Во Дворце правосудия считают, что из меня получился бы самый грозный следователь: мне удается вытягивать всю подноготную из наиболее неподатливых.
Приемы мои почти всегда одинаковы, и я признаюсь, что пользуюсь своей внешностью, своей пресловутой жабьей мордой и глазами навыкате, которые смотрят на собеседника так, словно не видят его, а это впечатляет. Мое уродство идет мне на пользу, придавая таинственность китайского болванчика.
Некоторое время я даю им поговорить, выложить весь набор фраз, который они подготовили до того, как постучаться ко мне, а сам небрежно делаю заметки, не шевелясь и по-прежнему подпирая левой рукой подбородок, осаживаю их, когда они этого меньше всего ожидают:
— Нет!
Это словечко, произнесенное без повышения голоса и каких-либо пояснений, мало кого не заставляет спустить пары.
— Уверяю вас… — пытаются мне возражать.
— Нет.
— Вы считаете, что я лгу?
— Все произошло не так, как вы рассказываете.
Бывают, особенно среди женщин, такие, кому этого достаточно: они тут же начинают сообщнически улыбаться. Другие все еще упираются:
— Но клянусь вам…
Тогда я встаю, словно разговор окончен, и направляюсь к двери.
— Я сейчас вам все объясню, — встревожено лепечут они.
— Мне нужны не объяснения, а правда. Находить объяснение-дело мое, а не ваше. Если же вы предпочитает лгать…
Мне редко приходится опускать руку на кнопку звонка.
С самим собой я, естественно, не могу разыгрывать подобную комедию. Но если я напишу, например:
«Это началось с год назад, когда… — я волен прервать себя, как делаю это с другими, простым и категорическим:
— Нет!
Это «нет» выбивает их из колеи еще сильнее, чем прежние, и они перестают что-либо понимать.
— Но ведь когда я встретил ее…
— Нет!
— Почему вы находите, что это неправда?
— Потому что надо вернуться к более отдаленным временам.
— К каким же?
— Не знаю. Думайте сами.
Они думают и почти всегда вспоминают какое-либо прошлое событие, объясняющее их драму. Я многих спас таким путем — не процедурными ухищрениями или ораторской жестикуляцией перед присяжными, а вынудив их докопаться до причины своего поведения.
Как и они, я тоже напишу:
— Это началось…
Когда? С Иветтой — не в тот ли вечер, когда, вернувшись из Дворца, я застал ее одиноко сидящей у меня в приемной? Это легкое решение проблемы, которое меня подмывает назвать романтическим. Не будь Иветты, была бы, вероятно, какая-нибудь другая. Кто вообще знает, так ли уж необходимо было вторжение нового элемента в мою жизнь?
К сожалению, в отличие от моих клиентов, когда они садятся в кресло, которое мы называем исповедальным, передо мной не сидит никто, кто помог бы мне — пусть даже просто банальным «нет — докопаться до моей собственной правды.
Клиентам я не позволяю начинать с конца или середины и все-таки сам поступлю именно так, потому что вопрос об Иветте не выходит у меня из головы и мне необходимо от него отделаться. А уж потом, если у меня еще останутся желание и мужество, я попробую копнуть поглубже.
Это случилось в пятницу, чуточку больше года назад — самую чуточку, потому что была середина октября. Я только что выступил в суде с речью по делу о шантаже, вынесение приговора было отложено на неделю, и, помнится, мы с женой должны были обедать в ресторане на авеню Президента Рузвельта в обществе префекта полиции и других персон. Я вернулся из Дворца пешком: до него рукой подать, да и дождь шел мелкий, почти теплый, не то что сегодня.
М-ль Борденав, моя секретарша, которую мне никогда не приходило в голову назвать по имени — как все, я зову ее Борденав, словно общаясь с мужчиной, дожидалась моего возвращения, но маленький Дюре, мой помощник в течение последних четырех с лишним лет, уже ушел.
— В приемной вас ждут, — доложила мне Борденав, подняв голову над зеленым абажуром своей лампы.
Она скорее белокурая, чем рыжая, но, потея, пахнет точь-в-точь как рыжие.
— Кто?
— Какая-то девчонка. Не назвалась, не сказала, зачем пришла. Хочет личной встречи с вами.
— Какая приемная?
У нас две приемных — большая и малая, как мы их называем, и я знал, что секретарша ответит:
— Малая.
Она не любит женщин, настаивающих на личной встрече со мной.
Как был, с портфелем под мышкой, в шляпе и мокром плаще, я распахнул дверь и обнаружил незнакомку в кресле; скрестив ноги и дымя сигаретой, она читала киножурнал. Посетительница тут же вскочила и посмотрела на меня так, словно перед ней возник киноактер во плоти.
— Пройдемте со мной.
Я обратил внимание на ее дешевое пальтишко, туфли со стоптанными каблуками и, главное, прическу — конский хвост, модный у танцовщиц и известных девиц с Левого берега.
У себя в кабинете я разделся и сел на свое место, указав ей на кресло напротив.
— Вас кто-нибудь направил сюда? — осведомился я.
— Нет, я сама пришла.
— Почему вы обратились именно ко мне, а не к другому адвокату?
Я частенько задаю этот вопрос, хотя ответ не всегда льстит моему самолюбию.
— А вы не догадываетесь?
— Я больше не играю в загадки.
— Допустим, потому, что у вас есть привычка добиваться оправдания своих клиентов.
Недавно один журналист сказал то же самое по-другому, и в таком виде фраза обошла всю прессу:
«Если вы невиновны, берите любого адвоката; если виновны, адресуйтесь к мэтру Гобийо».
Лицо незнакомки было беспощадно освещено лампой, и я помню, что чувствовал себя неловко, всматриваясь в его черты: оно одновременно было детским и очень старым, этакой смесью простодушия и плутоватости, невинности и порока, добавил бы я, если бы мне не претили эти слова, которые я резервирую для присяжных.
Она была худа и в плохой физической форме, как все девушки ее возраста, которые живут в Париже, не соблюдая гигиены. Почему мне подумалось, что у нее наверняка грязные ноги?
— У вас нелады с юстицией?
— Непременно будут.
Она была довольна, что удивила меня, и, уверен, нарочно закинула ногу на ногу, приоткрыв их выше колен. Косметика, которую она освежила в ожидании приема, была кричащей и неумелой, как у проститутки последнего разбора или недавно приехавшей в Париж служаночки.
— Стоит мне вернуться к себе в гостиницу, если только это произойдет, меня возьмут; не исключено, что постовым уже розданы мои приметы.
— И вы хотели повидаться со мной до этого?
— А то! После было бы слишком поздно.
Я ничего не понимал и невольно заинтересовался. Этого она, несомненно, и добивалась: недаром же я перехватил беглую улыбку на ее тонких губах.
— Полагаю, вы невиновны?
Она безусловно читала отзывы обо мне, потому что ответила в тон:
— Будь я невиновна, меня бы здесь не было.
— За какое правонарушение вас разыскивают?
— За разбой.
Она произнесла это слово просто и сухо.
— Вы совершили вооруженное нападение?
— Оно ведь называется разбоем, верно?
Я поудобней устроился в кресле, приняв свою обычную позу: левая рука подпирает подбородок, правая небрежно чертит в блокноте слова и закорючки, голова чуть наклонена вбок, большие глаза безучастно вперяются в клиентку.
— Рассказывайте.
— Что?
— Все.
— Мне девятнадцать…
— Я дал бы вам семнадцать.
Я брякнул это нарочно: хотел неизвестно зачем задеть ее. Конечно, я мог бы сослаться на своего рода антагонизм, возникший между нами с первой же встречи. Она бросала вызов мне, я — ей. В ту минуту могло еще казаться, что шансы у нас равны.
— Родом я из Лиона…
— Дальше.
— Мать у меня ни домохозяйка, ни фабричная работница, ни проститутка.
— Почему вы так говорите?
— Потому что обычно так именно и бывает, верно?
— Читаете народные романы?
— Только газеты. Мой отец-учитель, мать до замужества служила на почте.
Она ждала ответной реплики, но ее не последовало, от чего посетительница несколько смешалась.
— До шестнадцати я ходила в школу, получила аттестат и год работала в Лионе машинисткой автодорожной компании.
Я счел за благо промолчать.
— В один прекрасный день я решила попытать счастья в Париже и убедила родителей, что по переписке нашла себе место.
Я по-прежнему молчал.
— Вас это не интересует?
— Продолжайте.
— Я приехала сюда, не имея работы, и сами видите, выкрутилась, раз уж жива до сих пор… Вы даже не спросите, как я выкручивалась?
— Нет.
— А я все-таки скажу. Всеми правдами и неправдами.
Я не моргнул глазом.
— Всеми! Понимаете, всеми! — настаивала она.
— Дальше.
— Я сдружилась с Ноэми, ну, той самой, которую сейчас наверняка где-то сцапали и допрашивают. А так как известно, что дельце мы провернули вдвоем, все равно выяснится, если уже не выяснилось, что комнату в меблирашке мы снимали на двоих, и меня там будут ждать. Знаете «Номера Альберти» на улице Вавен?
— Нет.
— Это там.
Моя позиция начала выводить ее из терпения, и она постепенно утрачивала самообладание. Со своей стороны я умышленно напускал на себя вид этакой безразличной ко всему глыбы.
— Вы всегда такой? — с досадой бросила она. — Я-то воображала, что ваша роль — помогать своим клиентам.
— Прежде всего я должен знать, в чем должна состоять моя помощь.
— Да в том, чтобы добиться оправдания нас обеих.
— Тогда слушаю.
Она поколебалась, пожала плечами и вновь заговорила:
— Ладно, попробую… В конце концов, мы нахлебались этого под завязку.
— Чего?
— Желаете подробностей? Ну что ж, я не из стеснительных, и если вас тянет на пакостные истории…
В голосе ее зазвучали презрение и разочарование, и, чуточку злясь на себя за большую, чем обычно, жестокость, я в первый раз подбодрил ее:
— Кому пришла мысль о налете?
— Мне. Ноэми мысли не приходят — слишком глупа.
Девка она славная, но мозги неповоротливые. Словом, газеты надоумили. Я подумала, что, если капельку повезет, мы сможем разом выкарабкаться на несколько недель, а то и месяцев. По вечерам мне часто случается шататься у вокзала Монпарнас, и я малость изучила тамошний район. А на улице Аббата Грегуара приметила лавочку часовщика, открытую по вечерам часов до девяти-десяти.
Магазинчик маленький, освещен плохо. В глубине видна кухня, где старуха, слушая радио, чистит овощи или вяжет.
У окна, вставив в глаз лупу в черной оправе, работает лысый часовщик, тоже старикан, и я умышленно без конца ходила мимо, чтобы присмотреться к ним.
Этот кусок улицы освещен плохо, магазинов поблизости нет…
— Оружие у вас было?
— Я купила детский револьвер — такие с виду ни дать ни взять настоящие.
— Это произошло вчера вечером?
— Позавчера. В среду.
— Продолжайте.
— В самом начале десятого мы обе вошли в лавку. Ноэми притворилась, что сдает в ремонт свои часы.
Я держалась сбоку от нее и забеспокоилась, что старухи нет на кухне. Чуть было не отказалась даже от нашего замысла, но потом, когда старик наклонился, чтобы осмотреть часы моей подружки, показала ему дуло своего пугача и заявила:
— Налет. Не кричать. Отдайте деньги, и я не причиню вам вреда.
Он почувствовал, что с ним не шутят, и отпер ящик кассы, а Ноэми, как было уговорено, похватала часы, висевшие вокруг верстака, и рассовала их по карманам пальто.
Я уже протянула руку за деньгами, как вдруг почувствовала, что за спиной у меня кто-то стоит. Это оказалась старуха, в шляпе и пальто: она откуда-то вернулась и прямо с порога стала звать на помощь.
Моя пушка, видимо, ее не испугала. Она раскинула руки, преградила нам дорогу и заголосила:
— Спасите! Грабят! Убивают!
Тут я заметила рукоять для подъема и опускания железной шторы, схватила ее и ринулась на старуху, бросив Ноэми:
— Мотаем!
Я ударила и толкнула старуху, которая навзничь рухнула на тротуар, так что нам пришлось переступать через нее. Мы разбежались в разные стороны.
На тот случай, если придется разделиться, у нас был уговор встретиться в одном баре на улице Гэте, но я попала туда не сразу, потому что больше часа колесила по городу, аж до Шатле на метро добралась. В баре я спросила у Гастона:
— Моя подружка не приходила?
— Весь вечер ее не видел, — ответил он.
Часть ночи я провела не у себя, а на рассвете вернулась в «Номера Альберти», но Ноэми дома не было. Больше я ее не видела. Во вчерашней утренней газете в нескольких строчках описывается наша история и добавлено, что жена часовщика, у которой рана на лбу и поврежден глаз, попала в больницу.
Больше ничего пока не известно. Ни вчера вечером, ни сегодня утром о нас ни слова. Не указано также, что номер откололи две женщины.
Мне это не нравится. Прошлой ночью я в «Номера Альберти» не возвращалась, а нынче в полдень, направляясь в бар на улице Гэте, вовремя заметила двух шпиков в штатском.
Я повернула голову и прошла мимо, а из одного бистро на Ренской улице, где меня не знают, позвонила Гастону.
Я слушал все так же неподвижно, не выказывая никаких признаков интереса, на который она рассчитывала.
— Ему вроде бы показали фотку Ноэми, такую, понимаете, какую делают с арестованных, и спросили, знакома ли ему эта девушка. Он ответил, что знакома. Тогда легавые поинтересовались, знает ли он ее подружку, и он опять ответил, что знает, а вот где мы обе живем — ему неизвестно. То же наверняка проделали во всех барах и меблирашках по соседству. Я упросила Гастона — мы ведь приятели — оказать мне услугу, и он согласился.
Она посмотрела на меня так, словно остальное я уже угадал.
— Я жду, — холодно уронил я.
Не знаю, за что, в сущности, я на нее злился, но злился я бесспорно.
— Когда его станут допрашивать снова — а это обязательно произойдет, — он покажет, что в четверг Вечером, как раз во время налета, мы обе сидели у него в баре, и найдет клиентов, которые подтвердят его слова. Этого Ноэми не знает, и это ей необходимо сообщить. Насколько я ее себе представляю, она пока что не раскололась и с упрямым видом отмалчивается. А — раз вы теперь наш адвокат, у вас есть право увидеться с ней и втемяшить что нужно. Вы можете также оговорить все подробности с Гаетоном — он у себя в баре до двух ночи. Я предупредила его по телефону. Денег я вам пока что не обещаю — у меня их просто нет, но я знаю, что вам случалось браться за дела и бесплатно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18