому, что они едут в горы, тоже завидую. Нутром
чую- горы помогли бы мне выбраться из этого затянувшегося кризиса. Ведь уже
скоро год, как я впервые почувствовал, что теряю интерес к моим прежним
увлечениям, нет былой дрожи при упоминании имен Лобачевского и Фридмана,
книги об астрофизике и космологии пылятся где-то в шкафу, на нижней полке,
и когда я последний раз брал их в руки, уже и не припоминаю. В теле
какие-то непонятные усталость и опустошенность. С чего бы все это, я не
знаю, но в том, что горы дали бы мне хороший заряд бодрости, я не
сомневаюсь...
...Эх, упечься бы сейчас где-нибудь на крутом склоне, усыпанном гладкими
теплыми голышами, подставить свое дряблое изнеженное тело под ласковые лучи
нежаркого солнца, вдохнуть полной грудью чистого воздуха, закрыть глаза и
забыться, забыться хотя бы на мгновение- нет больше никаких теормехов и
никаких экзаменов, нет больше хвостов и торопливых студенческих обедов,
исчезли навсегда эти мелкие несущественные заботы, исчезли, чтобы никогда,
никогда больше не вернуться вновь - лежать бы так долго, в полном
одиночестве, ни о чем не думать и ни к чему не стремиться, а потом... а
потом пусть мое тело растеклось бы как масло по этим голышам, растворилось
бы в них, впиталось в гладкую твердь, и вот стал бы я тогда замерзшим
камнепадом, несокрушимым и могучим, а синий перевал напротив был бы мне
другом, а задумчивый утес справа - братом, стекал бы тогда по мне тонкой
хрустальной струйкой прозрачный ручей, и изредка - раз в год, примерно, -
проходили бы по мне редкой вереницей неуныващие альпинисты, осторожно
ступали бы по моему твердому телу тяжеленными ботинками с рубчатыми
подошвами... Эх, мечты, мечты! Эх, горы, горы! Когда еще вас я увижу...
Вчера, кстати, приснился мне какой-то странный нелепый сон. Сначала,
правда, была откровенная чепуха, приключения какие-то, стрельба, гонки,
бандиты. Все в цвете, все довольно живописное. Из всего этого мог бы,
наверное, получиться неплохой вестерн. К сожалению, я ровным счетом почти
ничего не запомнил. А потом я вдруг очутился на крыше дома, ночью, тишина,
помнится, была. Я стоял на самом краю и все думал, что обязательно сорвусь.
И точно - сорвался. Помню, я долго падал, земля была где-то подо мной,
далеко, от ужаса все во мне оцепенело, и вдруг я попал в какой-то вязкий
черный туман. Я барахтался в нем, как в паутине, но туман обволакивал меня
все сильнее и сильнее. Я начал задыхаться и тут... проснулся. Сердце мое
бешено колотилось, в висках стучало, а в комнате стояла тишина. Я долго
лежал, успокаиваясь и вспоминая этот дурацкий сон и почему-то Ваську
Воробьева. Мы жили раньше в одном дворе, и он, самый старший, пугал нас,
малых ребятишек, рассказами о страшных кошмарных чудовищах, которые вот-вот
спустятся с неба и будут, как вампиры, пожирать людей. Ложась вечером
спать, я забивался в постель, под одеяло, долго лежал там без сна,
вспоминая Васькины рассказы, и мысленно молил и приказывал этим чудовищам,
чтобы они умчались куда-нибудь подальше от Земли, куда-нибудь за миллиарды
и миллиарды парсек, и уж если они никак не могут не двигаться к нам, то
пусть тогда двигаются как можно медленнее, ну, хотя бы по миллиметру в год.
наивные детские переживания впечатлительного мальчика...
Роман прервал чтение и уставился невидящими глазами в черноту за окном.
Что ж, подумал он. Пишет он довольно-таки красиво. В особенности, про горы.
В поэтичности ему никак не откажешь. И с чего это он ударился в фантастику?
Писал бы уж лучше какие-нибудь рассказы, или стихи, как Пушкин, например.
Впрочем, ладно, это к делу не относится. Что там у нас дальше?
Он перевернул лист и вдруг поймал себя на том, что читать ему больше не
хочется. Не было у него больше такого желания. Даже наоборот, ему вдруг
захотелось зашвырнуть куда-нибудь подальше все эти дневники и рукописи,
выключить свет и преспокойненько лечь в постель, а завтра утром также
преспокойненько встать и неторопливо, с достоинством, как подобает
добропорядочному гражданину и отцу семейства, озабоченному твердым
заработком, пойти на работу. И пусть оно все валится к чертям собачьим,
пусть оно все валится куда-нибудь в тартарары... Кстати, полковник совсем
ничего не сказал о работе. Выходить мне завтра или дома оставаться?
Непонятно. Пожалуй, все-таки пойду. Высплюсь хорошенько и пойду. Перед
невидящим взором Романа, словно бы в горячечном бреду, промелькнуло на
мгновение виноватое лицо полковника, укоризненно качавшего головой.
- Ну и что? - пробормотал Роман сквозь стиснутые зубы. - Чего вы на самом
деле от меня хотели? Чтобы я костьми ЛЕГ? Умер за правое дело, так
сказать?.. Пришли тут, понимаешь, наболтали в три короба всякой ерунды и
исчезли. Борись, мол. А как борись, и сами толком не знают. Я - тем
более... Документы эти. Ты, мол, гетор, ты должен знать. Тоже мне, аргумент
- гетор.
Роман порывисто пересел на диван и, закрыв глаза и запрокинув на спинку
голову, стал прислушиваться к тому, что творилось внутри него. На первый
взгляд все вроде было как и прежде: в голове- тредиционный сумбар
неподконтрольных мыслей, в теле - какая-то непонятная, то ли физическая, то
ли психическая усталость, в капризном желудке - едва заметное ощущение
тяжести, и никаких сверхъестественных способностей. Тем не менее где-то
там, внутри, на самом дне взбаламученного сознания (он инстинктивно ощущал
это) притаилось нечто, уже частично знакомое ему, то, что он совсем недавно
окрестил ангелом-хранителем, и это нечто все никак не поддавалось
логическому анализу. Романа это злило ужасно. Он стискивал зубы, упорно, не
открывая глаз, пытался сосредоточиться, но что-то все время мешало ему,
что-то его отвлекало все время. И тут он наконец понял- что. Жара. В
комнате стояла невероятная, чудовищная, почти невыносимая жара. Роман вдруг
с каким-то паническим удивлением обнаружил, что по лицу его и спине его,
будто весенние ручьи, текут щекочущие струйки горячего пота, намокшая
рубашка неприятно прилипает к телу, а на одном из листков дневника Вадима
Синицына постепенно тает, темнея, влажный след от его руки. Он посмотрел на
настенный термометр и ужаснулся. Сорок три градуса по Цельсию. Бог ты мой!
Этого же не может быть! Ведь ночь же... Недоумевая, он попытался было
логически поразмыслить над причинами этого странного феномена, и тут
совершенно неожиданно, как обрыв гитарной струны, звучавшая до этого
момента тихая мелодия оборвалась резко, и вместо нее, заполняя комнату,
раздался громкий, похожий на звуки электросварки или шипение раскаленного
масла на сковородке шелестящий треск. Роман вздрогнул от неожиданности и
начисто забыл о жаре. Подойдя к приемнику, он принялся машинально крутить
ручки настройки, щелкать каналами, пытаясь поймать хоть какую-нибудь
передачу, однако все эти его усилия оказались тщетными. На всех каналах
было одно и то же - сплошной, однообразный, шелестящий треск. "Сломался он,
что ли,- подумал Роман, по-прежнему недоумевая.- Или, может, антенна
отошла? Посмотреть, что ли?" Однако смотреть, а тем более соваться за
приемник, где как пить дать давно уже все заросло паутиной и пылью и где,
как он помнил, в спутанном клубке проводов сам черт не разберется, не было
ни малейшего желания, и он, пожав с сожалением плечами, выключил аппарат,
после чего, сам не понимая, зачем он это делает- ведь собирался же спать,
включил проигрыватель и завел пластинку с "Патетической" Бетховена. Когда
фортепианные звуки зазвучали в комнате, Роман двинулся к окну, чтобы
глотнуть свежего воздуха, и в этот самый момент совершенно неожиданно и
непонятно где -то ли на улице, то ли за стеной, у соседей, - раздался
жуткий нечеловеческий вопль.
Потом было временное помутнение, провал полнейший, потому что когда Роман
снова пришел в себя, он обнаружил, что находится уже не в комнате, а в
коридоре, перед дверью, стоит и трясущимися руками пытается открыть замок,
беспрерывно, как заклинание, повторяя: "У вас нет иного выбора... У вас нет
иного выбора..."
За дверью, нн лестничной клетке, стоял майор Дмитрий Херманн. Он стоял
как статуя, неподвижно и безмолвно, бледноватый чахоточный свет желтого
флакона освещал его могучую фигуру, и совершенно невозможно было разобрать
выражение его глаз, так как крутые надбровные дуги и низкий витой чуб
майора отбрасывали на скулатое, словно высеченное из гранита лицо серые
тени. Роман отшатнулся от него как от призрака, а Херманн, шагнув навстречу
и переступив порог, как-то в одно мгновение оказался рядом с ним, взял за
руку и спросил ровным голосом:
- С вами все в порядке?
- Да... В порядке, - ответил Роман с секундным опозданием. - Со мной все
в порядке. А разве...
- Значит, это не у вас, - перебил Херманн. Он снова вышел на лестничную
клетку, постоял там некоторое время, вырисовываясь в светлом прямоугольнике
дверей темным силуэтом, потом шагнул в сторону, куда-то вправо, и исчез за
пределами видимости. Минуты через полторы до Романа донеслось бряцанье
каких-то металлических предметов - не то ключей, не то гвоздей. Подумав,
Роман выдвинулся из коридора и быстро огляделся. Хреманн, согнувшись, стоял
перед дверью соседней квартиры и сосредоточенно ковырялся в замке.
- Не отвечают, - пояснил он, не оборачиваясь, - Чья это квартира?
Впрочем, это не имеет значения.
- Красиных, - ответил все же Роман. - Вряд ли там кто-нибудь сейчас есть.
Они вроде уезжать собирались. Хотя Николай Васильевич, возможно, и дома.
Херманн ничем не отреагировал на эти слова, но так как он по-прежнему
продолжал орудовать над замком, было очевидно, что информация Романа его
ничуть не удовлетворила.
Наконец в замке что-то дважды с натугой провернулось, майор тотчас же
удовлетворенно выпрямился, бросил, все так же не оборачиваясь, Роману:
"Оставайтесь здесь", - и, отворив дверь, исчез за ней. Минуты две в
квартире Красиных было тихо и темно и не было сквозь дверной проем заметно
какого-либо движения, потом там вспыхнула яркая электрическая лампа и
спокойный голос Херманна негромко произнес:
- Роман Васильевич, пожалуйста, можете войти. Как во сне, Роман послушно
переступил порог и, следуя за маячившей перед ним спиной майора, минуя
длинный коридор, в конце которого стоял огромный холодильнк "Ятрань", а на
стене висели роскошные оленьи рога, вошел в зал. Посередине зала, на ковре,
в луже густеющей крови, лежало чудовищно изуродованное, опутанное
собственными внутренностями тело пожилого мужчины, узнать которого было
теперь практически невозможно. Разве что по одежде. И тем не менее Роман
узнал этого человека. Это был его сосед - Красин Николай Васильевич.
ДНЕВНИК ВАДИМА СИНИЦЫНА
4 мая. 1984 год.
Проклятый сон преследует меня. Я стал раздражительным и неуживчивым,
растер-чл почти всех своих друзей, невеста бросила меня, а с работы, где
все за глаза стали называть меня снобом, пришлось уволиться. Смешно,
наверное, обо всем этом говорить, но это действительно так. И мне не до
шуток. Каждый божий день я с ужасом ожидаю наступления ночи, того момента,
когда нужно будет ложиться в постель. Пытаясь избавиться от этого кошмара,
я уже перепробовал все возможные средства: лекарства, сновторное, тяжелый
труд, пытался изменить распорядок дня - спать днем, а ночью бодрствовать, -
но все это, увы, не принесло успеха. Стоит мне только закрыть глаза - и
неважно, когда это, днем или ночью - как тотчас же чудовищный сон
овладевает мной, повторяясь каждый раз в мельчайших подробностях и
заставляя меня цепенеть от ужаса. Он привел меня к черте безумия, к той
роковой черте, за которой начинается беспросветное помешательство, когда
тело, переставая подчиняться рассудку, превращается в ни на что не
реагирующий, равнодушный ко всему на свете кусочек аморфного вещества. О
как это страшно! О как страшен этот жуткий финал! И как избежать его, я не
знаю, не знаю...
13 июня. 1984 год.
Уже пятый год, как жизнь моя для меня не жизнь, а сущий ад. Лишь стоит
мне только заснуть, как неизменный черный туман сразу же обволакивает меня
и душит, душит, душит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12